Кажется, то, чего нам не хватало
На коричневой и пыльной полке, похожей на плитку старого шоколада, теснились сморщенные книги. Полка, на которой они жили так давно, помещалась в старомодном шкафу с добротными, плотными дверцами, за не теряющим прозрачности стеклом. Когда-то книги были предметом гордости хозяев. Их было много, но каждую удостаивали небольшого путешествия до кресла или крепкого стола, где было много света и пахло табаком и кофе. Бывали среди них счастливчики, которых бережно давали подержать знакомым. Тогда по возвращении на полку слегка потрепанный томик беллетристики мог с видом знатока рассказать, у какой из дам вечернего кружка теплее руки, а какая из них перед сном балует себя чашкой крепкого какао. Книги потолще не любили подобные разговоры, хмурились своими кожаными обложками и слегка поскрипывали на картонных обертышей.
Потом, когда мода на читательские кружки прошла, и дамы стали обсуждать нечто под невыразительным названием “кино”, книги все реже стали покидать привычные уже им полки. Лишь дважды в месяц старая хозяйка бережно снимала их, поглаживала, иногда шуршала задубевшими страницами, чтобы напомнить себе запах тайн, которые они в себе скрывали. Но даже редкие проветривания и смахивания пыли были лучше нынешнего положения.
В один из дней нехозяйские, чужие руки завесили отзеркаливающие дверцы шкафа. И все в момент остановилось. За тишиной квартиру захватила пустота, которой удалось изгнать, казалось, даже время. Все замерло от ощущения ненужности и скорби. Глухое существование совсем не подходило тем, кто содержал в себе вселенные, но мог раскрыть их только недоступному им разуму. Без предпочтений, смены дня и ночи, без надежды они замерли и ничего не ждали, пока однажды дверь квартиры глухо ткнулась в штукатурку коридорной стенки.
В квартире поселилась пара тех, кого принято называть молодой семьей, хотя порой соседи в общежитии ближе к этому понятию, чем двое эгоистов, воодушевленных тем, что их всего лишь не отвергли. Одной половинкой этой пары был перспективный (что, несомненно, главный показатель человечности у современных девушек) молодой человек по имени Максим. О перспективности Максима говорили его рост (выше среднего), возраст (двадцать с небольшим), профессия (конечно, программист) и уровень дохода. Последнее не очень радовало его новоиспеченную жену, ведь из-за своих “возможностей” Максим пренебрегал куда более скромными желаниями еще испуганно шагающей по жизни Эммы. Даже переезд в доставшуюся по наследству бабушки квартиру Эмма почти с боем (а в переводе с женского - слезами и упреками) выиграла у однушки в новостройке, слепящей неоновой подсветкой и гудящей от именитости жильцов.
Квартира бабушки ее слегка пугала. Не отпугивала, как оплот тяжелой тайны, а приятно будоражила, вплоть до мурашек, которые почувствовались и сейчас, когда дверь по ее указке распахнулась до стены. Почти забытым жестом Эмма ласково погладила себя по возбужденному предплечью и с хитринкой улыбнулась: все как в детстве. У нее было пару минут, почти секунд, пока Максим дойдет от лифта с чемоданами и первыми вещами. За это время можно сделать пару небольших или один глубокий вдох. Она выбрала второе, чтобы уловить запах квартиры, ее жизни, духа, что не может быть у новостройки.
“Эмма, отойди, пожалуйста”, — время вышло. Чуть позже, когда муж сбежит от необходимости уборки, у нее получится вернуться к плотным и тяжелым тканям, мебели и тем местам, где в детстве баловались солнечные зайчики. Запах она вспомнила. Ей удалось.
Решаясь на переезд в старую, немодную квартиру, Эмма понимала, что впереди ее ждет череда сражений с живущим на волне “стрима” мужем, и часть из них придется проиграть. Что ж, таковы условия, но, зная их заранее, можно сберечь главное, что оставалось дорогим для нее лично. На дубовый комод, где спрятались создания из кружева и мулине, можно поставить плазму. Максим ничего не трогает руками, даже установку техники доверяет “специалистам”, так что за содержимое глубоких полок можно не переживать. Если удастся все сложить плотнее, туда же можно будет спрятать старые, развешенные по квартире фотографии. Вглядываясь сквозь помутневшее со временем стекло, Эмма с трудом, но большой радостью нашла на одной фотографии бабулю. Узнала ее, к сожалению, лишь по одежде: фирменному шарфу, подаренному дедушкой еще до свадьбы. А вот и он, наверное. Держит бабушку за руку на фоне тех же дамасских обоев, которым бабушка не изменяла всю жизнь. Повинуясь непонятному желанию, Эмма достала из кармана телефон и сделала фотографию старого снимка на фоне этих же обоев. “Нелепая матрешка”, — улыбнулась Эмма и продолжила осмотр квартиры.
Со старой пружинной кроватью, к сожалению, придется попрощаться. Раму большого зеркала можно отдать на реставрацию вместе с журнальным столиком. Что делать с письменным столом дедушки, которого Эмма не застала, пока решить было непросто. Максим наверняка потребует чего-то более соответствующего его профессии, но это была память. Как знать, возможно, при разумной расстановке найдется место для двух столов, тогда и у Эммы появится свой уголок.
Убрать придется тяжелые шторы из бархата, оставшиеся с тех времен ковры — Максим все это просто не потерпит. Да и уборки с ними больше, так что в этом отношении Эмма мысленно поддержала мужа. Остались кухня, ванная и огромный книжный шкаф в гостиной. Но сил для решения их судеб у девушки не осталось. Сегодня душ и спать. Ах, да, еще ведь ужин...
За два с половиной года жизни на проспекте Максим не свыкся только с шумом. Какой бы плотности ни установить окна, все равно их нужно открывать для проветривания. И почему-то делает это Эмма утром, когда он еще час мог бы поспать. Споров с женой он предпочитал избегать: уж лучше пусть она проветривает кухню по утрам, чем заставляет его делать завтрак самому. Юрец из техподдержки уже высказал жене похожую претензию.
Перевернувшись на спину и заложив правую руку за затылок, чтобы взгляд упирался ровно в потолок, Максим протяжно выдохнул. Нет, Эмма не такая, как жена Юрца. Она вообще не спорит. Она улыбается, когда довольна, плачет, когда нет, и молча смотрит грустными глазами, когда невозможно разобрать, что именно творится в ее голове. К счастью, сейчас он знал, что большая часть ее мыслей вертится вокруг ожидаемого малыша. Приятность мысли тут же просочилась сквозь улыбку самодовольного почти-отца, и захотелось вот сейчас же поделиться ею с Эммой. Решительно сбросив одеяло и сунув ноги в ставшие чужими за ночь тапочки, он прошел мимо ванной для первого дела утра — объятия с женой.
Последние недели Эмма все больше напоминала ему самовар, большой, пыхтящий, вроде тех, что рисовали в детских книжках иллюстрациями к сказкам Чуковского. И больше всего в жизни Максим боялся обронить это сравнение случайно вслух. Но сегодня он был молодцом, в хорошем настроении и с большим желанием прижать этот родной и согревающий объект к себе поближе. И тот будет неловко до смеха уворачиваться, он-то знает.
Книги почти что свыклись с собственной ненужностью. Не все из них поверили, что жизнь изменится, когда в квартире снова поселились люди. Но даже некогда шокирующая мысль стать собственностью городской библиотеки сейчас казалась не такой плохой судьбой. По крайней мере, они могли бы раскрываться, желтеть от света, тосковать по заломанным страницам и мечтать о реставрации. Сейчас же они просто задыхались в темноте угла.
Раньше на каждой полке выставлено было строго по два ряда книг. Художественная литература занимала верхние полки, тяжелые справочники, атласы лежали ниже. При расстановке учитывались авторы, размеры книг и даже цвет обложки. Каждая книга знала, что она на самом нужном и удобном месте. Сейчас же страшно было шевелиться, ведь сверху появились старые газеты и журналы с их пачкающей краской и запахом загазованных бульваров, а на третьей полке слева рядом со стихами Цветаевой поставили картонную коробку с тем, что просто завалялось. Каждый случайный раз, когда тонкие руки новой хозяйки открывали дверцы шкафа, книги замирали — вдруг все станет так, как прежде? Но вместо того, чтобы снять что-нибудь с полки, руки добавляли туда новое: конверты, симпатичные открытки, непонятные квитанции, еще журналы.
Давя, как в детстве, комки слипшегося снега, Максим для одного себя делал нелепый вид, что очень занят. Соль-грязь сбивают снег в эти уродливые недокамни, а он их давит, убирает прочь. В детстве они хрустели, рассыпались, и он чувствовал себя всесильным, как могучий великан. Но это было в детстве, когда дни были морозные, комки большие и все в жизни походило на игру. Сейчас игра — это или работа, разработка игр, или повод не возвращаться домой дольше. Сложив руки в карманы, Максим начал раскачиваться с пятки на носок. Носки сапог, скорее всего, сморщатся. И ладно. Вообще, “ладно” на любой упрек.
Домой идти совсем не хочется, а из окна может случайно выглянуть жена, увидеть его жалкого и нерешительного тут. Конечно, она ничего не скажет, сделает вид, что не заметила. И от этого будет противнее всего. Решение пришло само. Мимо, раскачиваясь, словно утка в меховой шапке, прошла грузная женщина с пакетами из магазинов:
“Да, Коля, я купила молоко, несу!” — почти что прокричала она в трубку. Наверное, чтобы ее услышал и Максим. Подумав, что молока много не бывает, он послушно побрел в сторону “Хита”. Возможно, Эмма даже и просила его утром купить молоко, сложно вспомнить. Не в состоянии вспомнить и то, какую марку обычно выбирает жена, он взял коробку в синей упаковке. Синий — цвет нейтральный. Кажется. Пойдет. На кассе рука потянулась за конфетой “Ежик с яблоком”. Когда-то Эмма ела их чуть ли не каждый день, утверждая, что они лучше всяких “Рафаэлло”, потому что натуральные и с шоколадом.
“Если сегодня не захочет, отдам позже. Или сам съем. Пора завязывать с хандрой”.
С молоком и конфетой для жены идти домой казалось правомерным.
Сегодня день у Эммы был обычным: дом, работа, дом, мелкие действия по дому. Максим последние месяцы задерживался на работе, приходил чаще всего тогда, когда она уже готовилась ко сну. Кажется, он упоминал, что сейчас ведет какой-то там проект с американцами. Возможно, так и есть. А может, у него другие интересы, о которых женам не рассказывают. Правда Эмму сейчас мало волновала.
Психолог посоветовал найти какое-нибудь хобби, желательно что-нибудь из того, что ей когда-то нравилось. В теории Эмма должна была отвлечься, увлечься, достичь чего-то, а затем найти таких же увлеченных, то есть обездоленных, на фоне которых она осознавала бы, что падать можно глубже, или, словами психолога, ощутила свою самоценность. Какая ценность в этих шерстяных носках, с вязкой которых она не заканчивает только потому, что это будет означать еще один провал? Может, пора признать себе, что у нее ничего не получается? Даже ремонт, которым она так гордилась, потому что сделала сама, дал трещину по всей стене в гостиной. Ребенка нет, Максим еще с ней рядом, видимо, из жалости. Хотя его ведь тоже почти нет. Какими шерстяными носками можно это все исправить?
“Если он сделает первый шаг, если он скажет, что еще не поздно, я возьму себя в руки. Обещаю”.
Эмма открыла дверцу шкафа под раковиной и выбросила в мусор все теории своего психолога.
«Скажи: чего ты хочешь сейчас больше всего?»
«Честно? Ты же знаешь. Пока я не хочу об этом говорить», — Эмма в привычной для себя манере закрывалась неожиданно и мягко. Она выскользнула из-под неуверенной руки и приготовилась бежать из комнаты, но, вспомнив данное себе сегодня обещание, остановилась. Сесть рядом снова на диван было почти что невозможно, поэтому она присела на служившую столиком для подручных мелочей табуретку у другой стены. Максим, кажется, не обиделся, а если и обиделся, то сделал вид, что нет.
«Можно, тогда я угадаю, что ты хочешь просто так?»
Эмма кивнула, но не подняла глаза. Максиму очень нужно было, чтобы она на него посмотрела, но пауза затянулась. Тогда, демонстративно зашуршав оберткой, он начал разворачивать “Ежика”. Сработало. Эмма будто проснулась, подбежала и выхватила у него конфету. Оба рассмеялись. Искренне. Впервые за полгода.
“Знаешь, я тут подумала, что из свободной комнаты можно сделать кабинет”, — слово “детская” ни Эмма, ни Максим не говорили. Они вообще будто забыли о той комнате после второго срыва Эммы. Заранее выкрашенные в голубой стены навсегда останутся для Максима ассоциацией с бахилами работников скорой. Все остальное было белым: упаковки от шприцов, таблетки, лицо Эммы. Будто прочитав его мысли жена продолжила:
“Нам только надо перекрасить стены. Я найму рабочих?”
“Мне нравится зеленый”, — Максим, насколько мог, поддерживал беседу, думая о том, что его жена, оказывается, в разы сильнее его самого. Если бы мог, он бы увез ее и себя подальше, но обязательный в таких случаях психолог не рекомендовал пока менять что-либо. Максим так и не понял почему, ведь часто говорят, что после потерь и стресса, после всех несчастий очень благотворно менять обстановку. Странное слово “благотворно”. Звучит, как мерзкая микстура. Но ладно с этим словом. Самое главное, Эмме наконец-то становилось лучше.
“А почему именно кабинет?”
“Не знаю. Глупая идея. Есть дедушкин старый стол, есть шкаф. Докупим пару стульев и диван — и чем не кабинет?”
Максим не мог понять, всерьез ли Эмма рассуждает. Еще вчера она делала вид, что спит, когда он уходил на работу в пол-одиннадцатого, а сегодня она твердой рукой красит ресницы и делится с ним планами о ремонте. Боясь, что это настроение может пройти так же внезапно, Максим отписал начальнику: “Беру сегодня выходной. Вечером сообщу, приду ли завтра”.
“Знаешь, как меня называла бабушка? Эмилия. Красиво, правда?” — Максим кивнул неловко, будто голова его держалась не на шее, а на большой пружине. На самом деле, роль болванчика казалась ему не такой уж и плохой: мало что понимаешь, двигаешься, иногда киваешь, а за это тебя кормят кашей и котлетами на ужин.
“Эмилией в честь автора любимой книги бабушки, вот этой — “Грозовой перевал”. Правда, в конце 80-х еще не очень жаловали зарубежные имена, и папа был сотрудником горисполкома, поэтому меня назвали Эммой, но бабушка упорно обращалась ко мне как к Эмилии”.
“А мой отец зачитывался Кафкой. Но мама сказала, что меня будут звать или Францем, или Павловичем — одно из двух”, — усмехнулся Максим.
“Кажется, Кафка тоже был здесь, подожди…” — Эмма взобралась на табуретку и привстала на носочки, но этого все равно не хватило, чтобы дотянуться до верхней полки.
“Не понимаю, зачем нужно было мастерить такие высокие шкафы,” — Максим взобрался рядом и прижался к Эмме, близко, чтобы не упасть. Хихикнув, будто много месяцев назад, она вдруг резко увернулась, чмокнула его рядом с левым ухом и проворно спрыгнула вниз.
“Может, мы зря торопимся с тем кабинетом?” — подумал Максим и продолжил снимать книги.
“Я предлагаю “Фердинанд””.
“Нет, уж позвольте, нужно нечто более оригинальное. К примеру, “Харуки” или “Уильям””.
“Вы все сошли с ума! Мы же написаны по-русски! Иван и Александр, может быть, Сергей”.
“И кто их выделит среди других “Сергеев”?”
“Атлас прав, имя должно быть необычным и с характером”.
“Но еще вписываться и в эпоху, и в культуру”, — заключил фолиант, настолько старый, что его имя давно и окончательно стерлось с обложки. Все книги вынужденно замолчали.
Дверь в детскую библиотеку, как комнату назвали по итогу, несмело приоткрылась. Неловко, будто сдерживая радость, новоиспеченный отец подкрался к Эмме, уснувшей рядом с малышом. Чуткий сон матери прервался тут же. Осторожно приподнявшись, она взглядом поприветствовала мужа и спросила как дела. Он протянул ей книгу: “Собачье сердце”.
“Значит “Миша”?” — шепотом спросила Эмма.
“Если ты “за””. — “Конечно”. — “Уф, хорошо, а то я еще “Тихий дон” в прихожей положил”.
“Булгаков, Шолохов… Кажется, то, чего нам не хватало”, — с ворчливым одобрением потерлись друг о друга книги на четвертой полке.
