Кобзарь Михайло Кравченко и его думы
А. Г. Сластіоновъ
Когда заходитъ рѣчь о современныхъ намъ кобзаряхъ, еще поющихъ, между прочимъ, и историческія думы, то часто приходится слышать мнѣніе, что новыя условія жизни, несущія съ собой нивеллировку чертъ народнаго быта, стерли уже съ лица земли настоящихъ украинскихъ бардовъ; что если они и существуютъ кое-гдѣ, то это уже не люди почвы, не пышные цвѣты ея, а тощіе, изсыхающіе ростки, приспособившіеся кое-какъ, чтобы дотянуть свой никому ненужный вѣкъ и умереть уже навсегда; что современная почва не можетъ дать тѣхъ живительныхъ соковъ, какіе необходимы для поэтическаго творчества отходящихъ въ область преданія бардовъ; что на современной почвѣ только и могутъ кое-какъ держаться люди, приспособившіеся къ новымъ запросамъ и вкусамъ солдатско-фабричнаго репертуара.
Мнѣніе это однако справедливо лишь отчасти; оно, такъ сказать, констатируетъ лишь фактъ, не входя въ разборъ и оцѣнку причинъ его, не пытаясь показать, какъ-же бороться противъ нежелательнаго явленія, разъ мы этимъ явленіемъ возмущаемся. О полномъ исчезновеніи народныхъ пѣвцовъ я читаю уже со времени открытія «послѣдняго кобзаря» — Остапа Вересая, т. е., тридцать лѣтъ подъ рядъ. Такъ въ 1873 году извѣстный дѣятель-статистикъ А. А. Русовъ въ своемъ рефератѣ «Остапъ Вересай, одинъ изъ послѣднихъ кобзарей малорусскихъ» между прочимъ писалъ: «Действительный членъ Императорскаго Географическаго Общества П. П. Чубинскій, изъѣздивъ по порученію Общества всѣ малорусскія земли по правой сторонѣ Днѣпра и всѣ мѣстности Черниговской губерніи по сю сторону Десны, не нашелъ уже никого, кромѣ Остапа Вересая» и далѣе: — «Ост. Вересай, по всѣмъ вѣроятіямъ, есть послѣдній представитель кобзарей или бандуристовъ, умѣющихъ играть на кобзѣ и знающихъ старыя пѣсни и думы». А между тѣмъ, не смотря на такое категорическое утвержденіе, не проходило съ тѣхъ поръ ни одного лѣта, чтобы я не слышалъ гдѣ-либо въ Малороссіи и даже въ Новороссіи кобзаря, поющаго и историческія думы. Черезъ три года по напечатаніи упомянутаго реферата объ Ост. Вересаѣ, а именно въ 1876 году я видѣлъ и слушалъ въ городѣ Лохвицѣ перваго «велыкого кобзаря», — такъ его называютъ полтавскіе кобзари и до сихъ поръ, — Ивана Крюковскаго (иначе «Крюкъ»). Человѣкъ этотъ пользовался необыкновеннымъ авторитетомъ у своихъ собратій, — во первыхъ, какъ человѣкъ, необыкновенно много знающій [1]
[На дняхъ я слышалъ отъ кобзаря Опанаса Баря, изъ с. Черевокъ что думъ всѣхъ 12 и что ихъ всѣ знал, только «велыкый кобзарь Иванъ Крюкъ». Кстати: у меня сохранился фотографическій портретъ Крюковскаго, который при случаѣ и будетъ мною опубликованъ.],
во вторыхъ, какъ «Панъ-майстеръ», т. е., президентъ довольно сложной, кобзарско-лирницкой организаціи, имѣвшей свои обычаи, законы, и даже языкъ, и въ третьихъ, какъ человѣкъ необыкновенно справедливый, рѣшавшій всѣ дѣла по чистой совѣсти и свято соблюдавшій всѣ обычаи и церемоніи своей корпорации. Самая наружность кобзаря была весьма внушительна, — это быль сухой, выше средняго роста старикъ, съ почти бѣлыми волосами, лежавшими у него на плечахъ, какъ у священника. Онъ очень дорожилъ своей шевелюрой, говоря что ему, какъ кобзарю и пану-майстру, это приличествуетъ. Великихъ трудовъ и многихъ угощеній стоило моему товарищу П. Д. Мартиновичу, писавшему тогда портретъ-этюдъ пана-майстра уговорить его остричь свои волосы, думая этой мѣрой достигнуть еще большей типичности; правда, въ концѣ концовъ, хотя и съ величайшей неохотой, но кобзарь согласился на эту операцію; разумѣется, вышло Богъ знаетъ что: передъ нами было уже не типъ патріарха-барда, а обыкновенный дидъ съ «пидголеннымъ чубомъ», какихъ тогда было еще очень много. П. Д. Мартиновичъ записывалъ думы Крюковскаго цѣлую недѣлю, да иначе и быть не могло, такъ какъ нѣкоторыя изъ нихъ какъ напр. «Самійла Кишку» старикъ отчасти забылъ. Съ утра до ночи продолжалось ото записываніе и воспоминаніе; на столѣ стояла бутыль водки и дидъ Иванъ, выпивая чарку за чаркой, ходилъ по хатѣ, волнуясь и вспоминая забытое. Онъ, то нервно перебиралъ на бандурѣ [2]
[Бандура у него была на 28 струнъ, тогда какъ у Вересая имѣла лишь 12],
то теръ себѣ голову и жаловался па старѣющую намять. Иногда, среди совершенно постороннихъ разговоровъ, онъ, вдругъ вскрикивалъ — «Бачте, якъ воно! отъ и згадавъ — пышить, пышить же швыдче». Такимъ труднымъ путемъ работа П. Д. Мартиновича увѣнчалась полными успѣхомъ: онъ превосходно записалъ всѣ 12 думъ Крюковскаго, а между ними есть и неизвѣстная въ печати дума «про дида Мехійка» [3]
[Сатирическаго содержанія].
Остается высказать величайшее сожалѣніе о томъ, что это богатство и до сихъ поръ, еще П. Д. Мартиновичемъ не напечатано. Правда, черезъ пять лѣтъ послѣ этого событія, извѣстный любитель украинской старины В. П. Горленко былъ у Крюковскаго и записалъ его думы, который и напечаталъ въ «Кіевской Стар.»; однако, ко времени посѣщенія г. Горленкомъ старика Крюковскаго, память послѣдняго еще болѣе ослабѣла и онъ могъ продиктовать только 9 думъ, да и то нѣкоторыя съ пропусками, а о «Самійлѣ Кишкѣ» лишь небольшіе отрывки. Послѣ Крюковскаго изъ болѣе значительныхъ кобзарей, пользовавшихся славой «знаючыхъ», я помню «Трихона зъ Бубнивъ» (роменскаго уѣзда). Съ 1887 по 1894 г. я каждое лѣто проживалъ въ южной Черниговщинѣ, гдѣ за это время видѣлъ не мало кобзарей, которые иногда пѣли и думы; къ сожалѣнію, я тогда не записывалъ ихъ и потому не помню, были ли интересные варіанты. Прославившійся кобзарь Павло Братыця также былъ мною прослушанъ; онъ зналъ 10 думъ, но его «поспысовалы» гораздо ранѣе нашей встрѣчи. Далѣе слышалъ я тогда какъ о самомъ знаменитомъ кобзарѣ на всю Черниговщину о Савостіѣ Килишко изъ Березнаго — «той и грае дуже добре, и зна багато козацькыхъ, отъ про Ганджу Андебера то-що. Э, надъ Кылишка нема й на всю Расѣю»! — говорилъ мнѣ плохенькій кобзарикъ, — «куды тому Братыци до Кылишка»… Отмѣчены у меня еще: кобзарь Петро Мудракъ изъ села Петровки, близь Седнева («той спива про козакивъ»), Скачокъ Марко и Мыкыта, оба изъ Андреевки черниговскаго уѣзда, два кобзаря въ Лосиновкѣ, близь Нѣжина, а также три мастера, которые хорошо дѣлаютъ кобзы: 1-й Самійло Грыгоровычъ изъ села Щербиновки, 2 и 3-й изъ Довжики — Василь Плахута и братъ его Антонъ Плахута. Кобзарей, не знающихъ думъ, я даже не отмѣчалъ въ своей записной книжкѣ; я просто фотографировалъ ихъ, если они были живописны. Послѣ черниговскихъ кобзарей я теперь наблюдаю полтавскихъ и за двухлѣтнее пребываніе въ г. Миргородѣ я встрѣтилъ ихъ 4 души, а собралъ свѣдѣнія о 14 кобзаряхъ, изъ которыхъ почти всѣ живутъ въ округѣ Миргорода. Вотъ они: Михайло Кравченко изъ Б. — Сорочинецъ, Иванъ Кнюхъ, Петро Лаврыкъ 30 лѣтъ («знае казацьки»), Олексій Соляненко 50 лѣтъ, Иванъ Сироштанъ 40 лѣтъ, — всѣ четыре живутъ въ Хомутцѣ; Петро Степовиденко и Остапъ Барь — оба живутъ въ с. Черевкахъ, Барь поетъ только «про вдову» и остальные думы знаетъ лишь въ обрывкахъ; Иванъ Чорнуцькый, Давыдъ Марковськый и Семенъ Марковськый — всѣ трое живутъ въ Комышнѣ; Юхымъ Марченко зъ Попивкы — «сей продавъ уже свою кобзу Петру Лаврыку у Хомутець»; Самійло Харытоновычъ Яшный, глубокій старикъ, живетъ въ Миргородѣ, учитель Михайла Кравченка, о которомъ рѣчь впереди; Василь Парасочка родомъ изъ Константинограда, хорошо играетъ; Петро у Мелюшкахъ хорольскаго уѣзда. Изъ мастеровъ, дѣлающихъ кобзы, славится Андрей Далченко (Кумедійщыкъ) въ Большихъ Сорочинцахъ: «сей и скрыпкы робыть хорошіе, а що вже кобзы, то й пидъ лакъ скрывае, — такъ хиба карбованцивъ чотыри, або й пъять выйнять треба». Изъ лирниковъ извѣстны мнѣ 10 слѣдующихъ: Сильвестръ зъ Ерёкъ, Грыцько Говтва изъ с. Коваливъ, Зѣньковскаго у., Юхымъ Бутовськый, родомъ изъ Кременчугскаго уѣзда, — «а самъ купецького званія — знае уси слипецьки законы»; Мына изъ Краснаго Кута, богодуховскаго у., Хведиръ Губенко, въ Почапцяхъ, красивый старикъ, знаетъ думы; Оксентій Вереміенко въ Петривцяхъ — «знае козацьки»; Антонъ Скоба изъ м. Богачки, знаетъ думы (я записалъ отъ него 2 превосходныхъ варіанта «про Озовськыхъ бративъ» и «Удову»); Семенъ Скорыкъ изъ Константиноградскаго уѣзда, Юхымъ Максымовычъ изъ Бутовщыны, 55 лѣтъ, — «знае 120 псалёмъ и козацьки писни — отъ про Коновченка то-що»; Максымъ Захаровычь изъ Решетиловки — «знае козацьки, а межъ нымы й про «Дивку-бранку» (дума, еще неизвѣстная въ печати). Кромѣ лирниковъ, мнѣ извѣстны еще три пѣвца думъ: Остапъ Калный изъ м. Большихъ Сорочинецъ, поетъ очень хорошо и прекрасные варіанты — «О трехъ братьяхъ Озовськыхъ» и думу «Про вдову и сынивъ»; Платонъ Кравченко изъ села Шахворостовки, близъ Миргорода, и наконецъ Палажка Павливська, зѣньковскаго у., знаетъ думы и между ними «Про Дивку-бранку». Съ глубочайшимъ сожалѣніемъ я недавно узналъ, что умеръ великолѣпный кобзарь Хведиръ Холодный, старикъ лѣтъ 70. Всѣ слышавшіе и знавшіе его кобзари, лирники и частныя лица говорятъ, что по экспрессіи пѣнія и по изяществу игры нѣтъ ему никого равнаго; это былъ истинный артистъ и глубоко несчастный человѣкъ, не имѣвшій никакого пристанища, проводившій ночи то подъ тыномъ, то гдѣ-либо въ хлѣву или просто въ канавѣ и бурьянѣ. Никакая погода не могла загнать его къ людямъ, которыхъ онъ не любилъ, и онъ предпочиталъ дрожать и мерзнуть на холодѣ, мокнуть подъ дождемъ, лишь бы не обращаться ни къ кому за помощью, — потому его и прозвали «Холодный». Пѣлъ онъ лишь тогда, когда рѣшительно все пропивалъ въ шинкѣ, оставаясь даже безъ сорочки, въ одной лишь дырявой свиткѣ. На дняхъ бывшій у меня кобзарь Опанасъ Барь, давнишній мой знакомый, съ которымъ я впервые встретился еще у Крюковскаго въ 1876 году, описывая мнѣ жизнь скитальца Холодного, говорилъ объ его игрѣ, что ничего подобнаго онъ во всю свою жизнь не слышалъ — «було якъ сяде, якъ зашкряба, якъ затужыть, той самъ плаче, и вси за нымъ, а мидякы то якъ той горохъ у коновочку тилькы тр… тр… тр…». Никто не могъ умягчить этого загадочнаго сердца, — всѣ заботы о себѣ сочувствующихъ или жалѣющихъ его людей, онъ встрѣчалъ крайне холодно и не цѣнилъ нисколько; иногда «люде, або й паны» одѣвали его, предлагали пріютъ и тепло, но выдерживать такую жизнь онъ могъ только день-два, а далѣе опять пропивалъ всю одежду, бросалъ теплый уголъ и уходилъ въ свои канавы и бурьяны. Вотъ съ кѣмъ надо было встрѣтиться М. Горькому и разсказать о глубоко несчастномъ скитальцѣ-художникѣ, такъ ужасно проведшемъ свою горемычную, долгую жизнь!.. Зналъ Холодный 7 думъ и множество псальмъ (70) и пѣсенъ. На мое сожалѣніе, что все это погибло, Барь утѣшилъ меня тѣмъ, что «одъ Хведора чысто усе поспысувавъ панъ Трушъ, сенецькый, у Засулью. — такъ ужей той панъ умеръ». Гдѣ теперь хранятся записи п. Труша и что съ ними — Богъ вѣдаетъ. Кажется, впрочемъ, что всѣ думы отъ Холодного записаны также и П. Д. Мартиновичемъ, но они, слѣдовательно, лежать вмѣстѣ съ неопубликованными записями отъ Крюковскаго и другихъ кобзарей, и не извѣстно, дождутся ли счастія увидѣть свѣтъ Божій, — этому драгоцѣнному для науки достоянію въ его настоящемъ состояніи грозятъ всѣ случайности, какъ пожаръ, воровство и просто утрата… Объ игрѣ Хведора Холоднаго говорятъ кобзари и подтверждаетъ О. Барь, что бывало пристанутъ къ Холодному, чтобы онъ принялъ пари сыграть любой козачекъ на бандурѣ босыми ногами и пари блистательно выигрывалось Холоднымъ: общій хохотъ и восторги слушателей были наградой диду Хведору за его искусство: нѣкоторые, впрочемъ, были убѣждены что игра ногами производится не безъ участія рукъ нечистаго, при помощи котораго только и можно выдѣлывать подобныя штуки.
Кромѣ перечисленныхъ кобзарей, мнѣ хочется остановиться на одномъ изъ нынѣ здравствующихъ — не старомъ еще, но во многихъ отношеніяхъ интересномъ кобзарѣ Михайлѣ Степановичѣ Кравченкѣ. Ему всего 43 года, онъ житель мѣстечка Большіе Сорочинцы, гдѣ у него въ Преображенскомъ приходѣ есть своя небольшая хатка. Онъ недавно женился второй разъ; отъ первой же жены имѣетъ троихъ дѣтей: двѣ дѣвочки и сына; живетъ онъ въ одной хатѣ со своимъ братомъ и его женой, людьми, вслѣдствіе своихъ болѣзней, ни къ какому труду неспособными, такъ что у дядька Михайла большія заботы. Росту онъ средняго, сложенія плотнаго, голова его почти круглая, а въ темно-русыхъ волосахъ начинаетъ уже пробиваться сѣдина. Лицо его довольно симпатичное, съ добрымъ, ласковымъ выраженіемъ. Замѣчанія его мѣтки, сужденія трезвы и правильны, но о себѣ онъ говорить не любитъ; впрочемъ, мы знакомы всего лишь мѣсяцевъ пять и онъ, можетъ быть, просто еще «не оговтався». Такъ, вполнѣ понятное съ моей стороны любопытство — узнать, существуетъ-ли и теперь такая же кобзарско-лирницкая организація какая была за времени Крюковскаго, и кто «панъ-майстеръ» въ этой организаціи, — онъ встречалъ съ недовѣріемъ и умышленно переводилъ разговоръ на другія темы. Удалось мнѣ все-таки узнать, что «одклинне, столове и вызвилокъ» существуютъ и теперь; что же касается тайныхъ пѣсенъ, которыя поются только въ тѣсномъ кругу слѣпыхъ членовъ громады, какъ напр. пѣсня «про Жачку» (заклинаніе нечистаго)[4]
[Пѣсня, заключающая въ себѣ 14 вопросовъ нечистаго и 11 отвѣтовъ Жачки (дьяка?); поется она всѣми присутствующими и съ необыкновеннымъ подъемомъ духа; ее ни въ какомъ случаѣ нельзя оборвать, не окончивъ],
то дядько Мыхайло говоритъ — что это было когда то, а теперь нѣтъ, что ихъ такъ преслѣдуетъ полиція, что собираться, какъ прежде, и думать нечего; я убѣжденъ однако, что Мыхайло, какъ человѣкъ положительный, что называется, умѣетъ держать языкъ за зубами. Надѣюсъ, впрочемъ, что впослѣдствіе мнѣ удастся побѣдить его недовѣрчивость и вызвать па откровенность, тѣмъ болѣе, что мнѣ сейчасъ удаюсь сдѣлать ему большую услугу — устроить его поѣздку на счетъ Императорскаго Географическаго Общества на кустарную выставку въ Петербургъ, гдѣ онъ будетъ, вѣроятно, пѣть свои думы, по примѣру Вересая, и въ засѣданіяхъ Географическаго Общества. Учился Кравченко здѣсь же въ Миргородѣ, у нынѣ еще здравствующаго хотя и глубокаго уже старика, Самійла Харитоновича Яшного, который за старостью лѣтъ и играть уже не способенъ. Репертуаръ Кравченка не малъ: онъ поетъ пять думъ, а именно: «Дивку-бранку» — думу, какъ уже упомянуто, еще неизвѣстную въ печати, — «Тры браты Озовськи», «Про Удову и трехъ сынивъ» и два «Невольныцькых плача». «Дивку-бранку» онъ, къ величайшему сожалѣнію, знаетъ не всю, средину ея онъ забылъ, но утѣшаетъ меня тѣмъ, что ее помнитъ всю и поетъ иногда лирникъ Максимъ Захаровычъ рѣшетиловскій, съ которымъ онъ вмѣстѣ перенялъ ее отъ скитальца-кобзаря Холоднаго; кромѣ того, эту же думу Кравченко слышалъ отъ Палажкы Павливськой, которая пѣла ее не такъ давно въ Лютенькѣ.
«Думы малорусскія козацкаго періода забыты, почти окончили къ настоящей минутѣ свое существованіе; народъ, переставъ, творить новыя пѣсни съ политическимъ оттѣнкомъ за неимѣніемъ содержанія, забылъ старыя, и если-бы изданія Цертелева, Максимовича, Мордовцева, Костомарова, Лукашевича и Кулиша не успѣли захватить ихъ во время, теперь уже всѣ попытки отыскать ихъ были бы напрасны»[5]
[1-й томъ записокъ юго-зап. отдѣла Императорскаго Русскаго Географическаго Общества].
— Это утвержденіе, сдѣланное столь категорически въ извѣстномъ рефератѣ объ Остапѣ Вересаѣ еще въ 1873 г., оказывается, такими образомъ, совершенно невѣрнымъ. Читатель видитъ изъ предыдущаго, что напротивъ — не только слѣдовало дѣлать попытки искать старииныя думы, но надо было призывать къ этому и ободрять людей, интересующихся украинскимъ эпосомъ. Съ тѣхъ поръ, не только были найдены новые, прекрасные варіанты уже извѣстныхъ и раньше думъ, но и цѣлыя новыя думы. Сдѣлались извѣстными также и кобзари, какъ напр. Крюковскій, до котораго Вересаю, по отзывамъ знавшихъ ихъ обоихъ, было очень далеко. «Велыкый кобзарь» былъ на цѣлую голову выше Вересая и думъ онъ зналъ ровно вдвое больше противъ послѣдняго (Вересай — 6, Крюковскій — 12). Я отлично помню, какъ передо мной и П. Д. Мартиновичемъ возмущались тогда собравшіеся въ Лохвицѣ кобзари, услышавъ, что Вересая, — «Лабзу», какъ они презрительно его называли, — возили въ Петербургъ — и они были правы. Я глубоко убѣжденъ, что и теперь еще не исчерпана сокровищница народного историческаго творчества, что надо не «пытаться» лишь, а серьезно приняться за поиски уцѣлѣвшихъ еще обломковъ историческихъ пѣсенъ. Но возвратимся къ Кравченку. Дума «Про удову и трехъ сынивъ» представляетъ хорошій варіантъ и состоитъ изъ 190 стиховъ, тогда какъ у Крюковскаго она, по записи В. П. Горленка, имѣетъ лишь 60, а у Вересая 90. Дума «Про трехъ бративъ Озовськыхъ», или «Пихотынець» представляетъ прекраснѣйшій, своеобразный варіантъ, состоящій изъ 243 стиховъ, тогда какъ напр. у Вересая она состоитъ изъ 182 стиховъ. Дума «Плачъ невольныцкый» и вторая того же названія не представляютъ ничего новаго и оригинальнаго въ сравненіи съ извѣстными уже варіантами и потому мы ихъ оставляемъ въ сторонѣ, «Псальмъ» Кравченко знаетъ 18 (Вересай зналъ 11); вотъ перечень ихъ:
- До часнёго жывого чоловика;
- Войшлы мои лита;
- Родъ жыдивськый засмутывся (спивають тилькы у пистъ);
- Идуть мои лита изъ у сего свита;
- Блудящый сынъ;
- Мыхаилъ;
- Смотрысь какъ намъ смерты;
- Мыколай;
- Земля плачется до Бога;
- Въ славнимъ гради у Ерусалыми (тилькы у пистъ спивають);
- Царю Хрысте (тилькы у пистъ спивають);
- Постелныкъ;
- Лазуръ;
- Про правду;
- Ой горе горе на симъ свити жыты;
- Седыть Господь па небесахъ;
- Древо, древо пресвятое;
- Сотворывъ Богъ небо и землю.
Пѣсенъ сатирическаго содержанія Кравченко знаетъ двѣнадцать (отъ Вересая записано 5) слѣдующихъ:
- Дворянка;
- Чечитка;
- Сусидка;
- Сусидка (босячокъ);
- Хома и Ярема;
- Якъ пойихавъ мій миленькый въ лисъ по дрова (Васылечкы) ;
- По городу ходыла;
- Кужелю мій кужелю;
- Бида;
- Кумъ зъ кумою залыцявся;
- Невдашечка (швыдка) и
- — не разобрано въ помѣткѣ.
За симъ идутъ пѣсни разнообразнаго содержанія, напр. «Кинь чуе, де Васыль ночуе», «А я свого мыленького и по шагу познаю», «У городи у Варшави тамъ дивчата хвабри-брави», «Не вдашечка — якъ оженывся» и т. д. Кромѣ пѣсенъ, Кравченко играетъ множество козачковъ, танцевъ и маршей. Манера пѣнія думъ у нашего бандуриста, какъ и вообще у кобзарей и лирниковъ Миргородскаго района, нѣсколъко иная чѣмъ та, которую я слышалъ до сихъ поръ всюду, за исключеніемъ, впрочемъ, Черниговщины, гдѣ даже основной мотивъ думы мало похожъ на полтавскій. У Миргородскихъ кобзарей нѣтъ тѣхъ речитативовъ, которые такъ были характерны для Вересая, Крюковскаго, Трихона и многихъ, другихъ, слышанныхъ мною кобзарей; нѣтъ того повышеннаго плача, которымъ такъ трогалъ мастеръ пѣть О. Вересай. Здѣсь мотивъ ровнѣе и нѣсколько однообразнѣе, хотя выразительность его отъ этихъ упрощеній не страдаетъ нисколько. Какъ въ каждой мѣстности поются свои излюбленныя думы, такъ, и мотивы этихъ думъ [6]
[Около двухъ лѣтъ назадъ, я слышалъ кобзаря въ Таврической губ. близъ Бердянска; онъ пѣлъ «Озовськыхъ бративъ», которые спасались изъ турецкой неволи, на челнѣ «Озовськымъ моремъ утикалы», и мотивъ былъ съ речитативами и пр. Кобзарь оказался родомъ изъ Берестовой, Екатеринославской губерніи]
и далее аккомпаниментъ на кобзѣ непремѣнно разнится отъ другого района. Зависитъ это, разумѣется, отъ оригинальности, артистическаго чутья и познаній учителей, отъ которыхъ воспринимаютъ ученики этихъ мѣстностей. Плохой учитель — плохіе ученики и наоборотъ. «Зинькивська наука», собственно игра на кобзѣ, считается самой изящной, и трудной — тамошніе кобзари играютъ лѣвой рукой (сверху кобзы) по тѣмъ же струнамъ, что и внизу правая рука, чего наши Миргородскіе никогда не дѣлаютъ, за исключеніемъ игры думъ, — тогда кобза прикладывается почти плашмя къ груди и лѣвая рука ложится не на грифъ, а на приструнки сверху кобзы. Замѣчательно, что почти всѣ здѣшніе кобзари и лирники поютъ думы нѣсколько отлично одинъ отъ другого; изъ всѣхъ ихъ мнѣ наиболѣе понравился Шахворостовскій пѣвецъ и Антонъ Скоба, лирникъ изъ Малой Богачки: оба они поютъ такъ выразительно и хорошо, что многіе слушатели плачутъ. Что касается пѣнія М. Кравченка, то поетъ онъ тоже хорошо, хотя его пѣнію нѣсколько вредитъ неособенно чистый голосъ. Особенно любить онъ пѣть «Запорозьки псальмы», т. е. думы, а по современному просто — козацьки писни или еще проще — «невольныцьки». На мой вопросъ, почему онъ въ свои «Запорозьки псальмы» вносить иногда новыя слова, обороты и даже цѣлые стихи, которыхъ раньше не пѣлъ, кобзарь наставительно отвѣтилъ: «Э, то вже всякый такъ, се жъ не писня. Якъ пидійде, знаете: — иноди й коротко, а иноди й довше буде… То вже всякый такъ: те забуде — друге выгада, або й одъ иншого згадуе що небудь. То вже у писни друге дило, а то жъ такы!»… Очевидно, при пѣніи думъ многое зависитъ отъ настроенія самого пѣвца и проникновенія имъ содержаніемъ думы. Я, впрочемъ, и ранѣе зналъ, что мѣста речитативовъ и высокіе возгласы — плачи не могутъ быть всѣ заранѣе обозначены — это дѣло того или другого настроенія пѣвца, и даже обстановки. О кобзарскомъ ремеслѣ Кравченко думаетъ, что оно падаетъ отъ разныхъ причинъ, но больше всего отъ невыносимыхъ преслѣдованій полиціи, которая народныхъ пѣвцовь трактуетъ такъ же какъ разныхъ бродягъ, нищихъ, кочующихъ по ярмаркамъ и базарамъ обширной Украины. Крестьяне, зная подобное отношеніе къ кобзарямъ, тоже теряютъ прежнее уваженіе и интересъ къ преслѣдуемымъ артистамъ, а потому никто не хочетъ и учиться ремеслу кобзаря. Кравченко, напр., уже два года проситъ одного крестьянина въ Сорочинцахъ, чтобы тотъ отдалъ ему въ науку своего слѣпого и способнаго мальчика, но тотъ не соглашается говоря: — «Нехай лучче такъ хлиба просыть, якъ его будуть по полыціяхъ тягать та пидъ арешты сажать». — «Эхъ, що намъ усюды бувае видь тыхъ городовыхъ, урядныкивъ, становыхъ то що!» — говорилъ мнѣ недавно Опанасъ Барь: «и струны тоби на бандури порве и бандуру грозыть поламать, а посперечайся — то й у бокы наштовха — не ходы та й годи! — «Дежъ я, ваше благородые, того хлиба шматокъ визьму? Аже мени до-дому его нихто не пренесе». — «То й такъ, каже, здыхай, а штобъ не ходывъ бо нидзя». Оце ще сей рикъ мы дывуемось, що хоть зъ струментомъ иты можна, а то було Боже храны!»… — «Такъ одъ ныхъ и ховаемось, — говоритъ Кравченко, — неначе, нехай Богъ мылуе, мы злодіи яки-небудь або що. Якъ зачуемъ, що йде або йиде, то такъ куды влучывъ, туды й упавъ, абы бида мынула!.. И тожъ, скажыть, яки часы насталы: жыденята зъ катерынкамы [https://tinyurl.com/katerynka] ходять, то тимъ же й можна, хочъ воно й на весь городъ скыглыть, а тутъ же про Боже спиваешь, людей одъ грихивъ одводышъ, ни не можна! Вы, каже,- народъ коло себе збираете, то мошенныкы можуть по карманахъ лазыть у тыхъ, що слухають, — хыба жъ у катерынщыкивъ та въ тыхъ, що на шапци дзвоныкы, а зъ заду бухтыть, то хиба жъ такы била сыхъ не можуть мошенныкы по кышеняхъ тее?»… Дѣйствительно здѣсь кроется какое-то недоразумѣніе: съ одной стороны народнымъ творчествомъ и его представителями интересуется весь ученый міръ, въ Петербургѣ учреждена по Высочайшему повелѣнію пѣсенная комиссія для собиранія памятниковъ народнаго творчества; недавно еще на устроенной въ Петербургѣ Всероссійской кустарной выставкѣ самъ Государь слушалъ такого же народнаго пѣвца, какъ и уѣхавшій на туже выставку Кравченко, старика Рябинина, милостиво разговаривали съ нимъ и даже наградилъ его медалью, съ надписью «за усердіе», — а съ другой стороны, тотъ же пѣвецъ, завидѣвъ у себя дома урядника или станового, долженъ падать куда придется, лишь бы не выдать своего присутствия на бѣломъ свѣтѣ. Въ обстоятельной статьѣ — «Современные лирники и бандуристы въ Полт. губ.» Л. II., помѣщенной въ «Полт. Губ. Вѣдомостяхъ» прошлаго года, между прочими, тоже сообщается объ излишнемъ усердіи полиціи, отъ котораго терпятъ преслѣдуемые кобзари и лирники въ Пирятинскомъ и Миргородскомъ уѣздахъ. Отчего бы тѣмъ-же ученымъ и вообще интересующимся величественными обломками народной поэзіи людямъ не обратиться напр. въ Императорское Географическое Общество съ просьбой защитить вымирающихъ бардовъ? Тѣ же сельскія власти, освѣдомившись, напр., у священниковъ, въ приходахъ которыхъ живутъ кобзари и лирники, могли бы давать и имъ свидѣтельство объ ихъ профессіи, и ненормальный разладъ между поощреніемъ съ одной и преслѣдованіемъ съ другой стороны легко былъ бы устраненъ. Отправляя Кравченка въ Петербургъ, усадивъ его въ вагонъ, я спросило — «а що, дядьку Мыхайло, якъ-бы й вамъ Богъ давъ те, що тому Рябинину — якъ бы й вамъ довелось спивать передъ самымъ Царемъ, що бъ вы тоди?» — «А що жъ, — отвѣтилъ кобзарь, — якъ що Богъ прыведе до того, то прохатыму пресвитлого царя, щобъ усій нашій братыи було вильно ходыть де хочешь, а мени самому ничого не треба». Я былъ поражении сознаніемъ у этого простого человѣка интересовъ «своей братіи», интересовъ, которые онъ очевидно ставилъ выше своихъ личныхъ.
Историческія думы и особенно бытового характера еще живутъ въ народѣ и пѣть ихъ есть кому. Не могу себѣ достаточно уяснить, почему въ статьѣ «Современные лирники и бандуристы въ Полт. губ. по сообщеніямъ добровольныхъ корреспондентовъ Полт. губ. статист, комитета» Л. П. показано всего лишь 5–6 [7]
[При чемъ изъ числа кобзарей надо вычеркнуть имя Саввы Лоташа, уже умершаго]
бандуристовъ и 24 лирника и это свѣдѣнія изъ 139 волостей! Правда, авторъ оговаривается, думая, что тѣхъ и другихъ больше, «однако, общее число бандуристовъ, лирниковъ и кобзарей едва-ли превосходить болѣе чѣмъ въ два раза число, показанное корреспондентами изъ 139 волостей». Читатель видитъ, что мною собрано свѣдѣній о 14 кобзаряхъ и 10-ти лирникахъ почти только Миргородскаго района, при чемъ ни одинъ изъ нихъ не былъ замѣченъ г.г. добровольными корреспондентами. Если принять во вниманіе число всѣхъ волостей въ полтавской губ. (261) и невысокую степень наблюдательности г.г. добровольныхъ корреспондентовъ, то будетъ ясно, что кобзарей и лирниковъ не въ два раза больше, а въ двадцать — тридцать разъ. Въ одной только Полтавщинѣ есть о комъ позаботиться и есть у кого искать остатковъ старины и народнаго поэтическаго творчества. И это надо дѣлать какъ можно скорѣе, пока творчество народа еще не изсякло; въ искусствѣ, напр., оно держится еще въ такой степени, что вызываетъ къ себѣ неподдѣльный восторгъ: такъ на той же кустарной выставкѣ, гдѣ теперь подвизается кобзарь М. Кравченко, всѣхъ приводить въ восторгъ между другими экспонатами коллекция украинскихъ писанокъ, о чемъ засвидетельствовало даже «Новое Время». Въ № 14 «Хуторянина» помѣщена корреспонденція съ той же выставки и въ этой корреспонденціи г. Рклицкій разсказываетъ, какъ одинъ финляндецъ, кажется, художникъ, долгое время любовавшійся коллекціей гончарныхъ, орнаментированныхъ мисокъ и что то записывавшій въ свою записную книжку, обратился наконецъ къ корреспонденту и на ломаномъ русскомъ языкѣ выразилъ ему свое удовольствіе: «у вашего народа очень большой духъ есть, а это, — онъ указать на выставленныя школьныя керамическія издѣлія, — это худо»…
Итакъ, повторяю еще разъ, разсказы о «послѣднихъ кобзаряхъ» и тщетности попытокъ собрать, или даже услышать что либо изъ казацкихъ думъ, недостаточно обоснованы; они все время опровергаются жизнью. Можно ли было повѣрить читавшему эти печатныя увѣренія, что въ XX вѣкѣ еще откроются новые превосходные варіанты старыхъ казацкихъ [8] думъ и даже цѣлыя никому неизвѣстныя думы, — а между тѣмъ — это фактъ…
[Думы, записанныя мною отъ другихъ кобзарей и лирниковъ я представлю въ редакцію со временемъ]
Еще разъ надо повторить также и то, чтобы любители старины и вообще друзья науки, спѣшили собрать то, что еще носитъ въ своей памяти народъ и его пѣвцы; пусть собираютъ и записываютъ, не взирая на то, что многое сглаживается и гибнетъ, такъ сказать, на нашихъ глазахъ. Неудивительно: народъ порвавшій духовную, языковую связь со своей интеллигенціей, народъ, утратившій связь со своей стариной, получающій просвѣщеніе въ школѣ съ ея учебниками, въ которыхъ ни прошлое этого народа, ни окружающая современная действительность не отражаются даже слабыми контурами; народъ, инстиктивно чующій этотъ неестественный разладъ со своими интеллектуальными запросами, смутно сознающій, что весь укладъ его жизни надо или перестраивать на какой то новый, но чуждый, невѣдомый ему ладъ, или же, наоборотъ, замкнуться въ стихійную непроницаемость, — такой народъ и не можетъ сберечь въ полной чистотѣ и неприкосновенности свои національныя преданія… Можетъ быть, сознаніе утрачиваемой мало-по-малу національности, искуственная оторванность отъ своего родного прошлаго, шествіе чуждыхъ внѣшнихъ формъ культуры, неотвратимость этого надвигающагося невѣдомаго — все это произвело въ душѣ украинца ту душевную смуту, тотъ хаосъ интеллектуальнаго смятенія, подъ тяжестью сознанія которого онъ лишь способенъ или молиться въ своихъ псальмахъ или смѣяться надъ собой въ своихъ сатирическихъ пѣсняхъ. Вотъ почему сфера проявленія народнаго творчества суживается до того, что только религіозныя темы да пѣсни шуточныя и сатирическія и удержались хорошо въ его памяти, т. е. въ репертуарѣ кобзарей и лирниковъ. Задѣлайте же эти ужасныя бреши, о которыхъ сейчасъ говорилось; оберегите разрушаемую неблагопріятными условіями духовную твердыню народа; дайте ему, этому народу, дѣйствительно культурную интеллигенцію, интересующуюся своимъ прошлымъ, а слѣдовательно и пѣвцами этого прошлаго, — тогда и умственный уровень и репертуаръ этихъ пѣвцовъ повысится, а творческія способности народа развернутся сообразно тому щедрому запасу, который вложила въ него мать-природа…
Думы кобзаря Михайла Кравченка
Тры браты Озовськи (або Пихотынець)
Ой у святую недиленьку, рано-пораненьку,
Не сыніи туманы уставалы,
Не буйніи витры повивалы,
Не чорніи хмары наступалы,
Не дрибніи дощи накрапалы,
Когда тры браты изъ города Азова
Зъ турецькои-бусурменськои
Велыкои неволи утикалы.
Два ли то брата кинныхъ,
А найменшый пихой-пихотынець
За киннымы братамы угоняе,
За стремена хапае,
По билому каминню, по сырому коринню
Свои козацьки-молодецыга ногы собывае,
Кровью слиды залывае,
Пискомъ раны засыпае,
Мижду кони убигае,
За стремена хватае,
До бративъ словамы рече-промовляе:
«Братія мои ридненьки,
Якъ соколы ясненьки,
Станьте вы, братія, пидождите,
Свои козацькіи-молодецькіи кони прыпыните,
И мене пишого пихотынця
Миждо себе на кони возьмите,
Хочъ мало-немного версту миста пудвезите,
У хрыстіянськыи города подвезите,
А ни — вы мени браття,
У чыстому поли, по своій добрій воли.
Зъ пличъ головоньку здіймите,
Козацькее мое молодецькее
Тило въ сыру землю поховайте,
Звиру-птыци на поталу не давайте.
Середульшый братъ добре дбае,
До найстаршаго брата словамы промовляе:
«Брате мій ридненькый,
Якъ соколе ясненькый,
Станьмо мы, брате, надождимо,
Свои козацькіи-молодецькіи кони прыпынимо,
Брата свого найменьшого
Пишого пихотынця надождимо,
Хочъ мало-немного,
Версту миста пидвезимо,
У хрыстіянськыи города пидвезимо.
Лучше не мы ёму, ёму, брате, у чистому поли,
У своій добрій воли
Зъ пличъ головоньку здіймимо,
Козацькее его молодецькее
Тило въ землю сыру поховаймо,
Звиру-птыци на поталу не подаваймо.
Що мое ли серце не смилыться
Война моя рука не зниметься,
Булатная шабля не йме сикты-рубаты.
Лучше було, брате,
У турецькій-бусурменьській неволи,
Усимъ трёмъ помираты,
Чымъ намъ свого брата, пишого пихотынця,
У велыкій неволи покидаты.
Найстаршый братъ худо дбае
Зъ плеча нагайкою крае,
Свому братови рече, промовляе,
Що якъ будемо мы, брате,
Свого брата найменьшого,пишого-пихотынця
Ждаты-ожыдаты,
Козацькіи молодецькіи кони обиждаты,
Буде за намы велыкая неволя —
Сыльна погоня ганяты,
Будуть насъ у плинъ у гиршу неволю завертаты;
Будуть наше тило на тры часты
Сикты-рубаты,
То нумъ ли мы, браття, тикаты:
Лучше нашому брату найменшому
Пишому пихотынцю у турецькій неволи
Самому помираты;
А мы ли будемъ братте тикаты,
Безпечно лисамы та байракамы гуляты,
Зъ клену-древа верхы ламаты,
Своему братови найменшому лихому-пихотынцю
На прикмету покыдаты.
Йихалы ли ти браты не день не два,
Не три й не чотыри,
Сталы ти браты до лисивъ, до байракивь дойизджаты;
Ставъ середульшый братъ,
Зь клену-древа верхы ламаты
Своему братови найменшому,
Пихому-пихотынцю,
На пути-дорози покидаты.
Ставъ наймешный братъ дохождаты,
Горко плакать и рыдаты,
Дрибни слёзы пролываты,
Своихь бративъ спомынаты:
«Невже жъ моихъ бративь на свити немае?
Невже жъ за нымы турецька-бусурменьська
Сылна погоня гоняла,
У плинъ у гиршу неволю завертала,
Йихни тила на тры часты сикла-рубала?»
Сталы ти браты за лиса, за байракы выйизджаты.
Сталы воны до тыхыхъ водъ дойизджаты.
Середульшый братъ добре дбае,
До тыхыхъ водь дойизджае,
До свого брата словамы промовляе:
«Брате мій ридненькый, якь соколе ясненькый,
Що тутъ ли, брате, травы зелени
И воды холодни,
Станьмо мы, брате, надождимо,
Свои козацьки-молодецьки кони прыпынимо,
Свого ли брата найменшого
Пихого-пихотынця,
Хоть мало-немного пидождимо,
Версту миста пудвезимо,
У хрыстіянськіи городы пудвезимо,
Або не мы ли ёму брате у чистому поли
По своій добрій воли,
Зъ пличъ головоньку здіймимо
Козацьке его молодецьке тило,
У сыру землю поховаймо,
Звиру-птыци на поталу не подаваймо.
Мое серце не осмилыться.
Война моя рука не здійметься,
Булатная шабля не йме сикты-рубаты.
Лучше нашому брату найменшому
Пихому пихотынцю,
У турецькій неволи самому помираты».
Сталы ти два браты за лиса, за байракы выйизджаты,
Сталы воны у вольніи степи выйизджаты,
У вольніи степы выйизджаты.
Ничого у себе не маты.
Середулшый братъ добре дбае,
На соби единый дорогый сыній каптанъ мае,
Та й той обрывае,
Свому братови, пихому-пихотынцеви
На пути-дорози покыдае.
Ставъ найменшый братъ
За лиса, за байракы выхождаты,
Ставъ винъ дорогіе вещи у вичи забачаты,
Ставъ винъ до йихъ дохождаты
Дорогіе прыкметы по сырій земли забираты.
Ой у свои руци браты,
Къ свему серцю прыниматы,
Горко плакаты-рыдаты, дрибни слёзы пролываты,
Своихъ бративъ спомынаты:
«Невже жъ моихъ бративъ на свити немае,
Бо й не обчому ихъ дорогіи вещи
По сырій земли валяються,
Невже ли за нымы турецька-бусурменьська
Велыка неволя сыльну погоню гоняла,
У плинъ у гиршу неволю завертала,
Йихне тило на тры часты сикла-рубала,
А мене найменшого, пихого-пихотынця,
По лисамъ по байракамъ на спочывкахъ мынала?»
Ставъ найменшый братъ до Савуръ-Могылы дохождаты,
Ставъ ли буйный витеръ повиваты,
Изъ козацькыхъ-молодецькыхъ его нигъ валяты.
Що перве горе безвиддя, друге безхлибъя,
Трете горе бративъ не догнавъ,
Уже ли мени своихъ бративъ не наганяты,
Уже мени въ отцевському двору не буваты,
Уже мени свого отця-неньку у вичи не видаты;
Наслидувавъ мени Господь
У турецькій у бусурменській у велыкій неволи
На Савуръ-Могыли смертю постраждаты,
Стало ли сонце намеркаты,
Сталы сызокрыліи орлы налитаты,
На козацькый на молодецькый
На чорный чубъ наступаты;
Сталы воны зъ лоба очи выниматы.
Хрыстіянською кровью запываты;
Туды звири нахождалы
Коло жовтои косты тило оббиралы,
По лисамъ, по байракамъ розношалы,
У сырую землю загрибалы,
На пути-дорози не покыдалы.
Сталы ти два браты
До хрыстіянськыхъ городивъ дойизджаты,
Ставъ середулшый братъ свого старшого брата
Правды-неправды пытаты:
«Що то мы будемъ, брате,
Своему отцю й неньци отвичаты,
Що въ одному мы городи бувалы,
Йидніе лысты пысалы,
Що мы свого брата найменшого пихого-пихотинця
У турецькій неволи покыдалы?»
Найстаршый братъ худо дбае,
Зъ плеча нагайкою крае,
Своему брату слова непрыятни рече-промовляе:
«Брате ридненькый, якъ соколе сывенькый,
Якъ маемо мы, брате, свого найменьшого брата,
Пихого-пихотынця ждаты-ожыдаты,
Буде за намы турецька-бусурменська велыка неволя,
Сыльна погоня уганяты,
Буде наше тило на тры часты сикты-рубаты;
А ще худо, брате, отцеве имучество
На тры часты роздиляты, —
Лучше ли будемо, брате,
На дви часты паюваты,
Свему отцю-неньци неправду казаты:
Не въ одному мы полку бувалы,
Не одному мы пану служылы,
Що мы свого брата найменшого
Пишого-пихотынця
Девъять литъ у вичи не выдалы».
Сталы ти два браты
До отцевського двору дойизджаты,
Сталы отець и матуся
Изъ хлибомъ и силью выхождаты;
Сталы воны свого найстаршого сына
За гостя прыйматы и за стилъ сажаты;
Сталы воны про найменшого сына
Усю правду пытаты.
Ставъ же найстаршый сынъ за стилъ сидаты,
Своему отцю-неньци неправду казаты:
«Не въ одному мы полку бувалы,
Не одному мы пану служылы,
Що мы свого брата найменшого
За девъять литъ у вичи не выдалы.»
Ставъ середулшый братъ за стилъ сидаты,
Гирко плакать и рыдаты,
Дрибни слёзы пролываты;
Ставъ винъ своему отцю-неньци
Усю правду казаты:
«Що въ одному мы полку бувалы.
И одному мы пану служылы —
У турецькій-бусурменській у тяжкій неволи,
У городи у Озови пробувалы,
Изъ города Озова у-мисти изъ плину утикалы,
Тилькы мы свого брата найменшого
Пихого-пихотынця
У турецькій у бусурменській велыкій неволи покыдалы».
Сталы отець-маты обиды справляты.
Молебни найматы;
Сталы найстаршого сына изъ двору зсылаты.
Сталы ёго обчествомъ-народомъ
Къ розстрелу выпровождаты.
Ставъ найстаршый братъ
Горко плакаты-рыдаты,
Свого брата найменшого
Пихого-пихотынця спомынаты;
«Лучче мени було тебе, брате,
У турецькій у бусурменській велыкій неволи
Тебе доглядаты,
А чымъ мени, брате, мижъ своимъ народомъ
У своимъ безридди смертю постраждаты».
Про удову и трёхъ сынивъ.
Ой у святую недиленьку,
Рано пораненьку,
Ой, не у бору сосна зашумила,
Не сывая зозуля кувала,
Не дрибна пташка щебетала. —
То бидна удова у своему доми
Зъ своимы дитьмы розмовляла:
Вона жъ ручкамы-пучкамы
Хлибъ-силь одробляла.
Да все сынивъ годувала
Да у наймы не пускала.
На поталу не давала,
И все Бога-Творця прохала:
«Поможы мени, Боже.
Сынивъ погодуваты,
До розуму подоводыты
И дома построиты
И йихъ подружыты!»…
То скоро бидная удова
Йихъ возростыла
И грамоты поучыла,
До розуму подоводыла.
Дома построила,
И йихъ подружыла. —
Сталы ти сыны удовыченькы
Жыты-прожываты.
Сталы воны у себе
Разную монету маты,
Сталы соби молодыхъ княгынь заручаты.
Сталы воны свою матиръ,
Несчасну удовыцю, зъ подвирья зсылаты:
«Ой иды ты, иды,
Наша маты старая,
Пречъ изъ нашого багатого двору,
Бо ты намъ невдобна,
Дила робыты неспособна;
Годи тебе, наша маты старая,
Штыты-поважаты,
Своихъ женъ страхаты,
Малыхъ дитей обиждаты.
Иды ты, иды, наша маты старая.
Пречъ изъ нашого багатого двору —
Будуть до насъ Гости-панове найизджаты,
Будуть у насъ пыты-гуляты —
Тутъ тоби наша маты
Спокою не буде».
Це бидная вдова зачувае,
Дрибни слезы пролывае,
Що мовыть словамы,
Обильеться гиркымы слезамы:
«Якъ то я васъ, сыны, годувала,
Якъ каминь глодала,
А тепера чого я одъ васъ соби дождала —
Що йты на чуже подвирья прожываты…
Я буду у другій кимнати седиты
Вашихъ дитокъ глядиты»…
— «Иды ты, иды, наша маты старая,
Пречъ изъ нашого багатого двору —
Будуть у насъ гости найизджаты
У сынихъ каптанахъ
У китаевыхъ [9]штаняхъ,
[Другой разъ кобзарь пѣлъ у кысіевыхъ штаняхъ; на мое замѣчаніе, что «кысіевыхь штанивъ не бувае» онъ отвѣчалъ — «то значыть у дорогихъ — мо тоди й кысіеви носылы»]
А ты будешъ промиждо насъ ходыты
Рамнямъ трусыты —
Насъ молодыхъ челядыновъ страмыты».
У святу недиленьку,
Рано пораненьку,
Не уси то дзвоны дзвонять,
А то тіи тры браты
Свою матусю, несчасну удовыцю,
Зъ подвирья изгонять. —
Найстаршый братъ
Пидъ руци выводжае,
Середулшый братъ
У потылыцю выбывае,
Найменьшый братъ
Воритечка одчиняе,
Іи бидну клене-проклынае:
— «Иды, бидная удова,
На чуже подвирья прожываты,
Бо ты намъ невдобна —
Робыты дила неспособна,
Оце жъ тоби шляхъ-дорога
Шырока и довга»…
Пишла бидная вдова, плаче,
Стежечкы не баче, спотыкаеться,
А седыть найменшый сынъ
Край виконечка, насмихаеться:
«Ой дывиться, хлопци, панове-молодци,
Якъ то наша маты на старисть,
Чы вона напываеться,
Чы ума лышаеться —
Що по-пидъ тынамы хыляеться».
Обзадумавъ середулшый сынь —
Що маты наша ни вына не напывалась,
Ни ума не лышалась,
Ни пидъ тыномь не валялась,
А вона насъ годувала
И совершенныхъ литъ ожыдала,
Думала при сынахъ до старосты дожываты;
Мы жъ іи зъ свого подвирья зогналы,
И передъ Богомь и передъ людьмы
Сміятыся сталы.».
Пишла бидная удова
Плаче, спотыкаеться,
Идеть проты ней чужая-чужанына
Молодая челядына, пытается:
— «Чого ты, бидная вдово, плачешь?»
— «Визьмы мене, чужая-чужаныно,
Молодая челядыно.
На свое подвирья прожываты,
Буду тоби сины-хату вымитаты.
Буду малыхъ дитей доглядаты».
Чужая-чужанына молодая-челядына
Воритечка одчиняе,
Бидную удову до себе зазывае:
— «Иды ты, бидная вдово, до мене прожываты.
Не будешь мени ни синей-хаты вымитаты,
Будешь тилько малыхъ дитокъ
У хати доглядаты,
И мени молодій челядыни
Порядокъ даваты;
Буду тебе за ридную неньку почытаты
И до смерты годуваты и до жыття годуваты,
Тилько будешъ у мене по викъ прожываты.»
Бидная удова у чужои-чужаныны,
У молодой челядыны прожывала,
Трынаддять годъ прожывала.
На чотырнадцятый годъ
Сталы хуртовыны наступаты,
Сталы вдовыченькивъ побываты —
Що первая хуртовына — дома попалыла.
Другая хуртовына — у поли й у доми пороныла,
Третя хуртовына — скотыну поморыла
И ничого вдовыченькомъ не остановила.
Сталы вдовыченькы жыты-прожываты,
Ничого у себе не сталы маты.
Сталы гирко прожываты.
У святую недиленьку, рано-пораненьку.
Тожъ не у вси дзвоны дзвонять.
То про удовыченькив, усе люде говорять.
Гости-панове пылы-гулялы,
За двиръ выйизджалы, удовыченыкивъ осміялы:
— «Що вже мабуть въ удовычепькивъ
Хлиба-солы не стало,
Що воны бидную удову
Зъ свого подвирья зослалы»…
Що у святу недиленьку,
Рано пораненьку,
То не сызіи орлы заклекталы,
Якъ тры братикы одъ сна уставали,
Били лыця промывалы,
Божихъ молытовъ промовлялы,
Що мовлять словамы
Обилыотся дрибными слёзамы;
Ставъ старший сынь
Братамъ своимъ промовляты:
— «Брате мій середульшый, брате найменьшый,
Не гарно мы вси у-трёхъ изробылы,
Що мы свою неньку удову стареньку
Изъ свого подвирья прогналы;
Ходимъ тепера передь Богомь, передь людьмы
Грихъ-страмъ потерпимо,
И свою неньку, удову стареньку
На свое подвирья возьмимо;
Будемъ прохаты,
Чы не перестане насъ Господь
Хоть мало-немного караты».
Скоро шапкы у рукы забрали
И на колина упалы,
Свою неньку, удову-стареньку,
На свое подвирья прохалы:
«Иды, ненько, удово старая,
До насъ проживать!,
Будемъ дитей поучаты,
А молодихъ жень спыняты,
И тебе за ридну неньку почытаты,
Чы не перестане насъ Господь караты».
Бидная удова на слезы не вдаряла,
Словамы промовляла:
— «Якъ то я васъ, сыны, годувала,
Якъ каминь глодала!
А тепера чого одъ васъ дождала —
Що на чужому подвирью проживаю,
Да вже й буду на чужому подвирью прожываты:
Просить Бога и всевышнёго Творця.
Щобъ переставъ васъ караты,
А я буду на чужому подвирьи помираты».
Бидная удова на чужому подвирьи й померла;
Іи слава, іи памьять
Тайно не пройде;
А тилько іи слава,
Іи памьять пройшла
Миждо морямы, миждо землями.
Миждо православными христіянамы.
«Дивка бранка»
Сестра зъ братомъ не въ мыру жывуть.
У Цари-гради на базари,
Де збираеться торговына.
Тамъ братъ сестру запродае,
Та не знае, що взять мае,
Бо вона сама соби цину знае,
Цину вызначае:
«Беры, брате, гроши не личаны,
Сребро-злато не важучы.
Кытаечку не мирячы.».
Десь узявся злый татарынъ,
Десь узявся презлый панычъ,
Дае гроши не личаны,
Сребро-злато не важучы.
Кытаечку не мирячы.
Ставъ братъ сестру зъ рукъ здаваты,
Татарина научаты:
«Татарине, презлый пане,
Не дай дивци заплакаты.
Въ свою землю поглянуты,
Отця неньку спомъянуты».
Дивка-бранка не втерпила,
Въ свою землю поглянула,
Отця-неньку спомъянула.
Якъ угледивъ татарынъ,
Якъ угледивъ презлый панычъ,
Да вдарывся у биту грудь…
……………………и везе у свою землю…
Десь взялась на мори хвыля,
Уси кораблыкы побыла.
Й татарина затопыла:
Дивку-невольнычку зостановыла,
У свою землю выкынула.
Іи слава, іи памьять.
На многіи лита.
А. Г. Сластіоновъ
Записано въ Миргородѣ. 21-го февр. 1902 г.
А. Г. Сластіоновъ. Кобзарь Михайло Кравченко и его думы.: // Кіевская Старина: Ежемѣс. ист. журналъ. — К.: Тип. Имп. Ун-та св. Владиміра Акц. о-ва Н. Т. Корчакъ-Новицкаго, 1902. — Т. LXXVII. — Май. — С. 301–331.
