Н. К. Гарбовский: Лекция 12. Переводной дискурс. Перевод и словесность принимающей культуры.

Вступление

История переводческой деятельности, осуществлявшейся на протяжении многих столетий в самых разных уголках мира, свидетельствует о противоречивом характере «переводческого воздействия» на состояние языка и дискурсивных норм принимающей культуры.

Вечные темы личности переводчика, переводческого искусства, возможностей перевода, характера переводного произведения не утратили своей актуальности. Воздействие переводчиков на ход развития словесности принимающей культуры, на формирование новой словесности очевидно. «Живая сила каждого человека создает в языке новые формы, которые сначала служат потребностям самовыражения, но затем большая или меньшая часть их сохраняется в языке и распространяется, воспроизводится, становясь достоянием многих. Лишь тот, кто в какой-то степени воздействует на язык, заслуживает внимания за пределами узкого круга своей деятельности» — писал еще 200 лет назад Фридрих Шлейермахер [Шлейермахер. О РАЗНЫХ МЕТОДАХ ПЕРЕВОДА. Лекция, прочитанная 24 июня 1813 года].

Живая сила переводчика создает такие новые формы в словесности принимающей культуры.

Нередко воспевалась идеальная модель переводчика как «прозрачного стекла», некоего изощрённого невидимки. Тексты, рождаемые переводчиками-невидимками, должны быть такими, как если бы они вышли из-под пера самого автора, когда бы тот писал на языке перевода. При этом переводное произведение должно органично вписываться в литературный контекст принимающей культуры, и не восприниматься как переводное. Иначе говоря, тексты переводов ни коим образом не должны отличаться от текстов литературных произведений авторов, принадлежащих принимающей культуре.

1. «Чужое» в переводе.

Одна из главных и извечных философских проблем перевода заключается в понимании степени «чужести» для принимающей культуры речевого произведения, привнесённого практикой перевода. На протяжении многих веков, пожалуй, начиная с Цицерона, точнее, с его хрестоматийного высказывания о собственном опыте перевода речей греческих ораторов на латинский язык, переводчики и критики перевода рассуждают и спорят о том, насколько приемлема эта «чужесть», способна ли она к

порождению особой сущности — особой совокупности речевых произведений, которую я предлагаю называть «переводным дискурсом»

Взгляды и критические оценки на эту особую речевую сущность варьируют от полного отрицания всякой «чужести» и требования к переводчику, излагать так, как излагал бы сам автор, если бы строил свою речь на языке перевода, до принятия «чужести» не только как обязательной, но и желательной составляющей переводного текста, позволяющего познать «чужое».

«Чужое» может проявляться как форме, так и в содержании переводного текста. Оно может быть следствием переводческой интерференции, когда текст оригинала, даже на неродном языке довлеет над сознанием переводчика и заставляет его воспроизводить в тексте перевода формы, не соответствующие нормам речи на переводящем языке, т.е. нормам принимающей словесности.

«Чужое» может быть и результатом осмысленных действий переводчика, когда его стратегия строится в соответствии с целью продемонстрировать это «чужое», показав читателю многообразие мира речевых культур. Именно так видел задачу переводчика Фридрих Шлейермахер. Цель переводчика, полагал Шлейермахер, состоит в том», чтобы произвести на читателя такое же впечатление, какое оригинал производит на образованного человека, свободно владеющего иностранным языком, при этом все-таки чужим для него; ему не приходится, как школьнику, сначала думать на родном языке, с усилием лепя из деталей целое — он без труда ощущает красоту произведения, но в то же время ясно сознает разницу между родным и иностранным» [Шлейермахер].

2. Переводной дискурс

Налёт чужого в переводном тексте, значительный, либо едва различимый, случайный, либо сознательно создаваемый переводчиком, ощущается практически в каждом переводном произведении. Именно эта относительная «чужесть» и позволяет объединить тексты, создаваемые в ходе переводческой деятельности, в совокупность, которую мы называем «переводным дискурсом».

Понятие «переводного дискурса» представляется весьма интересным для современной науки о переводе, в частности для теории и методологии перевода, для переводческой критики, и дидактики перевода особенно в том её разделе, который касается разработки критериев оценки результатов труда будущих переводчиков.

Но прежде чем говорить о «переводном дискурсе» следует определиться с содержанием самого термина русскоязычной лингвистики «дискурс», учитывая его известную многозначность.

Использование термина дискурс для определения данной совокупности текстов неслучайно. В современной терминосистеме наук, изучающих под тем или иным углом зрения речевую коммуникацию, термин «дискурс» оказывается весьма удобным благодаря широте и размытости содержания, заключенного в нем понятия, в котором, тем не менее, явственно просматривается обращённость не только к структуре речи, но и к самым различным условиям её реализации.

Дискурс, по мнению Ю.С.Степанова, «это первоначально особое использование языка, в данном случае русского, для выражения особой ментальности, в данном случае также особой идеологии; особое использование влечет активизацию некоторых черт языка и, в конечном счете, особую грамматику и особые правила лексики. И, как мы увидим дальше, в конечном счете, в свою очередь создает особый “ментальный мир”».

Мир перевода — это несомненно особый ментальный мир, мир, где перекрещиваются языки и культуры. Этот ментальный мир порождает особый тип речевых произведений, совокупность которых и может быть определена как переводной дискурс.

Особый статус переводного дискурса определяется его онтологическими, гносеологическими, телеологическими и аксиологическими свойствами. Онтологической константой переводного дискурса является вторичность обладает определённой все речевые произведения, создаваемые в процессе перевода, характеризуются вторичностью. С точки зрения гносеологии переводной дискурс может расцениваться как допущение. Кроме того, для переводного дискурса характерна телеологическая и аксиологическая двойственность.

3. Вторичность — онтологическая константа всех переводных текстов

О какой бы комбинации языков, о каком бы историческом периоде, о каких бы частных коммуникативных, или, шире, социальных, условиях порождения переводного произведения не шла речь, онтологической константой всех переводных текстов является вторичность.

Строя первую концепцию современной науки о переводе, А.В. Федоров отмечал: «перевести — это значит выразить верно и полно средствами одного языка то, что уже выражено средствами другого языка» [Федоров, 1953, с. 7].

В.С. Виноградов, желая придать переводческой деятельности статус вида искусства, делает оговорку: «перевод — это искусство “вторичное”, искусство “перевыражения” оригинала в материале другого языка» [Виноградов, 1978, с. 8].

Теоретическая и дидактическая опасность «вторичности».

Переводчик имеет в качестве объекта «перевыражения» текст оригинала, который уже сам по себе «выражает» нечто, находящееся вне его текстовой реальности.

Подобное представление перевода таит в себе значительную опасность, т.к. способно увести в область “естественных денотатов” и заставить забыть о том, что объектом перевыражения в переводе является не реальная действительность, а идеальный конструкт, созданный воображением автора оригинала.

Онтологический дуализм предопределяет дуализм остальных аспектов: гносеологического, аксиологического, телеологического, структурного.

Телеологический дуализм. Переводческие стратегии, варьировавшие на протяжении веков и у разных народов, характеризуются телеологической двойственностью. Они располагаются между двумя полюсами, обусловленными стремлением достичь в той или иной степени две цели:

· сделать непонятное понятным. Стремление сделать переводной текст наиболее соответствующим дискурсивным традициям, сложившимся в принимающей культуре, способна далеко увести переводчика от оригинала.

· сохранить верность оригиналу. Стратегия близости и верности оригиналу, как правило, предполагает пренебрежение возможностями восприятия переводного текста.

Асимметрия языков и культур, сталкивающихся в акте перевода, делает невозможным достижение обеих целей одновременно.

Идеал и реальность. Идеальный телеологический дуализм переводческого замысла наталкивается на реальную асимметрию языков и культур, т.е. ту реальность, которая не способствует, но напротив, противодействует достижению идеальной цели.

Целенаправленная деятельность переводчиков всех времён и народов представляет собой, таким образом, процесс более или менее успешного преодоления этого несоответствия.

Аксиологический дуализм переводного дискурса. Вторичность переводных текстов лежит в основе двойственности ценностных параметров перевода.

С одной стороны, тексты перевода оцениваются в сравнении с оригиналом как некое отражение оригинала. В этом случае на первый план выступает степень их близости к оригиналу, достоверность отражения оригинала.

С другой стороны, переводные тексты сравниваются с «моноязыковыми» текстами, т.е. речевыми произведениями, изначально созданными на переводящем языке, на предмет их соответствия дискурсивным традициям и нормам, сложившимся в принимающей речевой культуре. Таким образом, в аксиологии перевода можно различить две идеальные составляющие — зеркальность и прозрачность [см.: Костикова, 2010].

Гносеологический дуализм переводного дискурса. С гносеологической точки зрения переводной дискурс есть вымысел, то есть категория близкая той, что в теории познания называется допущением.

Перевод — это гипотеза, в силу своей идеальности и воображаемости, но гипотеза и допущение онтологически вторичные, т.е. формирующиеся в сознании переводчика на основе первичных гипотезы и допущения, сформированных в сознании автора оригинала.

В основе переводческой деятельности лежат индивидуальное восприятие текста оригинала и субъективная способность переводчика вообразить то, что представляется ему эквивалентным, тому, что было уже воображено автором исходного сообщения.

Полных однозначных соответствий в любой паре языков не так уж много, большинство же переводческих эквивалентов — не более чем допущение.

Переводчик всегда стремится убедить читателя в том, что выбранный им эквивалент и есть максимально точное отражение того, что содержится в тексте оригинала.

4. Специфика структуры переводного дискурса.

Чтобы считать переводной дискурс реальностью следует убедиться в том, что в результате переводческой деятельности создаются речевые произведения, формирующие некий корпус текстов, обладающих определённой спецификой, позволяющей отличать их от текстов, изначально созданных на переводящем языке.

Переводчик оказывается во власти не только двух систем языков, но и уже материализованного в знаках одного из этих языков сообщения. Именно эта “третья власть” и вызывает к жизни такое явление, как переводческая интерференция.

Особый статус переводного дискурса не делает его чем-то абсолютно чуждым дискурсивным нормам принимающей культуры.

Переводные тексты, несмотря на некоторую обособленность являются текстами, создаваемыми с учётом дискурсивных норм принимающей речевой культуры.

Превышение уровня «чужести», проявляющееся в пренебрежении, вольном или невольном, дискурсивными нормами принимающей культуры, сделает текст информативно перенасыщенным, что способно затруднить его восприятие.

Для понимания того, как влияет перевод на словесность принимающей культуры, является ли он одной из движущих сил на пути к новой словесности, следует проанализировать характер функционирования текста перевода в дискурсивном пространстве переводящего языка.

Нарушение дискурсивных норм принимающей культуры,
налёт «чужого», тем отчётливей, чем самобытней автор оригинального речевого произведения. Переводчик находится в плену переводческой интерференции — явления близкого интерференции лингвистической, но отличающейся от неё главным образом речевым, текстовым, а не системным языковым характером.

При переводческой интерференции в тексте перевода возникают некие формы, заимствованные переводчиком из текста оригинала и нарушающие дискурсивные (но не языковые) нормы переводящего языка, даже если переводящий язык со всеми языковыми и узуальными нормами и традициями доминирует в его сознании.

В результате перевода создается особая материя — текст перевода, написанный на особом “языке перевода”, в котором сочетаются в самых неожиданных комбинациях элементы как исходного, так и переводящего языков. Более того, в тексте перевода причудливо перемежаются стили автора и переводчика, их идиолекты. И далеко не всегда контакт двух языковых личностей в переводе оказывается удачным.

Взаимодействие переводчика с другими участниками, точнее, «соучастниками», создания переводного речевого произведения, редакторами, корректорами, цензорами и т.п. способно увести переводной дискурс в иную крайность.

Е.Г. Эткинд, критически анализируя речевые особенности переведенных на русский язык произведений, отмечал: «Серьезнее опасность другого типа переводов. Речь идет о формирующемся десятилетиями особом “переводческом языке” — об аккуратном, чистеньком, дистиллированном, хлорированном языке, в котором все отвечает норме (неведомо где и когда установленной) и не выходит за пределы того, что разрешается школьными хрестоматиями для младших классов “Родная речь”» [Эткинд, 1962, с.26.].

5. Переводной дискурс и словесность принимающей культуры.

Социальная оценка воздействия перевода на состояние словесности варьирует от полного преклонения перед языком оригинала как языком донором, способным развить, обогатить и усовершенствовать принимающий язык через переводную литературу, до вдохновенного отрицания всякого положительного воздействия извне на развитие и становление того или иного языка посредством перевода.

Переводческая деятельность делает доступным и понятным то, что прежде было недоступным и непонятным для представителей принимающей культуры; но в то же время она формирует и изменяет дискурсивные нормы на переводящем языке, делая возможными новые речевые произведения с новыми сюжетами.

Ломоносов и русская словесность

Обратимся к истории вопроса и попытаемся проанализировать деятельность основателя Московского университета М.В.Ломоносова по созданию посредством перевода новой русской словесности.

Среди наук, занятий и объектов познания, которые обнял Ломоносов, нашлось место и переводу. Вклад Ломоносова в отечественную науку неоспорим. Его заслуга как филолога, лингвиста, переводчика, прежде всего в том, что он показал возможности русского языка к саморазвитию для обозначения новых предметов мысли, для формулирования и выражения новых идей.

Переводческая деятельность, возможно, не в меньшей степени, чем наблюдения и эксперименты в области естественных наук, способствовала становлению Ломоносова как учёного и в дальнейшем как популяризатора научного знания в российском обществе. Ведь, именно «переводческое» прочтение любого текста, художественного или научного, оказывается наиболее внимательным, глубоким и детализированным. Переводчик не может упустить даже мельчайшей детали текстовой материи для постижения системы смыслов, заключённой в тексте оригинала, обладающего не только информативной, но и эстетической значимостью.

Вспоминая о переводческой деятельности Ломоносова, обычно в первую очередь говорят о его переложениях творений древних поэтов. Пушкин в критической заметке «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен Крылова», отмечал заслугу Ломоносова в том, что тот открыл «истинные источники нашего поэтического языка» [Пушкин, т.5, с.18]. Знаменательно то, что, по мнению Пушкина, именно «преложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произведения. Они останутся вечными памятниками русской словесности, по ним долго ещё мы будем изучаться стихотворному языку нашему» [там же].

Вспоминая о переводах Ломоносовым научных книг, чаще всего называют «Вольфианскую экспериментальную физику» — перевод с латинского языка книги немецкого учёного Л. Ф. Тюммига.

Интересна стратегия перевода научного текста, кратко описанная Ломоносовым в предисловии к этому переводу:

Прежде всего Ломоносов определяет цель своего перевода: книга «переведена на Российский язык, чтобы по ней показывать и толковать физические опыты». Ломоносов переводит книгу с латинского сокращенного варианта: книга «на Латинском языке весьма коротко и тесно писана, чтобы для удобнейшего употребления учащихся вместить в ней три книги немецких. Притом же, отмечал Ломоносов, сократитель сих опытов в некоторых местах писал весьма неявственно». Поэтому свою задачу как переводчика он видел в том, чтобы в русском переводе неясные места «изобразить яснее».

Новые научные знания требовали введения в русский язык новых терминов, отражавших новые понятия. «Сверх того принужден я был искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных вещей». Ломоносов понимал степень «чужести» этих терминологических нововведений, но обладая глубоким чувством языка и знанием лингвистических закономерностей, справедливо полагал, что со временем русский язык ассимилирует новые слова, «которые хотя сперва покажутся несколько странны, однако надеюсь, что они со временем через употребление знакомее будут».

Последователи Ломоносова для своих рассуждений о физике, для описания своих экспериментов и даже открытий получили речевые образцы и термины, введенные Ломоносовым в научный речевой оборот, в частности, и в результате переводов научных текстов.

Для современной науки о переводе и истории перевода важно понять, как Ломоносов, переводя научный текст, примирял «своё» и «чужое», адаптировал оригинальный текст, используя экспрессивные возможности и дискурсивные нормы русского языка того периода, как формировал через перевод, через калькирование и конструирование новых форм новую русскую словесность.

Переводческий опыт Ломоносова интересен сегодня тем, что заставляет в очередной раз задуматься над общими философскими вопросами теории перевода, в частности, над вопросом взаимодействия переводческой деятельности и словесности переводящего языка.

В этой сложной и противоречивой системе отношений следует отчётливо различать две линии воздействия, направленные друг против друга. С одной стороны, следует определить и оценить, возможно, со знаком плюс или минус, характер и силу воздействия переводческой деятельности на состояние словесности переводящего языка, на то, как переводчики формируют или деформируют дискурсивные нормы переводящего языка. С другой стороны, для науки о переводе чрезвычайно важно понять, как влияет словесность переводящего языка на переводческую практику, на сознание переводчика, обусловливая его выбор тех или иных речевых форм.

Уже в XVIII в. словесность представляла собой не только способность выражать свои мысли, но и знание основных правил построения речи.

Позднее термин «словесность» стал главным образом обозначать выразительные способности языка, проявляющиеся в речевых произведениях. В таком значении термин «словесность» употребляется в известных работах Пушкина и его современников, посвященных состоянию русской словесности в первой половине XIX.

Взаимное влияние словесности и перевода

Обратимся к вопросу о взаимовлиянии переводческой деятельности и словесности принимающего языка и ещё раз отметим, что этот вопрос не может решаться в одностороннем порядке лишь с позиций определения воздействия перевода на состояние словесности, её развитие или, напротив, загрязнение и регресс.

Разнообразные дискурсивные стратегии и модели, лежащие в основе вариативности текстов на переводящем языке, предопределяют выбор переводчиком средств выражения.

Влияние переводческой деятельности на состояние словесности того или иного национального языка невозможно оценить однозначно только со знаком «плюс» или только со знаком «минус».

На протяжении нескольких веков гуманисты разных народов старались понять истинную роль переводческой деятельности в развитии или, напротив, в замедлении развития, если не в деградации, словесности переводящего языка. В основе определения этой роли лежала философия освоения «чужого» или его отторжения.

Характер воздействия переводческой деятельности на состояние переводящего языка обсуждался в течение предшествующих двух тысяч лет неоднократно.

В конце XVIII века Иоганн Готфрид Гердер, ратуя за самобытность немецкой словесности, обвиняет перевод в «порче» национального языка. Он сравнивает национальный язык, до того, как на него начинают переводить, с юной девственницей. Речь на таком языке чиста и непорочна, она же есть точное отражение характера своего народа. Даже будучи бедной, капризной и непоследовательной, она отражает исконно национальную культуру. Девственница не задумывается над тем, какой плод может появиться на свет в результате смешения кровей [см.: Berman].

Наиболее жаркие споры велись обычно в те периоды, когда тот или иной национальный язык оказывался «на переломе», когда общество наиболее отчетливо ощущало необходимость осознания выразительных возможностей своего языка.

И если в XVIII в. германские поэты могли обвинять перевод в порче немецкой словесности и мечтать о былой её непорочности, пользуясь при этом вполне развитым и богатым немецким языком, то двумя веками ранее, когда немецкий язык только начинал оформляться как единый национальный язык, ситуация была иной. Общепризнанным является тот факт, что книга книг немецкой словесности, заложившая основы современного немецкого языка, — это перевод Библии, осуществлённый немецкими гуманистами XVI века под руководством Мартина Лютера, который по поводу выбора переводчиком средств выражения писал: «Не следует спрашивать буквы латинского языка, как надо говорить по-немецки, следует спрашивать о том мать семейства, детей на улице, простого человека на рынке и смотреть им в рот, как они говорят, и сообразно с этим переводить, тогда они уразумеют и заметят, что с ними говорят по-немецки» [Копанев, с. 150].

Во Франции переломным периодом для французского языка и французской словесности оказался XVI век, когда после Ордонанса короля Франциска I французский язык стал последовательно вытеснять латынь из сферы государственного управления, права, а также науки и литературы.

В трактате «Защита и прославление французского языка», вышедшем в свет в 1549г. поэт Жоашен Дю Белле не ратует за национальную непорочность французского языка, напротив, он полагал, что «искусство переводчиков точных в данном случае очень полезно и необходимо, и не следует медлить, если встречаются иногда слова, для которых не находится подходящего слова во французском языке; ведь римляне считали не всегда необходимым переводить все греческие слова, такие как риторика, музыка, арифметика, геометрия, философия и чуть ли не все названия наук, фигур, трав, болезней, небесной сферы и ее частей и главным образом большинство терминов, употребляемых в естественных и математических науках. Эти слова будут в нашем языке, как иностранец в каком-нибудь городе; но перифразы, однако, будут служить им переводчиками»[i]. Но пафос его трактата в первую очередь связан не с возможностями перевода, а с той ролью, которую его предшественники и современники отводили переводу в развитии национальных языков. Нужно иметь в виду, что цель трактата Дю Белле — это защита и прославление французского языка, поэтому и вопросы перевода рассматриваются им сквозь призму проблемы развития французского языка.

В России в эпоху петровских реформ, которые вместе с новыми знаниями и технологиями принесли из-за границы массу иноязычных заимствований, русская словесность получает необычайно быстрое развитие, пополняясь выразительными средствами, создаваемыми в русском языке благодаря переводу. Но неизбежная в таких случаях хаотичность заимствований и новообразований в сфере выразительных средств потребовала в последующем нормализаторской деятельности.

В России XVIII в. формирование новой словесности требовало не только грамматической нормализации, но и стилистического, или, как тогда говорили, риторического, упорядочения. Языковый хаос, доставшийся в наследство от эпохи реформ поколению середины века, необходимо было заменить системой правил, определявших речевые нормы. Ломоносов, Тредиаковский и Сумароков берутся за освобождение русского языка от чуждых форм, принесенных с переводом.

В более поздний период хорошо известные жаркие дискуссии между «шишковистами» и «карамзинистами» показывают, насколько различным может быть взгляд на перспективы развития языка, на его выразительные потенции, на пути совершенствования словесности путём перевода.

Пушкин занимал весьма взвешенную позицию в отношении влияния перевода на ход развития русской словесности.

С одной стороны, он видел негативное воздействие иностранной, в частности, французской, словесности, пришедшей в Россию через переводы и подражания, и полагал, что она тормозила ход русской словесности. Но негативное воздействие касалось, прежде всего, сферы поэзии.

С другой стороны, Пушкин весьма положительно расценивал воздействие переводов слов и выражений и прямых заимствований из французского языка для развития русской словесности в её непоэтических формах. В 1825 г. он писал: «Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что ленность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны»[ii]. Слово «создавать» выделено в тексте самим Пушкиным. И, как известно, это «создание» оборотов речи родного языка осуществлялось Пушкиным в немалой степени по моделям французского языка, то есть путем перевода, калькирования, французских оборотов речи.

Заботясь о совершенствовании русского языка прозы, Пушкин довольно высоко оценивал роль французского влияния на русскую словесность. В письме П.А. Вяземскому году он писал: «Ты хорошо сделал, что заступился за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы, т.е. мыслей)»[iii].

Дискуссии о влиянии переводческой деятельности на состояние словесности переводящего языка не прекращаются и в настоящее время.

Как и несколько столетий назад повсеместно слышатся гневные выступления в защиту национальных языков, утрачивающих свою самобытность и непорочность под натиском английского языка, стремящегося к мировому языковому господству, и заявившему уже о себе как о «глобальном языке». Переводчиков обвиняют в лености и небрежности: именно по их вине засоряется язык иноязычными элементами. В самом деле, скорость распространения информации не позволяет глубоко задуматься над подходящими вариантами. Поэтому современная словесность изобилует именами, не всегда понятными даже «продвинутому» пользователю современного русского языка.

Однако заимствованиями, более или менее многочисленными в различные периоды жизни того или иного языка, какими бы интересными ни были семантические и культурологические переходы, проблема влияния переводческой деятельности на словесность не ограничивается.

Значительно больший интерес для теории перевода и для теории языка представляют исследования дискурсивного уровня, обращающие внимание на функционирование переводных текстов в словесности принимающей культуры.

5. Переводной язык — переводной дискурс

В этой связи весьма интересно обратиться к концепции израильского исследователя Гедеона Тури, о так называемом «промежуточном языке» [Toury], располагающемся между языком оригинала и переводящим языком, или, точнее, между словесностью исходного текста и словесностью принимающей культуры.

Главный вопрос, который ставит перед собой исследователь — это характер функционирования текста перевода в дискурсивной системе на переводящем языке, т.е. в принимающей словесности.

Автор не без оснований утверждает, что текст перевода функционирует не только как текст на переводящем языке, но именно как переводной текст. Переводные тексты обладают особыми признаками, отличающими их от текстов, изначально созданных авторами, изъясняющимися на переводящем языке, как на родном.

Именно поэтому переводные тексты занимают особое место в словесности принимающей культуры и при длительных контактах через перевод не могут не оказывать на неё определённого воздействия.

Таким образом, можно констатировать, что в словесности любого языка существует особый пласт переводных речевых произведений, текстов, созданных переводчиками, которые, занимая особое место, при длительном взаимодействии с исконными речевыми произведениями могут оказывать существенное воздействие на всю систему словесности принимающей культуры в целом.

Задача современных исследователей-транслатологов состоит именно в том, чтобы определить параметры переводных текстов, обусловливающие их особое положение в словесности принимающих культур.

Если перевод определённо оказывает воздействие на состояние словесности принимающей культуры, либо замедляя ход её развития, либо, напротив, стимулируя его, то и словесность не может не влиять на переводческую деятельность, на выбор стратегии перевода, на принятие конкретных переводческих решений.

Начиная с откровений Цицерона, переводческие трактаты, появлявшиеся в течение двух тысячелетий, уделяли первостепенное значение словесности переводящего языка для обоснования переводческих решений.

Цицерон, перелагая речи греческих ораторов, старался использовать слова, «привычные латинскому обычаю»[iv], т.е. основывался на нормах латинской словесности. Св. Иероним задумывается над тем, нужно ли с надоедливым рвением переводить слоги и даже буквы… чего ни греческий, ни латинский не допускают. Французские гуманисты XVI в. Э. Доле и Ж. Дю Белле утверждали, что наилучший способ говорить — это «основываться на словах простых, распространённых, не чуждых общим употребительным нормам[v]. Наша современница, талантливая переводчица Нора Галь повторяла те же переводческие правила: «За исключением редких случаев, когда того особо требует характер повествования или героя, русское слово всегда лучше и уместнее иностранного. Это справедливо и для газеты, для публицистики, но стократ — для художественной прозы»[vi]. В этих высказываниях, разделённых друг от друга многими столетиями, угадывается одна и та же мысль: не следует путать язык и словесность. Язык содержит огромное множество вариантов способов выражения, а словесность диктует переводчику их выбор.

Словесность как система норм выбора и использования форм выражения, построения текстов определяет ту самую «приемлемость», о которой говорил Тури, тот, идеал эквивалентности, понимаемый Л.С. Бархударовым как перевод на уровне необходимом и достаточном для передачи неизменного плана содержания (инварианта) при соблюдении норм словесности переводящего языка.

Однако эти красивые призывы так и останутся обращёнными к переводческой интуиции, если исследователи-транслатологи, основываясь на множественных скрупулёзных сопоставительных дискурсивных анализах корпусов текстов, не определят со статистически верной точностью модели дискурсов, то есть интуитивно и сознательно используемые носителями языка схемы построения речи в определённых коммуникативных ситуациях.

Список литературы

Галь Н. Слово живое и мёртвое // Из опыта переводчика и редактора. М. 1987.
Гарбовский Н.К. Теория перевода. М.2004.
Копанев П.И. Вопросы истории и теории художественного перевода. Минск, 1972,
Toury G. In Search of a Theory of Translation”, Tel-Aviv, 1980.

[i] Там же, с. 247

[ii] Там же, т. 7, с. 31

[iii] Пушкин А.С. Полн. собр. соч., т. 10, с. 153

[iv] См.: Гарбовский Н.К. Теория перевода. М.2004. С. 69.

[v] См.: Там же. С. 90–93.

[vi] Галь Н. Слово живое и мёртвое // Из опыта переводчика и редактора. М. 1987. С.54.