Ярость ярость ярость!

Вот он — малец. Слабак, тощая ветка, жизнь куда вдохнули по ошибке, где лучше не течь было крови, но она текла, и жгла, и ела. Скалозубый волчонок, кожи цвета пыли города Горакхпур, шестнадцати лет от роду — или больше — он считать не умел, а за него считать было некому. Злой на мать, на отца, на бога матери, и на богов отца. Злой так, что забыв лицо, брови опускаются, скулы кривятся, гримаса корчится сама. Он не сбежал из дома, он ушел спокойно, уж год как.

За окном вагона стук, грохочет медленнее сердца. Зелень мелькает, окаченная пылью, стряхивает ее с листьев. Путь мальца до поезда был долгим и колким, и может лучше ему не соваться сюда, но он здесь, зачем-то. Ерзает, трясет ногой в сандалине, что та чуть не падает, трет локоть, ковыряет щеку, чешет мошонку. Глаз опухший, губа расцарапана, на ухе засохшая болячка. Кудрявые как пружинки волосы топорщатся туда-сюда.

Вагон полон, люди свалили себя на кресла, набросали вещей, ждут, заняты своим, а локомотив тащит их по железу, врезанному в землю, как швы на вспоротый живот. Малец здесь грязь, шлепком размазанная по стулу, сверкает глазами на соседей. Мужчина схлопывает ноутбук, чужепланетно серый, и смотрит на мальца, но отводит взгляд.

А малец сидит и представляет себя воином гуркха, и не посмотри, что слабый, не смотри, что тощий — кому это преграда, уж не ему ли, и что вообще за выдумки? А не он разве свалил на землю здоровяка Прабху, не он ли разгрыз ему ногу до мяса и кости, пока тот колотил, что есть мочи, по голове, по ребрам, душил, рвал кожу. Разве чувствовал малец боль? Нет, не чувствовал.

Только ярость ярость ярость ярость ярость ярость ярость ярость!

А потом встал и плюнул в Прабху его же плотью и смеялся брызгая кровью изо рта. Будь малец воином гуркха — а он знал, что однажды станет — показал бы он им, что значит свирепейший из воинов. Уж он бы не продался чужакам, не стал бы торговать силой и жизнью своей. Он бы сам все у них отнял, что ему недодали. Он бы взял нож кхукури, гнутый как крыло сокола, сжал бы зубами и полез на вершину мира, на самую Джомолунгму. Встал во весь рост, запустил ножом в небо, меж глаз богам отца, под ребро богу матери.

Чего смотришь, прохрипел малец на мужчину с ноутбуком, когда тот взглянул исподлобья проверить, не отвел ли малец сверкающих грязных глазенок. Нет, не отвел, да еще щетинится. Ничего, сказал и открыл снова свой ноутбук, покривив лицом, вроде возмущаясь наглости. Малец хмыкнул, а самому страшно.

Тихо в поезде, мгновение — и уже громко, суетно. Там встал человек, здесь встал, за спиной еще двое. Встали, закричали, а ну всем сидеть, собаки, порежу от пупка до макушки. Один нож выхватил, другой пистолет. Ходят, тычут в людей, а тех как водой окатило, бегают глазенками, шевелят губенками, жалкие.

Чандра встал и вот уж глупец, вытянул меч двуручный из сумки и хохочет. А ну давай расчехляй кошельки, давай давай, серьги тоже снимай, и кольца снимай и бусы, кричит. Малец смотрит, и в другом вагоне тоже мелькают фигуры. Страшно, а что делать. Сжал кулачонки, напряг шейку жидкую, как у цыпленка, и встал тоже. Встал и смотрит.

Мужчина с ноутбуком сидит напротив, хлопает ртом, как рыба, вжался в спинку. Трус оборванный, женщины рядом, а на него и то смотреть жалче. Лицо вспотело, блестит, как волосы его угольные, замазанные набок. Малец размахнулся и как влепит пощечину. Давай сюда свою штуковину, орет на него и тянет руки к ноутбуку. Мужчина вцепился, но что вцепился и сам не понимает. Тогда уж малец ударил со всей силы, тонкой своей ручонкой-веткой, кулаком в нос, аж брызнула кровь на соседку. Дернул ноутбук и пихнул себе в сумку.

Чего верещите, заорал, доставайте деньги. Поубиваю к чертям всех, хоть монетку зажмете. Орет, хрипеть хочет, басить, а у самого писк из шеи рвется, венки вспухивают под нежной кожей, и даже пыль въевшаяся не грубит ее, юную. Люди смотрят на него и диву даются, не ясно на лицах, страх или не страх это.

Быстро, орет малец, чего, еще что ли не наполучаете! Носы отрежу, новые не вырастут.

Достал нож из шортины, тот за нитку в рваном кармане зацепился. Дернул малец, разорвалась, полоснул обокраденного по груди, женщины аж взвизгнули. Полоснул — смотрит, и страшно, и радостно. Рвется ярость наружу, рвется ярость ярость ярость.

Все вывалили, совсем все, сумка пухнет от блеска. Бумажки скомканные, кожаные кошельки с блестяшками, черные, синие, серые. Цепочки, браслеты, часы, телефоны — все без чего малец грязью был. Сами вы теперь грязь, сами, крикнул. Все валите в сумку сволочи, убью вас.

Малец вышел в проход вагона, спешит, чтобы больше набрать, чем разбойники его. Те орут, машут ножами, улюлюкают, загребают добро. Ты чего меч то приволок с собой, остолоп, малец говорит. Я гнев Шивы, хохочет Чандра. Малец пихнул его, злобно, но слабо, пусть и хотел сильно. Ты чего, Чандра говорит. Ничего, малец смотрит, и гримаса сама корчится.

Их тут сорок разбойников, грязных попрошаек, отпрысков пыли Горакхпура. Среди них малец провел год, но не любил и не уважал никого. Его били, и он бил, а как выберутся из поезда, малец и от них уйдет. Сядет в следующий, и поедет дальше, тоже откроет ноутбук, на тонком запястье засверкают часики, а карман потянет кошелек, полный бумажек. И уж тогда его полюбят, не будут смотреть как на грязь. И скажет отцу и матери и всем их богам, думали не может меня никто любить, а вот, смотрите, любят, боятся, уважают. И уж тогда, с ноутбуком, с часами, его даже в гуркхи возьмут, а не в банду пыльного отребья. Деньги сюда, быстро, кричит он, а хочет кричать, любите меня, суки!

Чандра замолк, вытянул руку, тычет мечом человеку в грудь. Человек злобно смотрит, твердо, что меч Чандре тяжелее кажется, но медленно и уверенно отдает кошелек все-таки. И Чандра, гнев Шивы, чтоб его, скалится белыми зубками. Берет кошелек, переводит меч на девчонку, тихонько подбородка ее смуглого касается. Раздевайся, говорит. Та молчит. Раздевайся, орет уже, и сильнее меч к подбородку прижимает. У девчонки глаза мокнут, слеза зреет, но не успевает упасть из под века, как что-то не то случается.

Меч, звеня, летит и падает в проход. Это человек вскочил с места, сверкнуло что-то в его руке, и Чандра, гнев Шивы, чтоб его, рухнул на пол в ту же секунду. Человек, будто не человек, а барс, прыжком накрывает второго разбойника, выворачивает руку, та хрустит, как старое дерево, и обмякает под сдавленный крик. Щелчок, уже двое лежат на полу, а барс, как волна, как поток воздуха, вьет узлы из разбойников.

Малец смотрит, смотрит, что сверкает в руке человека-барса. Смотрит, и видит — нож кхукури, изогнутый как крыло сокола. Люди, смотрит, с надеждой следят за барсом, восхищаются им, надеются на него. Барс поворачивается, глаза его прямо в мальца вонзаются. А в глазах… нет, не смотрит малец в его глаза.

Это он должен такой нож иметь, он должен его богам меж глаз вонзить, его должны любить, им должны восхищаться, и восхищались бы, если бы не отец, не мать, не боги отца и не бог матери сделали его отпрыском пыли Горакхпура. Но малец все исправит, в нем ярость, ярость ярость, ярость, ярость, ярость.

Он орет, бросается со своим жалким тупым ножом на человека-барса-воина-гуркха, прыжок, шаг, шаг, замах, и что-то твердое под ножом, что-то тормозит его полет, но не останавливает. Барс вскрикивает, как подбитая птица, и не сразу малец понимает, что вонзил нож в руку воина.

Скалится, поднимает глаза, встречаются взгляды наконец. А там ярость, везде ярость, ярость, какой не существует, бездонная, черная ярость, такая что клеем горы на земле держит, ярость, ярость, пыль на листьях, грязь под железом путей, ярость пятен на стенах вагона, ярость страха людей, ярость вещей их, и любви, только ярость ярость ярость и больше ничего. Миг, секунда, вечность ли. Кхукури, изогнутый как крыло сокола, вспарывает мальцу шею, заливает нежную пыльную кожу кровью.

Прыжок, малец падает, воин гуркха ломает разбойников, он убил троих, полтора десятка покалечил, остальные убежали с поезда. Люди рады воину, боги послали им спасителя. Вот он, с разрезанной рукой, дышит тяжело, а вот вещи, и тут же десятки рук ныряют в сумки забрать свое добро обратно.

Все останется как есть, справедливость испачкана грязью, но торжествует.