Н. К. Гарбовский: Лекция 2. Парадигмы науки о переводе
Курсы:
Общая теория перевода (6 курс)
Теория перевода (2 курс, магистратура)
Понятие научной парадигмы.
Некоторые учёные отказывают науке о переводе в статусе самостоятельной научной дисциплины по причине отсутствия в ней научных парадигм.
Когда мы говорим сегодня о парадигмах в научном знании, то обычно имеем в виду доминирование какого-либо подхода к изучаемому объекту, определённого взгляда на этот объект.
Термин парадигма заключает в себе научное понятие, которое стало использоваться в философии науки в ХХ веке.
Заслуга введения этого понятия в современный научный оборот принадлежит Т. Куну, опубликовавшему в 1962 г. книгу “Структура научных революций”[1] Т. Кун (1922–1996) увидевшей свет в 1962 году.
Важнейшим понятием концепции Куна является понятие парадигмы.
Парадигма — это совокупность достижений науки и научных теорий, которые признаются всем научным сообществом в определенный период времени.
Важнейшая функция парадигмы заключается в том, что парадигма предлагает набор моделей научных исследования в конкретной области знания.
Парадигма очерчивает круг проблем, которые следует решать в конкретной научной области. Все, что выходит за пределы этого круга, не заслуживает рассмотрения с точки зрения сторонников парадигмы.
Томас Кун полагает, что научное знание развивается путем смены двух периодов — «нормальной науки» и «научных революций». Развитие «нормальной науки» в рамках принятой парадигмы длится до тех пор, пока существующая парадигма не утрачивает способности решать научные проблемы.
На одном из этапов развития «нормальной науки» непременно возникает несоответствие наблюдений и предсказаний парадигмы, возникают аномалии. Когда таких аномалий накапливается достаточно много, прекращается нормальное течение науки и наступает состояние кризиса, которое разрешается научной революцией, приводящей к ломке старой и созданию новой научной теории — парадигмы.
Три стадии развития науки о переводе
Попробуем разобраться, насколько справедливо это мнение, обратившись к истории научного знания о переводческой деятельности и проанализировав современное состояние науки, за которой уже закрепилось название «переводоведения».
Всякое научное знание в своём развитии проходит обычно три стадии: эмпирическую, ограничивающуюся классификацией и обобщением опытных данных, промежуточную, когда формируются первичные теоретические модели, и, наконец, теоретическую стадию, когда возникает и развивается теория объекта, сумевшая ухватить его суть в огромном множестве проявлений.
Наука о переводе, как и всякое научное знание, также прошла в своём развитии несколько стадий, прежде чем превратиться в научную дисциплину, имеющую свой объект и предмет, сформировавшую собственную понятийно-терминологическую систему.
1. Эмпирическая стадия.
Формирование науки о переводе началось с эмпирической стадии, когда были осуществлены первые обобщения переводческого опыта, предложены первые типологии. Эмпирическая стадия в западной науке о переводе открывается в канун новой эры наблюдениями Цицерона над собственным переводческим опытом, сформулированными в трактате «De optimo genere oratorum» (О лучшем роде ораторов). Римский оратор весьма лаконично, в одном абзаце, даёт первую из известных в Европе типологию переводческих стратегий, противопоставляя стратегию переводчика-писателя стратегии переводчика-копииста. Осмысление своего переводческого опыта позволяет Цицерону выдвинуть целый ряд интересных и, видимо, в ту эпоху революционных, положений об интерпретативной сущности перевода, проявляющейся в главенстве смысла в переводе, в соблюдении норм переводящего языка, в отношении к исходному тексту только как к материалу для создания нового произведения в принимающей культуре.
За Цицероном следует целая плеяда гуманистов всех времён и народов, писателей и поэтов, философов и богословов, общественных деятелей и царей, которые на протяжении двух тысячелетий, анализируя переводческий опыт, делились своими наблюдениями над переводческой деятельностью, давали критическую оценку результатам труда переводчиков, учили переводчиков, как нужно делать.
На этой эмпирической стадии возникают первые категории науки о переводе, первые оппозиции. Данте и Дю Белле показали диалектический характер категории переводимости, доказывая несостоятельность попыток перевода поэзии, но не отрицая возможность перевода текстов других типов. Монтескье образно демонстрирует, что такое переводческая эквивалентность: «Переводы — все равно, что медные монеты. Они могут представлять ту же ценность, что и червонец, и даже имеют большее хождение в народе, но всегда неполновесны и низкопробны» (Персидские письма, Письмо 128. Рика Узбеку». 1721 г.)[2]. Немецкие романтики вскрывают герменевтическую сущность перевода, и вводят в научный оборот оппозицию категорий «своего» и «чужого», анализируя восприятие «чужого» через перевод. Русские поэты закладывают основы методологии перевода, В.К.Тредиаковский экспериментирует с поэтическими формами в переводе, поэты-переводчики В.А.Жуковский, Н.И.Гнедич, П.А.Катенин, А.С.Грибоедов развёртывают целую дискуссию, в поисках путей передачи жанрового своеобразия подлинника.
Уже на этой стадии научное знание о переводе начинает приобретать отчётливо выраженный прескриптивный характер. Предшествующий опыт обобщается и анализируется, прежде всего, для того, чтобы научить, как нужно переводить, и предостеречь от повторения ошибок. О том, как нужно переводить, пишут трактаты итальянец Л.Бруни и француз Э.Доле, англичанин А.Тайтлер, послания и эпистолы — немецкий теолог М.Лютер, русский поэт А.П.Сумароков, а русский царь Пётр I — не только письма переводчикам, но и указы о том, как и что следует переводить.
Научное знание о переводе дополняется размышлениями писателей и философов, обращавших критический взгляд на результаты переводческой деятельности.
2. Промежуточная стадия
К началу XX в. эмпирическая стадия науки о переводе переходит в промежуточную стадию, предшествующую построению собственно теории перевода. Обобщение эмпирического опыта в области переводческой деятельности набирает критическую массу, т.е. становится достаточным для возникновения первичных форм теоретизации, для построения первых теоретических конструктов.
На этой стадии наука о переводе всё ещё сохраняет прескриптивный характер.
В отечественной науке о переводе этого периода прескриптивность особенно очевидна, более того, она имеет как бы двухуровневую структуру. Переход к стадии построения первых теоретических конструктов совпал с революционными преобразованиями всей общественной жизни. Октябрьская революция породила нового массового читателя, для которого нужны были новые переводы. А.М. Горький объёдиняет в созданном им в 1918 г. издательстве «Всемирная литература» известных писателей и учёных филологов со специальной целью — «повысить уровень переводческого искусства и подготовить кадры молодых переводчиков, которые могли бы дать новому советскому читателю, впервые приобщающемуся к культурному наследию всех времен и народов, лучшие книги, какие только есть на земле»[3].
Но для решения задачи повышения переводческого мастерства и улучшения качества переводов была необходима теория, «вооружающая переводчика простыми и ясными принципами, дабы каждый — даже рядовой — переводчик мог усовершенствовать свое мастерство»[4]. На создании такой теории настаивал Горький.
Таким образом, создание теории того, как следует переводить (прескриптивность первого уровня), явилось не естественным следствием накопления достаточного эмпирического опыта, но неким волевым актом (прескриптивность второго уровня).
В 1919 г. была издана брошюра «Принципы художественного перевода», где были помещены статьи К.И.Чуковского и Н.С.Гумилёва. Это была первая попытка построить теорию, позволявшую делать новые переводы «на других — строго научных — основаниях, исключающих прежние методы беспринципной кустарщины»[5].
Таким образом, в науке о переводе формируется первая парадигма — литературно-критическая.
В 1936 году вышла в свет книга Чуковского «Искусство перевода», где в предисловии от издательства отмечалось: «Теоретическая разработка вопросов художественного перевода еще только начинается… Вероятно, ряд положений и оценок К.И.Чуковского вызовет споры, но и могущая возникнуть на этой основе полемика сыграет свою положительную роль, содействуя развитию новой, не разработанной еще области теории литературы»[6].
Теория художественного перевода обретала своё место в литературоведении. Но речь шла главным образом о художественном переводе, поэтому говорить о какой-либо общей теории перевода ещё не приходится. Теоретические рассуждения, безусловно, весьма тонкие и ценные не только для начинающих переводчиков, но и для тех, кто задумывается над феноменом перевода, строятся на основе критического анализа переводов.
Работы М.П. Алексеева, Э.Я. Гальпериной (Н.Галь), Г.Р. Гачечиладзе, И.А. Кашкина, Ю.Д. Левина, Н.М. Любимова, П.М. Топера, А, В. Федорова, К.И. Чуковского, Е.Г. Эткинда и др. сформировали в отечественной науке определённый теоретический взгляд на художественный перевод, его возможности и границы. Исследователи ищут методы и формы, которые позволили бы переводчику передать главную составляющую подлинника — его дух.
Но в недрах этой парадигмы зреет новая научная революция. И уже в 1953 г. А.В. Фёдоров публикует свою работу «Введение в теорию перевода», заявившую о рождении новой отрасли научного знания — лингвистической теории перевода, т.е. о смене научной парадигмы.
Лингвистическая парадигма. А.В. Федоров у истоков лингвистической парадигмы.
Теория перевода стремится выйти за пределы литературоведения. Литературно-критический взгляд на перевод в силу неопределённости категорий и субъективности оценок должен был уступить место иному, более строгому, основанному на изучении языковых средств выражения.
«Всякого рода исследования и рассуждения о том, как отразилось при переводе содержание подлинника и какую роль оно сыграло для данной литературы, будут беспредметны, если не будут опираться на анализ языковых средств выражения, использованных при переводе»[7] — писал Фёдоров. Задача этой научной дисциплины виделась в том, чтобы «обобщать выводы из наблюдений над отдельными частными случаями перевода и служить теоретической основой для переводческой практики, которая могла бы руководствоваться ею в поисках нужных средств выражения и выбора их и могла бы черпать в ней доводы и доказательства в пользу определённого решения конкретных вопросов»[8]. Фёдоров настаивает именно на лингвистическом, а не на литературоведческом характере науки о переводе. «Лингвистический разрез в изучении перевода имеет то важнейшее преимущество, что он затрагивает самую его основу — язык, вне которого неосуществимы никакие функции перевода — ни общественно-политическая, ни культурно-познавательная его роль, ни его художественное значение и т.д.»[9].
Революционность работы Фёдорова состояла в попытке придать науке о переводе более чёткие границы, определив её предмет. Именно лингвистика казалась той точной научной дисциплиной, которая смогла бы обобщить эмпирические представления о переводе, обобщить предшествующие наблюдения над частными случаями переводческого опыта.
К лингвистике, ее точным методам, предложенным структуралистами, в тот период обратились не только исследователи перевода, но и другие учёные, исследовавшие человека. Достаточно вспомнить выступление французского философа и антрополога Клода Леви-Стросса на конференции антропологов в Блумингтоне в 1952 г., опубликованное впоследствии в его знаменитом труде «Структурная антропология»: «В течение одного или двух веков в науках о человеке и обществе было принято рассматривать мир точных и естественных наук как рай, куда доступ навсегда запрещен. И вот лингвистике удалось приоткрыть дверь между этими двумя мирами… антропологи же настойчиво обращаются к лингвистам, полагая, что они могут стать их проводниками и помочь им избавиться от неясностей, видимо неизбежных при слишком тесной близости к конкретным и эмпирическим явлениям»[10].
Казалось, что применение лингвистических методов позволит найти объективные и научно-обоснованные принципы, «которые исключали бы субъективный произвол переводчика и ссылки на «интуицию», как оправдание переводческого произвола»[11].
Французский лингвист и автор одной из первых работ по французской теории перевода, Ж.Мунен, анализируя некоторые положения американской лингвистики, признавал, что идея о прямой связи между системой значимостей (significations) какого-либо языка и этнографией сообщества, говорящего на этом языке, не нова. Но в то же время «этот новый трюизм, непродуктивный в лингвистике, — отмечал он, — оказывается продуктивным в теории перевода, так как открывает подход, до сих пор мало использованный, к значимостям»[12].
Еще древние переводчики античного периода, а вслед за ними Э.Доле и другие, продолжает Мунен, утверждали, что в переводе для передачи смысла требуется не только знания слов, но и знание самого предмета, о котором идет речь. Эта идея, по словам Мунена, приводит Эдмона Кари, французского переводчика-синхрониста, размышлявшего о сущности переводческой деятельности, к заключению, что перевод — это не лингвистическая операция, а операция над явлениями, связанными со всем культурным контекстом в целом. Мунен бережно поправляет коллегу: «Кари был бы прав, если бы сказал, что перевод — это операция не только лингвистическая, над явлениями лингвистическими и культурными одновременно, при том, что начало этой операции, равно как и ее завершение остаются лингвистическими[13].
Этот тезис французского лингвиста перекликается с утверждением Фёдорова о лингвистической доминанте в науке о переводе: «поскольку перевод всегда имеет дело с языком, всегда означает работу над языком, постольку перевод всего больше требует изучения в лингвистическом разрезе — в связи с вопросом о характере соотношения двух языков и их стилистических средств»[14].
Лингвистическая наука без особого энтузиазма восприняла рождение новой научной парадигмы в исследованиях перевода. Фёдорову пришлось давать отповедь авторитетнейшему языковеду А.А.Реформатскому, заявившему в 1952 г. в статье «Лингвистические вопросы перевода»: «Такой науки быть не может. Практика перевода может пользоваться услугами многих наук, но собственной науки иметь не может. Это вытекает из разнообразия типов и жанров перевода»[15].
Утверждение Реформатского интересно с двух точек зрения. Во-первых, в нём совершенно справедливо подчёркивается, что перевод может быть объектом самых разных наук (а не только лингвистики или литературоведения). Во-вторых, Реформатский обращает внимание на многообразие перевода.
Сегодня междисциплинарность, на которую ссылается Реформатский, отказывая теории перевода в статусе самостоятельного научного направления, воспринимается как вполне нормальное, более того, необходимое условие объективного научного поиска. Она тем более необходима тогда, когда речь идёт о таком сложном и многоликом объекте, как перевод. Но в тот период предмет лингвистики был чётко очерчен границами изучения систем языков. Перевод же — это явление речи, а речью занималась стилистика, которую ортодоксальная лингвистика также очень неохотно допускала в своё лоно. Примечательно, что в известном всем российским лингвистам учебнике Реформатского «Введение в языковедение» нет раздела, посвящённого стилистике. Для этого учёного стилистика — это индивидуальный выбор главным образом в художественном литературном творчестве. Косвенное подтверждение этому можно найти в разделе, где Реформатский говорит о фразеологии: «Можно изучать фразеологию романтизма, сентиментализма, натурализма, фразеологию Гоголя, Герцена, Чехова. Так как при таком изучении не только описывается наличие тех или иных фактов, но ставится вопрос о выборе и использовании лексики, то тем самым изучение этого отходит в область стилистики»[16]
Именно в русле стилистики развивалась лингвистическая наука о переводе на протяжении всей своей, полувековой истории, стараясь объяснить выбор переводчика характером отношений между разными языками, текстами, дискурсами, и литературами. В основе теории перевода того периода лежала сопоставительная стилистика, которая, по сути, дала жизнь современной науке о переводе. Ведь, первые работы по теории перевода имели очевидную сопоставительно-стилистическую направленность. А.В. Федоров отмечал, что изучение перевода должно вестись «в связи с вопросом о характере соотношения двух языков и их стилистических средств»[17].
Первые крупные теоретические работы по переводу зарубежных авторов даже назывались сопоставительными стилистиками. Это «Сопоставительная стилистика французского и английского языков» канадских исследователей Ж.П. Винея и Ж. Дарбельне[18], «Сопоставительная стилистика французского и немецкого языков» швейцарского лингвиста А. Мальблана[19].
Итак, во второй половине XX-го века лингвистика неохотно, со многими оговорками, принимает науку о переводе, как падчерицу, от которой всё равно деваться некуда.
Лингвистическая парадигма, сменившая литературно-критическую, позволила выйти за рамки художественного перевода и расширить поле исследований. Во «Введении в теорию перевода» специальные главы посвящены общим задачам работы над языком в переводе, а также разновидностям перевода в зависимости от жанрового типа переводимого материала[20].
По мере её развития прескриптивность, т.е. желание выработать рекомендации для переводческой практики, предписать, как нужно переводить, уступала место всё более системному и разностороннему анализу переводческой деятельности с привлечением методов других наук, в частности, психологии, философии, социологии, этнографии.
«Практическое значение этой теоретической науки, — писал Фёдоров уже в 80, — не в том, конечно, чтобы давать переводчикам советы или — того хуже — рецепты и предписания; она может им быть полезна иначе — лишь опосредованным путем, то есть раскрывая многообразие отношений между разными языками и литературами, разнообразие стилистических возможностей и богатство того языка, на котором делается перевод, широту в выборе средств, предоставляемых им в распоряжение переводчика, указывая на отрицательный эффект, производимый дословным следованием языковым особенностям подлинника, на взаимосвязь и различие между методами перевода и методами оригинального творчества, и многое еще другое»[21].
В этом высказывании, определяющем практическую значимость науки о переводе акцент смещён в область языка. Федоров обращает особое внимание на отношения между разными языками и литературами, на разнообразие стилистических возможностей и на богатство выразительных средств переводящего языка. Но в определении сущности и практической значимости науки о переводе вполне отчетливо проявляется взгляд на переводческую деятельность как на явление социальное, т.е. социально значимое и социально обусловленное.
Перефразируя известное изречение античного философа можно с уверенностью говорить, что– переводчик — существо общественное. Возникнув в человеческом обществе в период расселения первых групп людей по регионам и континентам, перевод оказывается необходимым условием общественной жизни. Общество пользуется переводом и в какой-то момент начинает задумываться над тем, удовлетворяет ли перевод его потребностям, начинает критически оценивать переводческую деятельность и предписывать переводчикам правила «хорошего» перевода, воплощая в них свои ожидания от переводных сообщений.
Как бы отвечая на вопросы общества о практической значимости теории перевода, Фёдоров отмечает, что от теории перевода не следует ждать прямых советов, рекомендаций и предписаний.
Теория перевода по мере своего развития утрачивает прескриптивный характер.
Её общественно значимая функция состоит в том, чтобы свойственными ей методами выявить сущность взаимодействия личности переводчика со всеми общественными институтами, актантами и предметами, вовлеченными в общий процесс межкультурной, межэтнической, межличностной коммуникации. Эта функция более существенна, но в то же время менее ощутима. Теория перевода не учит непосредственно «как делать», она приглашает переводчика задуматься над тем, что он делает, как и почему.
Долгое время наука о переводе концентрировалась на собственно лингвистических аспектах перевода, на анализе отношений между разными языками, сталкивающимися в переводе, на лингвистической доминанте переводческих решений.
Лингво-культурологическая парадигма.
Более поздние попытки выйти за пределы лингвистики и взглянуть на переводческий опыт с позиций культурной антропологии породили массу сравнительных лингво-культурологических работ. Связь между языковыми знаками и скрытыми за ними явлениями культуры очевидна. Переводческое декодирование знаков, скрывающих культурные явления чужого этноса, невозможно без познания этого этноса. Переводческое означивание явлений чужой культуры знаками переводящего языка невозможно без сопоставления «этночужого» и «этносвоего». Эта аксиома давала почву множеству исследований в области перевода, многообразных по форме, по географии, по времени, расширяющих знания в области сравнительной лингвоантропологии конкретных пар языков и конкретных этнических сообществ, говорящих на этих языках. Но, к сожалению, эти исследования мало, что прибавили для познания сущности переводческой деятельности, как к деятельности социально значимой, к пониманию не только лингвистических, но и социальных причин переводческого поведения, которое всегда, так или иначе, оценивается обществом.
Исследователи обращали особенно пристальное внимание на трудностях передачи в переводе так называемых «реалий», т.е. многообразных явлений самого разного порядка, чужих для принимающей культуры. Сравнительные лингво-культорологические исследования реалий, приумножали эмпирические знания о переводе, но не смогли вылиться в стройную научную теорию, ввиду сложности и многообразия изучаемых объектов и однообразия подходов к их изучению. Однако они существенно расширили исследовательское поле науки о переводе, всё дальше уводя ее от узко лингвистической проблематики.
Междисциплинарная парадигма в науке о переводе
Когнитивные науки, теория речевых актов, теория информации вывели науку о переводе на ещё более высокий виток теоретизации. Обращение к сравнительно новым видам перевода, в частности, к синхронному переводу, его сравнение с более традиционным последовательным переводом, а также необходимость построения алгоритмов для осуществления машинного перевода привлекает к изучению перевода психологов, биологов, медиков, специалистов в области информатики, математиков и логиков. Внимание исследователей переносится на сам механизм перевода, на процессы, происходящие в мозгу переводчика, работающего в разных социально и психологически детерминированных условиях.
Философы также обращаются к переводу, ведь, многие философские категории и методы философского познания действительности, такие, как свобода и необходимость, свобода выбора, абсолютное и относительное, сознательное и бессознательное, восприятие, воображение, воля, вид и род, вероятность, образное и безобразное, ассоциативное мышление, восхождение от абстрактного к конкретному, диалектика, аксиология, интерпретация, герменевтика и многие другие составляют философскую основу переводческой деятельности.
В приведенном выше высказывании Федорова почти незаметным оказывается одно понятие, на мой взгляд, чрезвычайно важное для дальнейшего развития теории перевода, а именно, понятие выбора.
Проблема выбора в переводе встает, прежде всего, как социологическая проблема об ответственности переводчика за свои действия. Допущение свободы переводчика в выборе не только средств выражения из широкого диапазона форм, представляемых ему в распоряжение языком, но и переводческой стратегии в целом, делает возможной критическую оценку результатов переводческого труда и оказывается необходимым основанием построения этики переводческой деятельности, определения условий и самой возможности критической оценки его действий. Если бы переводчик не мог поступить иначе, чем он поступил, если каждое его решение было бы строго обусловлено и исключало бы возможность выбора, то нельзя было бы эти действие вменить ему в вину или поставить в заслугу. То есть всякая нравственная оценка действий переводчика оказалась бы неправомерной и излишней.
Свобода выбора в переводческой деятельности оказывается в центре важнейшей проблемы социологии перевода, а именно, проблемы личности переводчика, признания или, напротив, отрицания творческого начала в его деятельности. Вся история философских и филологических рассуждений о переводе свидетельствует о том, что общество регулярно и последовательно вменяло переводчику в вину те или иные его решения.
Отношения между человеческим обществом и переводчиком никогда не были простыми.
Цицерон, объясняя и отчасти оправдывая перед критиками свои действия по переложению на латинском языке речей греческих ораторов, открещивается от перевода и утверждает, что подошёл к ним не как переводчик, а как оратор. Несколькими веками позже Иероним, реагируя на критику, напротив, сравнивает себя, переводчика, с евангелистами, которые по-разному интерпретируют речения Господа. Даже при переводе, Священного писания у переводчика есть выбор, его действия не являются абсолютно детерминированными. Поэтому Иероним жестко отстаивает свое право на интерпретацию, на выбор. Он не соглашается даже с авторитетом Св.Августина, предлагавшего ему под натиском возмущенной общественности убрать плющ и оставить тыкву в латинской версии книги пророка Ионы. Общественное мнение назвало переводчика «перелагателем — предателем», повторяя из века в век итальянский каламбур traduttore-traditore. Э. Доле успел написать замечательный трактат о переводе, прежде чем общество отправило его на костер инквизиции, не согласившись с его переводческим решением, т.е. отказывая переводчику в свободе выбора.
Но не только свобода выбора в переводческой деятельности и аксиология перевода привлекают внимание философов и социологов. Исследователи социальной функции перевода строят модели ролевых отношений в переводческой деятельности, рассматривая перевод не только как акт коммуникации, но и как акт медиации, т.е. посредничества[22].
Переводческое поведение, основу которого составляет переводческий выбор, представляет собой одно из проявлений реализации социальной роли. Поэтому для понимания поведения переводчика следует, прежде всего, подвергнуть анализу социальную роль переводчика, и ожидания общества, связанные с его представлениями об этой роли.
Такой подход к поведению переводчика нарушает сложившийся в общественном мнении стереотип о зависимости поведения переводчика и принимаемых им решений исключительно от симметрии или асимметрии лингвистических и культурно-антропологических феноменов, с которыми приходится сталкиваться переводчику. Этот поведенческий стереотип восходит еще к эпохе Просвещения, когда была выдвинута идея эмансипации человека и отрицалась доминирующая функция общества над отдельным индивидом. Максимальная свобода каждого члена общества, должна была обеспечить общественное процветание. Человеческое общество представлялось как саморегулируемое взаимодействие свободных индивидов. Переводчик, таким образом, и рассматривался не как элемент, определенная составляющая, общественной системы, а как свободный индивид, ограниченный в своих действиях лишь языковыми факторами.
И если в социальных науках идея индивидуальной свободы как основы общества быстро уступила место функциональным теориям, рассматривавшим общество как некую целостность, которой подчинены ее составные части, то в науке о переводе взгляд на переводчика как на элемент общественной структуры еще не сформировался. Общественная функция переводчика была в общих чертах исторически предопределена — служить «мостом», обеспечивающим межкультурную и межъязыковую коммуникацию, а точнее обеспечивать понимание в условиях различия языков и культур. Но эта, безусловно, главная социальная функция перевода, часто скрывает другую, менее очевидную, но, тем не менее, во многом предопределяющую конкретное поведение переводчика. Эта функция — свидетельствовать о присутствии «чужого», сигнализировать о том, что общество, являющееся потребителем перевода оказывается лицом к лицу с «чужим».
В качестве иллюстрации этой социальной функции перевода можно привести пример библейского сюжета о Иосифе. «И увидел Иосиф братьев своих, и узнал их; но показал будто не знает их… Иосиф узнал братьев своих; но они не узнали его… А того не знали они, что Иосиф понимает; ибо между ними был переводчик»[23].
Таким образом, функция переводчика, как не парадоксально это на первый взгляд, не обеспечение взаимопонимания «договаривающихся сторон» в условиях двуязычной коммуникации, но средство этнического самоутверждения и превосходства в «диалоге» культур и народов.
Функция переводчика подчеркивает «чужесть» коммуникантов, их принадлежность этносу, горделиво выпячивающему свое «национальное самосознание». В современном мире «игру в переводчика» можно довольно часто наблюдать в общении лидеров государств, сформировавшихся на постсоветском пространстве.
Признание за переводом социальной функции свидетельствовать о наличии чужого позволяет иначе взглянуть на одну из старейших проблем теории перевода, проблему переводческой стратегии, проявлявшуюся в дискуссиях о месте переводчика в триаде: автор исходного сообщения — переводчик — получатель переведенного сообщения. На протяжении веков филологи, философы, писатели и критики спорили о том, с кем рядом находиться переводчику и, соответственно, какую стратегию переводческого поведения избрать.
А. Берман, анализируя переводческую практику и теорию перевода в западных культурах построил некую модель переводческой стратегии, которую он определяет термином «традиционная фигура перевода» (figure essentielle et régnante de la traduction occidentale, à laquelle n’échappe aucun traducteur ni aucun « théoricien »). В его модели перевод в западной традиции характеризуется тремя основными чертами: с точки зрения культуры, точнее, культурной антропологии, он оказывается «этноцентрическим», с точки зрения поэтики — гипертекстуальным, и с точки зрения философии — платоническим[24].
Исследователь отмечает, что в подавляющем большинстве переводов, осуществленных на протяжении многих веков, угадывается стратегия этноцентричности и гипертекстуальности. Большинство переводчиков, писателей, издателей, критиков рассматривают эту модель перевода, по мнению Бермана, как нормальную, даже нормативную, считая ее единственно возможной[25]. Такой модели перевода, предполагающей приведение оригинального произведения к собственной культуре, и в конечном итоге представление всего «чужого» как негативного или же пригодного для поглощения своей культурой, Берман противопоставляет модель «этического» перевода.
Гипертекстуальность, проявляющаяся в разного рода подражаниях, адаптациях переложениях и т.п., по сути, продолжает и развивает этноцентрическую стратегию перевода. Гипертекстуальности противопоставлена поэтическая модель перевода[26].
Очевидно, что этноцентрическая модель перевода всецело располагает переводчика в лоне принимающего этноса и стирает в исходном сообщении все чужое.
Такая модель перевода, традиционно использовавшаяся в европейском переводе, казалось бы, ставит под сомнение социальную функцию перевода как сигнала о чужом. На самом деле она лишь подтверждает ее наличие в переводческой деятельности. Перевод свидетельствует о присутствии чужого. Именно поэтому этноцентрическим переводам на протяжении всей истории противопоставлялась иная модель, позволяющая познание «чужого» через перевод и делающая перевод одним из источников этнографической информации.
Социальная функция перевода как индикатора «чужести» проявляется в различных ситуациях взаимодействия этносов, скорее противопоставляя, нежели сближая их, и отражая не столько универсальные черты открытого всеобщего человеческого общества, сколько вариативность и закрытость социумов.
Так, из недр лингвистической парадигмы вырастает более широкая система взглядов на переводческую деятельность, которая на рубеже XX и XXI веков начинает оформляться в новую научную парадигму — междисциплинарную.
Перевод начинает изучаться как когнитивная деятельность с привлечением арсенала всех когнитивных наук, объектом которых, как известно, являются получение, обработка, фиксация, хранение, организация, накопление, использование информации и знаний о мире человеческим мозгом в знаковых системах, их осмысление и оценка. Перевод начинает восприниматься как деятельность по получению, обработке, фиксации, хранению, организации, накоплению информации, её осмыслению, оценке перекодированию в другую знаковую систему и её передачу.
Разумеется, при таком взгляде на перевод наука, изучающая эту когнитивную деятельность, далеко выходит за пределы лингвистики, даже при самом широком понимании объекта и предмета этой дисциплины и приобретает междисциплинарный характер.
К сожалению, «официальная наука», определяющая содержание научных специальностей и образовательных стандартов, никак не хочет признавать самостоятельность этой отрасли науки, предопределённую наличием специфического объекта и предмета. Языковеды, традиционно призывают изучать перевод лишь в рамках сравнительно-исторического, сопоставительного и типологического языкознания, а некоторые из них, всё ещё очарованные безапелляционным утверждением А.А.Реформатского, вовсе не хотят замечать науку о переводе, утверждая, что в ней нет научных парадигм.
Представляется, что формирование междисциплинарной парадигмы в науке о переводе ознаменовало собой переход к третьей стадии теоретизации в научном знании и переводе. На смену отдельным теоретическим конструктам, моделям перевода, благодаря междисциплинарному подходу может прийти стройная научно обоснованная теория этой деятельности, построенная на прочной философской основе, и учитывающая, помимо лингвистических, социальные, психологические, информационные и многие другие аспекты.
[1] Kuhn T. S. The structure of scientific revolutions. — Chicago, 1962. — 213 p.
[2]: Ш.Л.Монтескье. Персидские письма. В кн.: Французский фривольный роман. Изд-во "ИОЛОС", Москва, 1993 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 31 марта 2002 года. http://lib.ru/INOOLD/MONTESK/persid.txt
[3] Чуковский К.И. Высокое искусство. М. 1968 г. С. 6.
[4] Там же.
[5] Там же.
[6] Там же. С. 381. (выделено мной — Н.Г.)
[7] Федоров А.В. Введение в теорию перевода. М. 1953. С. 14.
[8] Там же. С. 12.
[9] Там же. С. 14.
[10] Леви-Стросс К. Структурная антропология. М. 2001. С. 75.
[11] Фёдоров А.В. Указ. соч.С. 12.
[12] Mounin G. Les problèmes théoriques de la traduction. Ed. Gallimard. 1963. P. 234. (Et ce nouveau truisme apparemment improductif en linguistique est, lui aussi, productif dans une théorie de la traduction, parce qu’il ouvre une voie d’accès, très mal explorée jusqu’ici, vers les significations).
[13] Ibid. (C’est la vieille idée des traducteurs gréco-latins, que pour traduire le sens, il ne suffit pas de connaître les mots, mais il faut aussi connaître les choses dont parle le texte ; la vieille idée d’Etienne Dolet, qui réclamait du traducteur non seulement la connaissance de la langue étrangère, mais celle du « sens et matière » de l’ouvrage à traduire. C’est l’idée — partiellement juste, on le voit — qui pousse Edmond Cary à soutenir que la traduction n’est pas une opération linguistique (alors il aurait raison s’il disait : n’est pas une opération seulement linguistique) ; mais qu’elle est une opération sur des faits liés à tout un contexte culturel (il aurait donc plus raison de dire : une opération sur des faits à la fois linguistiques et culturels, mais dont le point de départ et le point d’arrivée sont toujours linguistiques).
[14] Фёдоров А.В. Указ. соч. С. 13.
[15] Цит. по: Фёдоров А.В. Указ. соч. С. 15.
[16] Реформатский А.А. Введение в языковедение. Изд. 5-е, исправленное. М. 2005. С. 132.
[17] Федоров А.В. Введение в теорию перевода. М. 1953. С. 13.
[18] Vinay J.P., Darbelnet J. Stylistique comparée du français et de l’anglais. P. 1958.
[19] Malblanc A. Stylistique comparée du français et de l’allemand. P. 1961.
[20] Федоров А.В. Указ соч. С. 334–335.
[21] Федоров А.В. Искусство перевода и жизнь литературы. Л. 1983. С. 49.
[22] См. напр.: Garbovskij N. Dimension sociologique de l’activité de traduction. In: La traduction: philosophie, linguistique et didactique. Lille. Université Ch de Gaulle. 2009. P. 47–51.
[23] Бытие. Гл. 42. 7–23. // Библия. Книги священного писания.
[24] Berman A. La traduction et la lettre ou l’auberge du lointain // Les tours de Babel, essais sur la traduction.
Mauvezin. 1985. P. 46.
[25] Ibid. P. 48.
[26] Idid. P. 47.
