Механика мортидо
Мнение о фильме “Собибор” (реж. К. Хабенский, Россия, 2018)
Представьте, что вы — режиссёр. И перед вами поставили задачу — снять порнофильм, но без секса. Да ещё на тему Второй мировой. А конкретно — об истреблении людей в каком-нибудь концлагере.
Миссия невыполнима, правда?
Предвосхищая обывательское возмущение сравнением фильма про страдания людей с порнухой, заметим, что порнография в данном случае — лишь термин. Понятие. Что мы оставим от него, снимая коннотации?
Процесс.
Процесс овеществления, превращения субъекта в объект, в бездушного, движимого инстинктами и рефлексами робота.
Технику.
Технику исполнения, слаженность работы всех болтов и шестерёнок. Фактуру.
Фактуру используемого человеческого материала, его телесных свойств и физических параметров.
Наконец, голую (во всех смыслах) механику. В обычном порно — не сакраментальную более механику либидо. В фильме про концлагерь — механику мортидо. Доведённые до автоматизма физиологические процессы. Что, собственно, и воплощал в жизнь реальный лагерь Собибор — отлаженный конвейер смерти.
“…Причудливые всё-таки штуки выкидывает судьба. Сколько кругов было в дантовом аду?.. Кажется, девять. А сколько уже пройдено? Окружение, лагеря в Вязьме, Смоленске, Борисове, «Лесной» лагерь, Минск. Два побега. То, что было после них, можно тоже считать адом. И, наконец, здесь… Девятый, последний… Что-то будет дальше?” [здесь и далее цит. по: Возвращение нежелательно. Томин В., Синельников А. М.: Молодая гвардия, 1964]
Тем не менее, даже Данте вырвался из ада. В истории лагеря был случай побега. Побега успешного — позор нацисту, слава советскому солдату! На долю уроженца современной Украины, жителя Ростова-на-Дону, офицера РККА Александра Печерского выпало стать организатором восстания обречённых на смерть узников осенью 1943 г. Успех, конечно, относительный… 12 убитых офицеров СС, 400 восставших, из которых 80 погибли от пуль охраны, а ещё 170 были пойманы и возвращены обратно (а значит, убиты). Но ведь остальные спаслись! А один жив до сих пор. Сварившуюся в котле Сталинграда нацистскую “свинью” враг прирезал изнутри.
И кино вроде бы про это — про незаслуженно забытый подвиг и пример величайшего мужества (здесь, на Родине, Печерского вместо почестей и наград ждали штрафбат, лишение работы и почти гробовое молчание о зверствах немцев и их пособников в Собиборе). Про проявление не какого-то отдельного — религиозного, идеологического, национального, — а всеобщего, всечеловеческого сострадания. Милосердия. Подлинного гуманизма в обстоятельствах запредельной жестокости. Трудно вообразить, но побег состоялся усилиями людей, не говоривших на одном языке и не всегда понимающих друг друга — евреев, русских, поляков, украинцев, французов, голландцев…
Сотканный из лоскутов сразу нескольких сценарных видений, переплетающий напряжённую психологическую драму со шпионским детективом, триллером, мелодрамой и фильмом ужасов, “Собибор” решён по вполне классической схеме. Хронотоп, вынесенный в название и замыкающий сюжет на себе — экран гаснет и появляются титры, как только персонажи преодолевают пределы концлагеря. Набор свойственных данному сюжету испытаний по возрастающей — убийства, изнуряющий физический труд, пытки и насилие, убийства, любовь, заговоры, вновь убийства. Герой, стойко преодолевающий все тяготы и лишения под зорким прищуром тёмного двойника (начальник лагеря в исполнении Кристофера Ламберта наглядно демонстрирует, до какой истеричной женственности может доходить нарочитая мужская брутальность). Сверхэмоциональная кульминация, где испытания становятся настолько невыносимыми, что понимаешь — дальше некуда. Требуется качественный скачок — из героя состояния в героя действия. Напоследок — финал, переворачивающий всё снизу вверх. И последние становятся первыми.
Однако заняв режиссёрское кресло и слишком рьяно оттолкнувшись от сценарных интенций, прекрасный артист Хабенский увяз в ̶т̶е̶к̶с̶т̶у̶р̶а̶х̶ материале.
“До конца 1942 года трупы не сжигались. Их закапывали метрах в четырёхстах от газовых камер в предварительно вырытых котлованах. Задушенных сваливали на дно, засыпали хлорной известью и тонким слоем земли. Потом сверху клали ещё ряд трупов и так далее, пока яма не заполнялась. Тогда переходили к другому котловану. Над лагерем стоял невыносимый трупный смрад”.
Поезд прибывает на станцию — добро пожаловать в Собибор! Внутри — сотни людей, не ведающих, что их ждёт. Камера, облетев пространство станции, запечатлев алые свастики и сочные волевые подбородки офицеров СС, возвращается к локомотиву. Кадр заволакивает паром — граница, переход из мира живых в загробное царство. В рассеивающихся белых клубах на рельсы высыпают чёрные фигуры с жёлтыми звёздами. Разговоры, просьбы, шёпот, стук чемоданов, шуршание платьев, скрип мела по багажу… Камера скользит над головой каждого. Почти единым кадром запечатлевает лица. Кадр дышит этими людьми. Сотни судеб проносятся в ворохе фраз и телодвижений. Кадр растягивается. Кадр затягивает. Затягивает новоприбывших в жуткую воронку Собибора. Зрителю ничего не остаётся, только идти следом. За колючую проволоку в несколько рядов, гудящую током. За минные поля. В воссозданные деревянные бараки. В выложенные белым кафелем, почти стерильные (и здесь хвалёный немецкий Ordnung!) газовые камеры. В удушье, холод и мрак…
“…женщины внутри настороженно прислушивались к гулу мотора. На их лицах появилась растерянность, сменившаяся ужасом. Сквозь бронированные двери донеслись глухие крики. Женщины бились о стены камеры, царапали себе горло скрюченными пальцами. Компактная масса человеческих тел беспорядочно колебалась в тесноте, и стены чуть вздрагивали. Постепенно их движения становились всё слабее, кожа приобретала зеленоватый оттенок, и они медленно опускались на пол”.
Знакомство состоялось, но знакомые теперь мертвы. Над лагерем съедает воздух луч прожектора, с башен следят вооружённые вертухаи (преимущественно — из западных украинцев), а где-то внизу, густо измазанные грязью, пленники замышляют побег. Но сначала — принюхиваются друг к другу, оценивают и притираются.
В микроконфликтах намечаются главные действующие лица — переходы от одного персонажа к другому сделаны настолько плавно, что сам Печерский/Хабенский поначалу отходит на второй план. А способы переживания личной утраты, большого и сильного горя каждым из них представлены во всей палитре. От желания убить себя до стремления одними ногтями растерзать всех нацистов.
“ Немцы добились своего. Парализовали страхом. Даже мысли о сопротивлении кажутся невероятными. Как поднять этих людей? Как им внушить, что они сами должны стремиться к освобождению? Иначе ничего не получится. Но одни увидят в этом посягательство на оставшиеся спокойные минуты жизни. А другие — непослушание богу…”
Слишком разные герои слишком разных миров (и сценариев) остаются пленниками экспозиции. Развитие стопорится, диалоги превращаются в набор театральных реприз, сдобренных как качественными актёрскими работами, так и тщательно подобранным вещным миром. Вещи — всё, что осталось от сотен женщин и детей, ещё минуту назад с робкой надеждой вглядывавшихся с экрана в зрительный зал. Единственная память. Продолжение жизни после смерти (точно так же убитые узники реального Собибора продолжали жить внутри подушек, набитых волосами, или в запонках, переплавленных из золотых зубов). Растерянные персонажи кадр за кадром перебирают имущество, которое принадлежало их родным и близким, пытаясь чисто физически ухватить и заполнить возникшую внезапно пустоту.
Что остаётся в этой ситуации Хабенскому-постановщику? Искать точки соприкосновения. Ведь общие тяготы делают людей ближе. Согнать всё пятисотенное населения концлагеря на одну Platz — бездушная и неумолимая децимация нацистов стирает расовые, национальные, половые и возрастные рамки между заключёнными. Мы в буквальном смысле теперь одной крови. Общей крови погибших товарищей — ты и я. Раз за разом прогонять их через все круги ада, пока концентрация насилия не достигнет своего пика. И не случится взрыв.
“Три ряда колючей проволоки. За северной и западной оградами рвы. Вышки с пулемётами. Минные поля вокруг всей территории. Больше десятка эсэсовцев и полторы сотни вахманов. Да ещё, говорят, в деревне — резерв. И против всего этого — шестьсот измученных узников, из которых двести — женщины”.
По сути, всё кино — щедро иллюстрированный справочник, атлас способов человеческой экзекуции. Как массовой, так и индивидуальной. Переполненные инфернальной злобой, статные, пышущие силой образцовые арийцы в течение полутора часов уничтожают людей. Уничтожают зверски. Всё изощрённее и изощрённее. Хабенский-постановщик не жалеет красок и доходит до маниакальности, смакуя всю омерзительную подноготную войны. Обычная порка ягодиц начинает отдавать болезненным гомоэротическим доминированием. Выстрелы эсэсовцев превращаются в смертельное болеро — один из офицеров даже шутит на тему ритма. Предодущение гибели проходит все стадии — отдалённый звук выстрелов, общий план поставленных на колени узников, проезд камеры между рядами, звук падающих тел, вздрагивания, всхлипывания и молитвы тех, кто остался жить, затем — средний план… Финальная пуля простреливает не только голову несчастного заключённого на крупном плане (с выбрасываемой в воздух струйкой крови и мозгов), но и добивает самого зрителя. А фанатичный постановщик уже потирает руки в предвкушении макабрической сцены ночных “скачек”. Где люди из вещей оборачиваются в скот, трупам чистят сапоги, а кого-то и вовсе сжигают заживо. Где даже у камеры сдают нервы — картинка “пляшет”, дробится на множество частых кадров и смазывается.
Человеческая психика может вместить в себя далеко не всё.
На контрасте с изуверствами нацистов — простые, незамутнённые, проступающие сквозь налипший пепел от сожжённых трупов, человеческие чувства и эмоции. Привязанности. Дружба. Любовь. У немецкой еврейки, попавшей в лагерь из Голландии, по имени Люка — чисто техническая функция. Она влюблена в Печерского. Она — deus ex machina, ангел, призванный поддерживать героя в минуты упадка душевных и физических сил. А потому она возникает из ниоткуда и уходит в никуда. То ли девушка, то ли видение, ведущее с Печерским длинные и монотонные беседы. Как использовать её потенциал, оставшийся от какой-то иной, более развёрнутой истории, Хабенский-постановщик не знает. Употребив всю свою изобретательность на эмоциональное насилие над зрителем, он тушуется перед стойкостью и обаянием женской натуры. Встречи Печерского и Люки решены искусственно, излишне театрально, с вовлечением всевозможного окружающего пространства. Она приходит к нему в столярную мастерскую, он отворачивается, подставляет камере уши, хватается руками за различные предметы — ищет опору. В следующей сцене они вновь не смотрят друг на друга — героев разделяет оконный проём. Всё могла бы изменить сцена после “скачек”, где взволнованная и испуганная девушка находит Печерского на земле и почти без сознания. Происходит долгожданный тактильный контакт, но контакта зрительного так и не случается. Взгляд героя целеустремлён вверх, в звёздное небо. Небо не имеет границ, оно всеохватно, а значит — свободно. В Ростове офицера Красной армии ждут жена и дети. Люку (полное имя — Гертруда Попперт) ждёт гибель после скорого восстания. Даже перпендикулярно расположенные позы персонажей более чем прозрачно намекают, что те не смогут быть вместе.
“Стройная колонна заключённых, увлекаемая первыми рядами, рванулась мимо казармы к оружейному складу и сразу превратилась в беспорядочную толпу. Лишь несколько десятков человек знали, что им делать. Они бежали вперёд, сжимая в руках пистолеты, винтовки, топоры и лопаты. Обезумевшие, опьянённые неслыханным ощущением свободы, люди неслись, не разбирая дороги, словно спасение было только в этом диком, смятённом порыве”.
Но всё это — заслуга постановщика. Хабенский-режиссёр приходит ему на помощь только к концу фильма. Когда черепа нацистских офицеров уже крошатся об топоры, а рёв сирены возвещает о начале восстания. Пока зритель переводит дух от резкой смены темпоритма и срыва драмы в экшен, режиссёр буквально силой вырывает из себя нужный уровень отстранения. Возвышается над ситуацией, над самим материалом. Добивается визуального символизма. Чередование монохромных и полноцветных кадров — проверенный временем, но всякий раз действенный приём изображения смерти героев без проливания большой крови. Инверсивный монтаж избавляет от сентиментально-слезливой рефлексии. Метонимическое сужение всех бежавших в одного-единственного хромого юношу Шломика — отождествление себя с жертвой, выгрызшей право жить у палача. Долгожданный катарсис. Единение всего человечества.
Исчезнувшие музыка и тишина, перебиваемая глубоким дыханием персонажа, — намёк на дыхание вечности.
МИНУСЫ: Хабенский-постановщик оказался сильнее Хабенского-режиссёра, неровный сценарий.
ПЛЮСЫ: игра актёров, работа оператора, музыка, декорации, костюмы.
СМОТРЕТЬ ВСЕМ.
