Воспоминания о блокаде
Житель блокадного Ленинграда Власюга (в девичестве Марусева) Валентина Степановна родилась 12 февраля 1934 года в городе Ленинграде в Выборгском районе.
Война началась для меня, семилетней девочки, с внезапной паники, которая вдруг охватила людей на улице, с гула самолетов и тревожного крика матери, звавшей меня домой. Домой не хотелось. Мы с ребятами еще не доиграли. В руках у меня был деревянный пистолетик. Лазая с мальчишками по акациям, я палила из этого пистолетика: пых, пых…
Палила по не нашим. «Наши» и «не наши» — эти две силы сражались друг с другом в наших детских играх в войну до 22 июня 1941 года. После 45-го все дети в своих играх воевали с немцами. А тогда мать, с трудом зазвав меня, старшую дочку, в квартиру резко захлопнула дверь, словно отсекая мирную тишину дома от тревоги, царящей на улице.
Отца на фронт не взяли, у него было слабое зрение. Всю войну до смерти от гнойного аппендицита работал он на Кировском заводе автомехаником. На заводе и жил. Домой, в Выборгский район, заглядывал изредка, приносил кусочки хлеба, оторванные от своей пайки.
Мама работала дворником. Семья в 26-м году перебралась в Ленинград из Саратовской области, и ради жилья, комнаты в коммунальной квартире, мама взялась за метлу. В блокадные зимы за рабочую пайку — 250 граммов хлеба — собирала трупы умерших на улице. Нас, троих детей, мама в эвакуацию так и не отдала. Мы все : я старшая, мне в 41-м году было 7 лет, средняя трехлетняя сестренка Верочка и младшая полугодовалая Ни ночке, оставались при ней.
Голод наступил быстро. Я хорошо помню, как однажды отец принес домой бидончик черной патоки, очень вкусной, так мне и сейчас кажется, хотя с горьким привкусом. Это был расплавившийся сахар, который местные жители черпали с земли на месте пожарища, оставшегося от Бадаевских складов. Помню, как собирала с ребятами плоды акации — маленькие горошины, которые жарили и ели. Помню, как варила мама сухую горчицу. Варила долго и упорно, чтобы избавиться от острой горечи. Из горчицы мама пекли лепешки. И даже сейчас помню этот их вкусный, как казалось тогда, поджаристый запах.
Зимой к голоду прибавился холод. Поселились в кухне, где была печка, топили всем, что горело. Воду добывали из снега. Но одной водой сыт не будешь, а голод безжалостно косил людей. Помню, как принес дядя Илья, папин брат, немного конины. Он работал начальником пожарного подразделения. Видно, околела лошадь, служившая у пожарников.
А вот от кусочка собачатины мама отказалась. Соседи пустили под нож свою овчарку, предлагали маме, но та сказала, что не может есть того, кого хорошо знала при жизни. Соседи знали свою собаку еще лучше мамы, но съели все до последней косточки, еще и нахваливали, баранину, мол, напоминает.
Я помню, как часами лежала в голодном забытьи, обнявшись с сестренками, как мы ждали маму. Младшая Ниночка плакала, а я, прижав эту кроху, мою родную сестренку к груди, уговаривала: «Не плачь, Нина, скоро мама принесет нам хлеба». Все мысли были только об этом кусочке хлеба.
- Сначала нюхаешь его, нюхаешь, нюхаешь… Только потом в рот возьмешь. Во рту он мгновенно растает, и еще острее хочется есть. Если бы не дядя с кониной, если бы не горелый сахар с Бадаевских складов, и те крохи съестного, что перепадали мне и сестренкам в то время, — нам бы не выжить.
В бомбоубежище не ходили
В 43-м, после прорыва блокады, прибавили хлеба по карточкам, рыбу привезли из Мурманска, но сил жить уже не оставалось. Давно перестали укрываться в бомбоубежище во время налетов. Сначала бегали туда, как только звучал сигнал тревоги, но там приходилось часами стоять на ногах в ледяной воде, такое было наспех вырытое укрытие. После одного очень длительного налета, когда смертельно усталые, не чувствуя ног, возвращались домой, мама сказала: «Больше вас туда не поведу». Прятались в своем доме под лестницей, а потом… «Какая разница, где нас накроет», — махнула рукой мама, и мы оставались лежать в кровати, чтобы не растерять крохи накопленного вместе тепла.
- Мама выносила меня на руках на балкон, ножки уже не ходили, посижу там, посмотрю на улицу и засыпаю, голова на бок клонится, мама меня в комнату несет. Так и жили-выживали, пока в апреле 43-го нас не вывезли из окружения. Ехали по Ладоге по льду, на наших глазах проваливались под лед машины, людей, пока машина медленно уходила под воду, спешно высаживали. Не все могли спастись. Тех, кому повезло, пересаживали на другие грузовики. Так и наш транспорт пополнился во время пути.
Когда проехали Ладогу, помню вкусный запах дыма от полевой кухни. В первой же встретившейся на пути полевой кухне военные дали нам полный котелок каши. Такое богатство! Мама осторожно кормила нас по ложечке, а мы кричали — Дай! Дай! Дай еще! Еще дай! Ты жадина, мама! Жадина! Жадина! — Нельзя сразу много, — увещевала мать, — с непривычки и умереть можно, я вам потом еще дам, попозже. Есть надо понемножку.
Помню, как один солдат взял меня на руки и спрашивает: «Девочка, сколько тебе лет?» Я говорить не могла от слабости, на пальцах показываю — восемь. Он заплакал, говорит: «Я думал пять. У меня ведь дочка такая же».
«Забирайте свои деревья!»
А потом был поезд, который то стоял сутками, то мчался без остановок. Трупы на ходу выбрасывали, люди умирали в пути. Везли нас на Северный Кавказ. Только моя мама с нами и ее сестра с детьми запросились в Саратовскую область, на свою родину.
Приехали в родной поселок. И началась, по сути, та же голодная и холодная жизнь. В 43-м умерла от кори младшая сестренка, Нина. В первый класс я пошла в 44-м, и было мне 9 лет. С малышней сидеть за одной партой стеснялась, поэтому, окончив начальную школу, перешла на вечернее обучение.
А жизнь брала свое, по вечерам я бегала уже с подружками на танцы, но при этом стояла в очередях в продмагах, а однажды ночью пошли с мамой в лес, рубить деревья. Уголь, которым топили печку, нам было не на что купить. Поэтому полученный по карточкам хлеб мама обычно меняла на драгоценное топливо.
Недоедали, зато жили в тепле. Еще я ходила туда, где сбрасывали отработанный шлак из паровозных топок. Роясь в этом шлаке, выбирала кусочки, которые могли бы еще гореть, хотя бы слабенько, создавать иллюзию тепла.
И вот как-то мама отчаялась на вылазку в лес. Взяли мы с собой топор и ночью, таясь от всех, через замерзший Хопер отправились в поход. Мама срубила два дубка — там в основном дубы росли — один поменьше, для меня, себе — побольше. Хотя тоже была очень измождена. Пошли с драгоценной ношей назад. В дороге у меня стало плохо с сердцем, я упала.
«Дочка, дай, я понесу», — испугалась мама. Но я была упрямой девчонкой, и вцепилась в свой дубок: «Все прошло. Донесу». Идём дальше и встречаем лесников с ружьями. Те делали обход, вылавливая таких вот самовольных лесорубов. Лесники провели нас на свой кордон, стали расспрашивать, что да как, составлять протокол.
А сами с жалостью смотрели на нас, худющих, испуганно плачущих, плохонько одетых женщину и девочку. Когда же узнали, что мы из Ленинграда, отложили бумаги в сторону. «Принесите документы», — попросили они маму. Обрадованная мелькнувшей надеждой на прощение, мама мигом побежала домой, благо жили мы недалеко. Один из лесников вытащил из кармана кусочек хлеба, дал мне: «На, ешь».
Я тогда совсем запуталась, дядька злой? — арестовал же нас — или добрый? А потом пришла мама с документами, лесники их посмотрели. «Ну, что с вами делать, — говорит один, — забирайте свои деревья». Они нам еще и другие конфискованные деревья дали. Мы три раза за эту ночь возвращались к ним, чтобы все домой перетаскать. Какие мы счастливые были! Я с благодарностью вспоминаю тех лесников, есть же добрые люди!
«Золото» из топки
И еще один случай вспоминается мне. Рылась я как-то в куче отработанного шлака, выискивая, что пригодится для печки, а мимо проезжал паровоз. И машинист, увидев из окна, чем я занимаюсь, стал махать мне рукой. «Наверно, нельзя…» — покорно подумала я. Но паровоз остановился, а машинист стал махать еще энергичней, подзывая. Подошла. А тот, ничего не говоря, выбросил мне несколько кусков антрацитово — черного, жирно блестящего настоящего угля. Все унести сразу я не смогла. Оттащила богатство от путей, спрятала в ямку. «Это же золото для нас было!».
Хоть и тяжело тащить это «золото» домой, перетаскала, не дожидаясь с работы мамы. Та пришла, увидела неожиданно привалившее богатство и заплакала. «Хоть хлеба теперь поедим». Да детство у меня, как и у всех было трудное, не помню никаких игрушек из своего детства кроме деревянного пистолетика, с которым застала меня война.
В Мурманск я приехала с мужем в 1965 году. Работала начальником караула военизированной охраны на 35-м заводе. Очень беспокойная была работа, ведь под моим началом были одни женщины-караульщицы. Сейчас на пенсии.
Житель блокадного Ленинграда Власюга (в девичестве Марусева) Валентина Степановна родилась 12 февраля 1934 года в городе Ленинграде в Выборгском районе.
Мать — Марусева Александра Федоровна 1905 года рождения — житель блокадного Ленинграда. Отец — Марусев Степан Евдокимович 1907 года рождения и
его родной брат Марусев Илья Евдокимович работали в блокадном Ленинграде все 900 блокадных дней.
Валентина Степановна является активным членом Мурманской городской общественной организации «Жители блокадного Ленинграда».
