Оправдание
Лолита? Вы сказали так, чтобы задеть меня? Но в этом мало правды. Тогда мне было двадцать лет. Хотя, если отбросить возраст, я была действительно неопытна. Допустимые даже британской цензурой выражения могли легко вогнать меня в смущение, а половины их я искренне не понимала. Вы знаете, он этим забавлялся, и в этом был источник его радости и упоения. Я видела, каким слащавым развлечением для него было наблюдать за моим бегством от себя. Когда я опускала взгляд и замирала, когда вся жизнь во мне сжималась и стремилась прочь, пытаясь найти некое убежище, но достигала рук и выдавала свою загнанность через подергивание пальцев, которые уже предусмотрительно сжимали его теплые ладони. Он до болезненного сильно любил держать меня за руки, сжимать их и заглядывать в глаза. Вербальное общение было его прерогативой. Я же, если была согласна, лишь вздыхала, всхлипывала, сдерживала из последних сил предательские слезы вредной мне самой обиды. Лишь иногда я набиралась смелости и делала неловкие попытки высвободиться из обманчивого плена его рук, когда, даже желая верить ему до конца, не могла принять очередное извращение усвоенных мной с воспитанием пейрам.
Мне нравилось верить ему, но вряд ли он заслужил доверия. Сейчас я уже знаю, что истина одного мира легко может разрушить мир другой, но в тот момент я верила лишь в смелость расширения границ. Так он без спешки, методично и без сожаления, ведомый только любопытством к собственным пределам, разрушал все, чем я жила до нашей встречи. Он говорил, что мне дана семья от Бога, потому что мне не выжить в одиночестве. В моем образовании, дипломах он видел только подтверждение отсутствия природного ума. Друзья мои были непримечательны, а скромность стала украшением убогой. Я с радостью бы оправдала эти происки, холодные прощупывания моей девственной души каким-нибудь животным естеством, стремлением к соперничеству и победе, присущим всем мужчинам средних лет. Но цинизм правды в том, что мы оба знали правду: мне всего лишь предлагали место под софитом на провинциальной сцене, а ему дарили выбор сэволюционировать со мной или используя меня. И тогда проснулся хищник.
Я помню первый раз, когда заметила его. Пожалуй, не смогу сказать, во что он был одет или каким был его запах, но, как и тогда, воспоминание во мне кричит отчетливое «Он». Испуганная собственной уверенностью, я, ни на миг не сомневаясь, отделилась от магнита стен тех полумрачных коридоров, что казались мне единственной защитой, и пошла ему навстречу. Годами позже я то и дело возвращалась к мысли, что сама сделала выбор за него и за себя. Но будь мне дан судьбой миллион возможностей переиграть сценарий своей жизни, я никогда бы не позволила разуму вмешаться в тот период моих первых завоеваний. И кто знает, есть ли некая иная, кроме поиска любви, задача, в разрешении которой скромное смущение — не больше, чем катализатор чувств и мотиватор к действию.
Вам приходилось задавать себе вопрос, почему и когда Вы изменялись кардинально? Я не имею в виду изменения, которые закономерны, пусть и случаются для нас внезапно, удивляя ровно, будто первый снег в году. Я говорю об изменениях, которые прокладывают осязаемую грань между тобой сегодняшним и тем человеком, кем ты был вчера. Когда, ради открытости с самим собой, Вы понимаете, что уже не в праве говорить, что это были Вы. Я знаю точно, когда эта перемена неожиданно произошла во мне. О, не спешите ухмыляться, думая о важности мужчин для мира. В моем случае это было простое совпадение, а может, и простейший вариант. По-настоящему я стала новым человеком, когда вместо смущения стала испытывать лишь стыд. Стыд и вину за то, что я не соответствую каким-то нормам, ожиданиям и идеалам. Стыд и вину за то, что у меня есть личность, которая упрямится, капризничает и не отзеркаливает по запросу все увлечения и вкусы моего судьи.
Вы думали когда-нибудь о том, почему стыд нас не отталкивает сразу? Почему мы цепляемся за эту вязкую эмоцию, навязанную кем-то посторонним и заставляющую нас отторгаться от самих себя, как от чего-то недостойного? Возможно, причин много, но, пытаясь победить ее в себе, я поняла, что есть две боли, которые сильнее этого фигового амфигастрия. И, чтобы спрятать их, мы соглашаемся на самоуничижение.
Боль первая родится в любопытстве человека к самому себе. Не некоего умозрительного, идеального до безобразия прямоходящего, а вполне конкретного индивида: Вас и меня, того мужчины с детской коляской за окном, замуровавшего себя обрядами священника и невидимой уже никому престарелой женщины — каждого из нас. Я не хочу сказать о поиске страдания, увечий и несовершенств, обнаружение которых можно окрестить кармической задачей. Нет, я хочу сказать о силе жизни, интуитивном поиске ее источника, об интересе и, если пока что не любви, то обожании себя. Человек ищет центр, опору для выстраивания смысла, и неожиданно — о чудо! — центром Вселенной вдруг оказывается он. Стыд говорит родителю, что тот особенный, что он отличен в этом или том. Для не познавшей себя личности это подарок, это удивление и шок, которые настолько ослепляют, что человек не видит угловатостей троянского коня. Стыд заставляет человека разрушаться, выделяя ничего не значащие без контекста или связей элементы, разбирая, как конструктор, то, что было рождено единым. Но стыд не делает ничего за нас. Мы сами, движимые любопытством, которое так ловко маскируется под любознательность, спокойно разрушаем свою цельность, выделяя внешность и характер, их черты. Мы что-то делаем заметнее, а от чего-то с болью избавляемся. Когда же образуются опасные пустоты, в отчаянье хватаемся за некие шаблоны, схемы образов и поведения, цепляться за которые гораздо проще, чем остановиться и опять творить себя.
Вы знаете, я отвратительно рисую. До ужаса неловко, плоско и безжизненно. Но дайте мне несложную картину, персонажа старого мультфильма или фоновый пейзаж, подробно покажите его части и порядок линий, и я до бесконечности продолжу их воссоздавать. Мне нравится экспериментировать с цветами, формой веток голого куста. Я уже сорок с лишним лет рисую одинаковые образы, признав себе, что мне не суждено увидеть ту звездную ночь, которой жил Ван Гог. Но до конца я не смирилась, и я все еще надеюсь. Надеюсь, потому что знаю тайну. Я знаю, что приходит день, и человек находит в себе силы осознать свое отличие без оценок “хорошо” и “плохо”. Тогда он получает шанс признать свободу своего существования без условий и контекста. Важно уловить в тот миг себя. И, если Вам это удастся, тогда возможно победить. Но в двадцать лет я мало отличалась от других, я следовала общему сценарию. К тому же, как я говорила, есть вторая боль, чье имя одиночество.
Кажется, я Вас утомила? Что ж, так случается, когда приходится выслушивать другого, а хочется рассказывать лишь о себе. Простите мне мою улыбку. Нет, я не говорю, что разгадала все загадки мира, но порой мне кажется (возможно, слишком рано), что я поняла ответ на главную из них: все люди, несмотря на уникальность, одинаковы. И все мы одиноки. В разной степени и с разным отношением к такому факту. Есть те, кто признает фатальность одиночества, страдает про себя и иногда пытается избавиться от него, как от постоянно отрастающего, мерзкого волоса из родинки за ухом. Стесняется, прячет его, считает собственным уродством, хотя другим на это наплевать. Но чаще всего мы с ним боремся, придумывая себе тысячи занятий или поглотителей внимания и времени, сопутствующих этому людей, или же отдаемся куражу самообмана, рассуждая о свободе и растущей из него ответственности. Не переживайте, я не собираюсь говорить о том, что годами извращали экзистенциалисты. Лишь поделюсь своим открытием. Хотите, расскажу, когда я поняла, что одинока? О, вижу, что Вы догадались. Кивните, если это то, что Вам пришло на ум. Все верно, именно тогда, когда я поняла, что отличаюсь от других. Нет никого похожего настолько, чтобы полностью принять меня. Так мне представился тот самый выбор: был стыд, и было одиночество. Естественно, из слабости и страха, на первый план я выставила чувство, с которым оставалась не одна.
Теперь Вы сможете понять, почему я осталась рядом. У стыда всегда есть свидетель. Кто-то лучше, совершеннее и с правом на оценку, но это все издержки. Главное — взгляд этого сверхсущества обращен целиком на Вас. Много позднее я поняла, что с легкостью могла бы выбрать путь религии, где тоже обязательно дошла бы до этапа собственной никчемности и бесполезности. Хотя религию ведь тоже выдумали люди именно для тех, кто не решается увидеть и принять Бога в себе. Но схема та же: заражают любопытством, говорят о ценности и избранности, а затем незаметно для ослепленного собственным светом переходят к личностным манипуляциям, громко и четко, еще до вопроса, заявляя, что все это Вам на пользу. Говорят, что Вы очиститесь от того, что было Вашей ценностью недавно.
Я принимала с благодарностью любой брошенный в меня камень: критику одежды, взгляда, жестов, добровольно проигрывала все сравнения с другими женщинами и готовилась меняться, но к большому недовольству моего властителя, после согласия действий не следовало. Мне было просто любопытно, кем я могла бы стать и кем хотят меня увидеть. Я принимала все его внимание и то, что кто-то посторонний меня выбрал центром мира. Но как же быстро, больно дали мне понять, что музей принадлежит не статуи, а его хромому, нелюдимому смотрителю! Всего лишь несколько упреков в эгоизме, нежелании стараться — и я начала видеть себя нерешительной и бедной. Хотя сейчас я понимаю, что в том была моя сила: не закрываться от других и не терять себя. Вы можете сказать, что я глупа, отказывалась от того, к чему стремится большинство разумных женщин, но дорогие туфли, гладкие от воска волосы и парочка брильянтов были не моей потребностью. И каким-то таинственным образом я, неопытная, все же это понимала.
И, нет, не думайте, что я была уверена в себе настолько, что могла не слушать общество. Мне чужд был дух бунтарства, так что я тоже не бросала вызовы другим. По какой-то странной для многих причине я не хотела чужих денег, а своих просто не имела. И в этом вся разгадка. Конечно, я осознавала, к чему он меня так отчаянно, почти с мольбой подталкивал, чего хотел, о чем мечтал. В конечном счете он ведь не любил меня сначала, просто тешил свое самолюбие. Считал себя художником высокого порядка, способным сделать то, что не смогла Природа. И да, я видела, читала все его манипуляции, но следовала только тем, которые мне нравились. Порой мне кажется, что он страдал не меньше.
За бездейственный интерес меня следовало наказать. А в наказаниях он был божественно хорош. Я помню, как однажды мы «случайно» оказались в том модном кафе на площади, куда без спутника с Cartier меня не подпустили б даже до витрины. Был полупустой зал и тишина, высокая, гораздо выше редких касаний тонкого металла о кричащий об изысканности фарфор. Я чувствовала себя неуютно, даже неуместно. Холодные, стройные пальцы криво усмехнулись, когда увидели по-школьному пришитую петельку к старому пальто. Но я не реагировала, я хотела стать не просто невидимкой, я хотела раствориться, здесь, на месте. Я готова была потерять его навеки, только б больше никогда не слышать скрипа поистертых, много раз подкрашенных сапог. Если бы в тот миг он мне помог — взял на руки, как дома, чтобы я не касалась пола, или громко закашлял, чтобы привлечь внимание оценщиков по чаевым к себе, — я бы прощала ему все на свете до конца. Всегда. Но у него была другая цель. Он поправлял мое произношение, когда я делала заказ, просил показать официанту самодельным маникюром ту строку в меню, произнести которую я не могла. Помнится, я была очень голодна, но не притронулась ни к чему, кроме салата, боясь, что вновь сделаю что-то заслуживающее осуждения. Но он будто не замечал моей неловкости, заказывал новые вина и еду. Потом доставили десерт. И если раньше я спокойно игнорировала замечания по поводу неровной цифры веса, то в тот день, разумеется, оставила тарелку без внимания. Ладно, я обещала говорить лишь правду: все-таки посмела, но когда он вышел. И это стало моим первым осознанием вины. Хватая жадно изумительный пирог, я вдруг почувствовала взгляд, подняла глаза к висящему напротив зеркалу и уловила его превосходство. Вот я, боюсь его, стесняюсь. Ведь он же говорил мне, что он лучше. Как я могла подумать, что мы можем быть на равных? Я забава. На сегодня. Может, и на завтра. Все будет, как он пожелает.
Потом я поняла, что то был не урок, это было сражение между моими ценностями и его. И я это сражение так просто проиграла. Ведь я не понимала, что у нас идет борьба. За первым проигрышем пошли новые. Мне более ожесточенно начали указывать на мое место, функции и цель. Украли даже мое имя. Теперь я была просто “спутницей” и “плюс один”. Я перестала навещать родных, друзей, читала лишь одобренные моим господином книги. Дальше я должна была уйти с работы. Мой заработок был несправедливо мал, а все растраченные на посторонних силы можно было направить на него, себя, на свое соответствие ему. И все же в отношении работы я уступать не хотела. Это была последняя свобода, за которую я чересчур поздно начала сражаться.
Мы разошлись, когда погиб отец. Он отказался быть со мною рядом, я не предлагала. Я поняла, что это был единственный выбор, который я делала не в его пользу. Но разве можно заставлять отказываться от семьи? Я не смогла.
Теперь Вы больше не торопитесь? Готова спорить, что вторую чашку кофе Вы заказали с тем, чтобы посмаковать с горчинкой и самодовольством мои уверения в любви, использованности и собираемого по осколкам сердца. Осмелюсь посоветовать Вам взять напиток крепче, потому что угождать Вам предсказуемостью я не буду. Начнем хотя бы и с осколков. Глупая, звонкая метафора, пустая, как и те, кто в нее верит. Когда боль проникает глубоко, она не разрушает что-то хрупкое, не порождает крики, восклицания, стихи. Это приходит все потом да и не к каждому. От настоящей боли на мгновенье умираешь. Страх и беспомощность сгибают, плечи будто превращаются во что-то лишнее, тяжелое, но отряхнуться, сбросить их сил нету. Вы поддаетесь вниз, вперед, по направлению к самому естественному состоянию клубка. Остатками конечностей, спины Вы защищаете крошечную и грозящую сжаться до пустоты горошину — некогда и кого-то любящую душу. Она болит. Внутри. Пока вы ощущаете эту горошину, вас будто обезвожили. Нет пульса, крови, нету слез. Есть только боль, которая становится сильнее с тем, чем отчетливее Вы способны ощутить то место, из которого она исходит. И лишь в слезах спасение. Вода приносит обновление. Жадно захватываемый горлом воздух заставляет диафрагму двигаться. Резкие толчки крови, нервные подергивания оживляют тело. Может быть, поэтому мужчины любят реже, потому что им без слез не выжить?
Он часто повторял мне, что куда важнее любить другого человека, чем осознавать, что кто-то полюбил тебя. Вы с ним согласны? Значит, и Вам когда-то разбивали сердце. Такова моя теория. Первый раз любишь искренне, не ожидая ничего взамен. Первый раз узнаешь, что ты способен на любовь. Так открываешь новое в себе и хочешь поделиться этим с каждым. Ты счастлив и не представляешь, что можно стать еще счастливее, если узнать, что и тебя любят в ответ. И в этом есть открытие любви — что ты ее достоин. Но после первого разочарования приходит горечь, недоверие и ожидание обмана. Ты ждешь и даже требуешь любовь другого, доказательств истинности чувства прежде, чем разрешишь себе открыться снова. И это можно получить, особенно от спавшей до тебя души. Но это средство, а не цель. Цель раненого — научиться дышать снова. Самому.
Теперь Вы понимаете, что выслушали сказку? Ведь у моей истории хороший, правильный конец. Он мог бы быть счастливее, если бы мы осознали свои цели раньше. Но тогда бы он не встретил Вас, а я не сбежала бы на пару лет во Францию, как героини всех классических романов. Он ждет Вас. И ребенок тоже. Вот, сбросил из коляски одеяльце. Поспешите. И не сомневайтесь больше, что он любит Вас. Со мной он вспомнил, как это. Поверьте.
