ИзТории. Во власти сна
Сериал проекта «Идеи без границ» культурного центра Бейт Ави Хай в Иерусалиме
Глава Микец (Бытие, 41:1–44:17)
Гость выпуска: Наташа Гомберг — экскурсовод, детский психолог и руководитель Молодежного направления ГМИИ им. Пушкина.
Ури Гершович (У. Г.): Сегодняшняя недельная глава — Микец («В конце»). Имеется в виду — в конце двух лет, когда через два года фараон увидел некие сны. Вот об этой недельной главе мы сегодня будем говорить.
С нами руководитель молодёжных программ Пушкинского музея Наташа Гомберг.
Наташа, здравствуйте.
Наташа Гомберг (Н. Г.): Здравствуйте, Ури. Приветствую вас из Пушкинского музея.
У. Г.: Наташа много лет помогает зрителям в Пушкинском музее понять те или иные картины, то есть добавляет что-то к их зрительскому опыту. Это добавление созвучно с именем Йосеф, которое в буквальном переводе означает «он добавит». Наташа, где вы сидите в Пушкинском музее? Где мы вас застали?
Н. Г.: Вы застали меня в окружении картин фламандских художников XVII века. Почему мы именно здесь и что мы добавим к нашему разговору этой живописью — узнаем чуть позже.
Я рада вас видеть, здравствуйте.
У. Г.: Здравствуйте. Итак, глава Микец, которая начинается со слов: «По прошествии двух лет фараону снилось…», а затем следует изложение снов фараона. Что за сны приснились фараону? Ему приснилось вот что:
Он стоит у реки, и вот, вышли из реки семь коров, хороших видом и тучных плотью, и паслись в тростнике. Но вот, после них вышли из реки семь коров других, худых видом и тощих плотью, и стали подле тех коров, на берегу реки. И съели коровы худые видом и тощие плотью семь коров хороших видом и тучных. И проснулся фараон. И заснул он опять, и снилось ему в другой раз: вот, на одном стебле поднялось семь колосьев тучных и хороших. Но вот, после них выросло семь колосьев тощих и иссушённых восточным ветром. И пожрали тощие колосья семь колосьев тучных и полных. И проснулся фараон, и понял, что это был сон.
Увидев этот сон, фараон пришёл в некоторое смятение. Он не знал, к чему эти два сна ему приснились.
Иосиф Флавий в «Иудейских древностях» нам чуть-чуть расширяет это повествование и говорит: «После первого сновидения проснулся фараон озабоченный и подумал: что оно может значить? А потом снова заснул и увидел ещё более странное сновидение, повергшее его в ещё большее смятение и страх». То есть состояние фараона после того, как он увидел эти сны, можно назвать смятением духа.
И он стал искать, кто бы мог истолковать ему эти сны, но толкователей в Египте не нашлось. И тут виночерпий, знакомый нам по предыдущему разделу, который должен был рассказать фараону про Иосифа, но забыл, рассказывает ему, что когда он сидел в тюрьме, Иосиф очень хорошо истолковал им сон (ему и главе пекарей).
Иосифа извлекают из темницы, приводят к фараону, и фараон рассказывает ему этот сон.
Иосиф говорит фараону: «Хорошо, я тебе истолкую сон, но не я его истолкую, а Бог даст ответ через меня». И вот фараон рассказывает свои сны Иосифу, и Иосиф на это ему говорит:
Сон фараона один: что Бог сделает, то Он возвестил фараону. Семь коров хороших — это семь лет, и семь колосьев хороших — это семь лет; сон один. Семь коров тощих и худых — это тоже семь лет; также и семь колосьев тощих и иссушённых восточным ветром — это семь лет голода.
И что же это значит?
Вот, наступают семь лет великого изобилия по всей земле Египетской, после них настанут семь лет голода, и забудется всё то изобилие в земле Египетской, и истощит голод землю.
Поэтому тощие коровы проглатывают тучных коров, и колоски, иссушённые ветром, проглатывают хорошие колоски.
И неприметно будет прежнее изобилие на земле по причине голода, который последует, ибо он будет очень тяжёл.
Фараон говорит: «Хорошо, зачем же мне этот сон приснился, и что мне теперь с ним делать, раз такое послание от Бога?» На что ему Иосиф говорит, что нужно готовиться к этим самым голодным годам, запасать хлеб и так далее. После чего фараон решает, что лучше Иосифа с этой задачей никто не справится, и назначает его заведовать этими четырнадцатью годами — семью годами изобилия и семью годами голода. И за время изобилия Иосиф соберёт достаточное количество хлеба для того, чтобы прокормиться в семь лет голодных. И сказал фараон Иосифу: «Я — фараон. Но без тебя никто во всей земле египетской не посмеет ни рукой пошевелить, ни ногой». То есть, Иосиф становится вторым человеком в Египте. И нарёк фараон Иосифу имя Цофнат-Панеах, что означает «расшифровывающий сокрытое».
А какие сны видел сам Иосиф? Первый свой сон он рассказывает братьям: «Вот, мы вяжем снопы посреди поля; и вот, мой сноп встал и стал прямо; и вот, ваши снопы стали кругом и поклонились моему снопу». Значение этого сна очевидно — братья должны поклониться Иосифу. Поэтому после этого сна они возненавидели его ещё больше.
Они и прежде его недолюбливали, потому что Яаков выделял его среди сыновей, Иосиф был его любимчиком. «И сказали ему братья: „Неужели ты будешь царствовать над нами?“, и возненавидели его ещё больше за сны его и за слова его».
Но ему приснился и второй сон. Видите? Фараону снятся два сна, Иосиф в тюрьме истолковывает два сна, и сам Иосиф видит два сна, так же, как и фараон. И этот второй сон таков: «Вот, я видел ещё сон: солнце, луна и одиннадцать звёзд поклоняются мне». Здесь уже нечего истолковывать, всё очевидно: солнце и луна — это отец и мать, а одиннадцать звёзд — это братья, которые должны поклониться Иосифу. «И он рассказал отцу своему и братьям, и побранил его отец, и сказал: „Что за сон, который ты видел? Неужели я, и твоя мать, и твои братья придём поклониться тебе до земли?“» Кроме всего прочего, мать Иосифа к тому времени уже умерла, поэтому этот сон воспринимается несбыточным. Таков мотив Иосифа-сновидца и Иосифа — толкователя снов в библейском тексте.
Наташа, я бы хотел, чтобы мы теперь перенеслись в другую плоскость и попробовали соотнести этот мотив с совершенно другой областью. Тем не менее, мы попробуем найти какие-то точки соприкосновения.
Н. Г.: Слушая вас, я как раз думала, что, как ни удивительно, эти две области не так уж далеки друг от друга. Ведь что происходит? Перед нами перевод с языка зрительных образов на язык текста, язык слова. Картинка нуждается в истолковании, переводе, и превращается в текст, которому тоже, в свою очередь, требуется интерпретация. Это похоже на то, как мы смотрим произведения искусства. Тут можно было бы задуматься о сходстве наших снов со снами Иосифа.
Мне кажется, интереснее другое. Мы в повседневной жизни чаще всего сталкиваемся с однозначными интерпретациями образа. Видим яблоко — и думаем про здоровое питание, видим девушку с яблоком — и предполагаем, что она собирается его съесть. А когда мы в пространстве музея сталкиваемся с яблоком и женской фигурой, держащей это яблоко, она тут же превращается в Афродиту, а яблоко становится яблоком раздора, из-за которого началась Троянская война.
А может быть, эта женская фигура — Ева, и в её руках — плод с древа познания.
А может быть — это супруга художника с фруктами из сада.
И толкование, которое нам часто нужно для восприятия произведения искусства — это, конечно, такая семиотическая герменевтика. Вот в библейском тексте конструкция — есть сон, и есть толкователь сна. Получается, что сон дан героям, чтобы нашёлся тот, кто его проинтерпретирует из довольно простых, понятных образов. Им не снятся какие-то странные вещи, для которых необходим специальный перевод. Не снятся объекты будущего, а снятся предметы, уже знакомые, но им требуется интерпретация. То есть простые образы именно в языке перевода приобретают некоторую сложность. Мне кажется, что это очень похоже.
У. Г.: Они простые, но устроены как-то странно. Странность — не в самих вещах, а в их взаимоотношении. Семь коров — немножко странно, это пугает фараона. Или три ветви — почему три? Хотя сама по себе ветвь — обычная вещь, и коровы — тоже обычная вещь.
Н. Г.: Как сон, так и образ произведения искусства часто представляют собой комбинацию впечатлений, которые сами по себе нам доступны, но сочетание их можно назвать небывалым. Собственно, Сеченов, определяя понятие сна, говорил, что это «небывалая комбинация бывалых впечатлений». Но сеченовское определение касается личного опыта конкретного человека. А в случае с библейским сном и образами в произведениях искусства — это нечто более сложное, собирательное, данное нам чем-то бóльшим, чем мы сами.
У. Г.: Если мы считаем, что сны Иосифа и сны, которые он толкует, посылаются Богом, значит, сны — это некая информация о будущем, которую Бог посылает в такой форме. Есть толкователь, который её расшифровывает. Но если речь идёт о произведении искусства, то аналогия проста: творец закладывает некоторую мысль, предлагая её зрителю, который должен каким-то образом её увидеть. Зрителю часто не хватает кого? Того самого Иосифа, толкователя, который бы помог ему расшифровать то, что хотел сказать автор произведения. Вот такая аналогия просматривается.
Н. Г.: Хороший вопрос — насколько нам доступно понимание того, что хотел сказать автор? Мне кажется, нам скорее доступно то, что мы видим сами.
Я бы хотела сегодня поговорить о натюрмортах, потому что в нашем случае это удачная модель — довольно простые объекты во внезапных сочетаниях, иногда специально сложенные. А ещё процесс восприятия натюрморта может стать предметом изучения для разных наук, не только для историков искусства.
Лотман в своей статье «Натюрморт в перспективе семиотики» сформулировал: вещи, с которыми мы встречаемся, это не просто материальность, а «единственность, самодовлеющее бытие, целостность и особая, независимая от человека и его идей подлинность». То есть это нечто большее, чем индивидуальный опыт. Мы прочитываем натюрморт и любое другое произведение искусства всё равно не так, как прочитывали и видели его современники.
Тут мне вспоминается фраза Блеза Паскаля, что натюрморт — это странная живопись, потому что она заставляет любоваться копиями тех вещей, оригиналами которых ты не любуешься. И действительно — странная живопись. А для Паскаля она, наверное, странна вдвойне, потому что жанр натюрморта развивается как раз именно в XVII веке.
Здесь требуется небольшая предыстория. В середине XVI века выходит сборник «Эмблемата» («Книга эмблем») итальянца Андреа Альчато.
В нём содержатся эпиграммы на добродетели и пороки доблестных современников. Книга становится невероятно популярной, много раз переиздаётся, в том числе без ведома автора, и даёт начало новому жанру — «эмблемнику».
У. Г.: То есть это своеобразный словарь образов, с помощью которого можно разговаривать.
Н. Г.: Получается, что если Иосиф — обладатель уникального дара толкования, который дан ему Богом, то здесь вдруг появляется такой словарик, с помощью которого можно овладеть искусством добавления смысла в предметы реальности.
Прежде художники тоже охотно дополняли образ героя знаками и символами, но всё-таки в центре обычно был герой или персонаж, а ещё чаще — связанный с ним библейский, исторический сюжет, предмет же служил дополнением. А в XVII веке предмет становится самостоятельной формой коммуникации. С одной стороны, возникает ощущение, что это могло бы очень упростить смысл, но с другой стороны — мы только что говорили про толкование снов из очень простых образов, которые являются хлебодару и виночерпию.
У. Г.: И оказываются не слишком доступными. Вроде всё просто, но о чём речь — непонятно.
Н. Г.: Да, здесь буквально то же самое. XVII век — это особое, так называемое «новое время». Люди много плавают на кораблях по всему миру, уже открыта Австралия, со всех концов света привозят разные товары. Человек в Европе чувствует себя по-новому, и европейский мир буквально наполняется новыми предметами. При этом, конечно, развивается наука и стремление эмпирически понять этот мир, божественным образом сложно устроенный. Но эмпирика, любовь к непосредственному опыту усиливает интерес к предмету, и вещь на холсте перестаёт быть просто вещью.
Возле меня сейчас висит натюрморт фламандского мастера Франса Снейдерса. И в связи с ним вспоминается один из снов фараона — история про тучных коров с её понятной интерпретацией про годы изобилия. Наверное, любой фламандский натюрморт поражает своим изобилием.
И в одном из пластов своей трактовки, своего толкования — это разговор про тучные годы, не только в искусстве, но и в жизни фламандцев XVII века.
У. Г.: Понятно, что это желаемое вечное изобилие.
Н. Г.: Оно самое — желаемое вечное изобилие. Всегда забавно наблюдать, как люди смотрят произведения искусства. Своего рода «наблюдение за наблюдателем» позволяет лучше понимать, что мы видим.
И вот — огромный белый лебедь в центре. К нему тянет нос собака. Художник, конечно, управляет нашим вниманием: нос собаки служит, по сути, указателем. Борис Виппер говорил, что мы по воле художника воспринимаем одну сторону картины раньше, чем другую; рассматриваем её как начало, продолжение и завершение. Таким образом, всякая картина разворачивается для нас не только в пространстве, но и во времени. Мы смотрим её, в буквальном смысле, как сон.
У. Г.: А как мы её смотрим, с какой стороны куда? Сверху вниз, справа налево, слева направо?
Н. Г.: Хороший вопрос. В первую очередь, это управляется художником. То, о чём говорил Виппер — это происходит по воле художника. И автор вроде бы не стоит рядом и не управляет нашим вниманием, но он уже сделал всё для того, чтобы мы прочли картину.
В западноевропейской культуре с момента, когда население Европы становится грамотным, текст обычно читается слева направо. Но вообще среди психологов сейчас популярны исследования, в которых сравнивается, насколько одинаково люди Востока и Запада, выросшие в разных текстовых культурах, воспринимают картинки без текста. Это был бы отдельный любопытный разговор, но если мы посмотрим на натюрморт с лебедем, то тут движение очевидно.
Мы будем двигаться слева направо, и что увидим? Нос собаки, который направлен в сторону лебедя. Продолжая движение глазом, мы видим клюющую птицу. Если человек, рассматривая произведение искусства, ожидает подвоха, второго смысла, то он реагирует на образы, которые что-то напоминают. И изображение птицы, которая сидит и пробует виноград, конечно, вызывает у нас желание как-то его истолковать. Но мы же не Иосиф…
У. Г.: Каждый из нас стремится стать Иосифом.
Н. Г.: Я не уверена, что каждый из нас стремится стать Иосифом.
У. Г.: Если человек стремится расшифровать. Но можно не стремиться расшифровывать, смотреть наивно.
Н. Г.: Мы можем толковать, но только в том поле, которое нам дано, в поле смыслов. И что мы видим? Собаку, которая принюхивается; попугая, который пробует виноград. Если мы посмотрим внимательнее, то обнаружим, что на нас смотрит много пугающе точных глаз животных. Человек, держа в руках тарелку, оборачивается куда-то за пределы картины — возможно, кто-то его позвал.
Нюх, зрение, осязание, слух, вкус — это, конечно, аллегория пяти чувств. Итак, довольно случайные образы вдруг складываются в понятное иносказание. Так мы втягиваемся в игру: а что тут ещё? А если не только пять чувств? А что мы ещё можем найти? Ведь изображение, в отличие от слова, всегда имеет более широкий спектр значений и интерпретаций, некоторое облако.
И вот вопрос: а как всё это оказалось на одном столе? Это же совершенно невозможно: часть этих даров природы созревает летом, другая — осенью. Что это? Времена года. Действительно, так называемые «лавки Снейдерса» часто складывались в аллегорические изображения разных времён года.
Вообразите, как они в каком-нибудь прекрасном замке составляют серию, изображающую течение времени, а ты, человек, становишься хозяином этого времени. При этом птицы, устрицы, звери и капуста вместе с ними — это стихии. Нам не хватает четвёртой — сияет яркий красный лобстер, явно уже познакомившийся с огнём. И получается, что присутствуют все четыре стихии.
У. Г.: Что делает художник? Он изображает мир таким образом: перед нами вроде бы натюрморт, а на самом деле — мироздание, которое тем или иным образом стратифицировано, и все эти страты представлены в картине. Так я понимаю?
Н. Г.: Да, совершенно верно. Вместе с тем, получается, что мы, каждый раз складывая из этих элементов новое сочетание, видим мир немножко по-новому.
Вспомним, что предмет может быть ещё наделён каким-нибудь символическим смыслом. Посмотрим, например, на тарелку, которую держит в руках человек. Мы видим, что на ней инжир. Инжир — традиционный символ плодородия, и получается, что человек держит в руках это плодородие.
У. Г.: От него зависит плодородие.
Н. Г.: Оно зависит от него, и он — его хозяин, его владелец. Тут возникает вопрос, в какой мере мы можем воспринять все смыслы, появившиеся на картине по воле художника.
Вызывает интерес недавнее психологическое исследование восприятия натюрморта, в котором учёные воспользовались методом «семантического дифференциала», то есть создания смысловых координат вокруг натюрморта. Исследователи попробовали выяснить, каким образом меняется восприятие одного и того же произведения искусства при добавлении новых элементов. Казалось бы, гипотеза проста; все видимые свойства натюрморта распределяем по бинарным оппозициям: живое — мёртвое, яркое — тёмное.
У. Г.: Изобилие, должно дополняться, наверно, какой-нибудь недостаточностью, ущербностью.
Н. Г.: Да. И если мы применим метод факторного анализа, то увидим, что у каждого натюрморта будет характерное для него сочетание полюсов бинарных оппозиций. С точки зрения элементарной гипотезы, если мы добавим в натюрморт цветов, то у зрителя должно усилиться восприятие картины как яркой и цветной. Но оказывается, что это не так. Когда мы добавляем в натюрморт новый элемент, то восприятие нового изображения не эквивалентно восприятию суммы его частей. Например, когда мы добавляем яркие цветы, натюрморт начинает восприниматься не более ярким, а более живым. Затем исследователи увлекательно описывают, в каких ещё случаях добавление цветов меняет восприятие. Таким образом, получается, что нет случайных элементов.
Как мне кажется, в библейских снах нет случайных персонажей. В них интерпретируется, толкуется буквально каждый элемент.
У. Г.: Да, безусловно. Наташа, я прерву вас. Мне ваш рассказ напомнил то, о чём я не очень хотел говорить, но, видимо, надо сказать, потому что это очень похоже. Дело в том, что Зигмунд Фрейд упоминает эти библейские сны Иосифа в своей знаменитой работе «Толкование сновидений». Он описывает два метода толкования снов, которые очень созвучны вашим словам о толковании живописных работ. Фрейд пишет:
Широкая публика старалась поэтому всегда «толковать» сновидения и пользовалась при этом двумя существенно различными методами. Первый из этих методов рассматривает содержание сновидения как нечто целое и старается заменить его другим понятным и в некоторых отношениях аналогичным содержанием.
Он называет это «символическим толкованием сновидений». Он говорит, что «оно терпит крушение с самого начала, и те сновидения кажутся не только непонятными, но и спутанными, и хаотическими»; их так не истолкуешь.
В качестве примера символического толкования он приводит толкование Иосифа, который истолковывает сны фараона. «Семь тучных коров, после которых появились семь тощих, пожравших первых…» — это и есть тот самый метод Иосифа. Фрейд говорит, что если мы с таким методом подойдём к обычному сновидению, то мы ничего сделать не сможем. Толкование не удастся, потому что библейский сон и наш естественный сон — это совсем разные вещи, и такого символического толкования нам не добиться.
Правда, я не уверен, что подобный метод неприменим по отношению к живописи. Полагаю, если мы с таким методом подойдём к живописной работе, в частности, к натюрморту, то, возможно, получим хороший результат.
Но затем Фрейд пишет, что есть и другой популярный метод толкования сновидений. Этот метод он называет «расшифровыванием», что, как ни странно, созвучно кличке Иосифа — Цофнат-Панеах. В этом случае сновидение рассматривается как своего рода шифр, в котором каждый знак при помощи заранее составленного ключа может быть заменён другим знаком — общеизвестного значения и смысла. Тот самый словарь образов, который подвергается расшифровке. По-видимому, к натюрморту это могло бы подойти.
Мне снилось, например, письмо, вслед за ним похороны и так далее: я смотрю в «соннике» (в словаре снов) и нахожу, что «письмо» означает «досаду», а «похороны» — «обручение» и так далее. В дальнейшем уже зависит от меня связать эти понятия и, конечно, перенести их на будущее.
В рамках этого метода сон можно рассматривать как своего рода указание на будущее, поэтому «сонники» помогают расшифровать послание, которое рассказывает о чьём-то будущем. Мы, конечно, знаем, что сам Фрейд предлагает иной метод, который сводится к тому, что сон — это осуществление желания. И с помощью своего метода он истолковывает сны. Но его рассказ о символическом толковании сновидений и об их расшифровывании с помощью «сонников» мне кажется очень созвучным тому, о чём вы говорили.
Добавлю к этому одно любопытное талмудическое высказывание. «Неистолкованный сон, — говорит рав Хисда, — подобен непрочитанному посланию». По-видимому, неистолкованное произведение искусства тоже остаётся таким запечатанным посланием. То, о чём вы нам сейчас рассказали про натюрморт с лебедем, при наивном взгляде можно было бы и не заметить.
Н. Г.: Это высказывание, конечно, напоминает о том, как многие чувствуют себя в художественном музее. У них ощущение каких-то непрочитанных посланий вокруг и отсутствия ключа, который помог бы их прочесть.
У. Г.: Да, срочно дайте «сонник» в руки!
Н. Г.: Срочно дайте «сонник», приведите Йосефа; нам нужен тот, кто поможет разобраться.
У. Г.: То есть человек, попадающий в музей, нуждается в некоем словаре, в «соннике», который помогал бы ему расшифровывать те видения, которые он видит вокруг себя в музее.
Н. Г.: В музее, в отличие от библейского текста, мы всегда можем выбирать — как трактовать то, что нас окружает. Практически любое произведение искусства ненавязчиво сообщает нам, что выбор за нами. И это, мне кажется, очень приятно.
У. Г.: Подводя итог нашему разговору, попробую продлить аналогию между снами и произведениями искусства, в частности, живописи. Если библейский сон направлен на будущее, формирует будущее, то произведение искусства — это то, что формирует человека. То есть символическое толкование сна — это формирование будущего вне зависимости от человека, а произведение искусства отличается тем (я сейчас отталкиваюсь от ваших слов, Наташа), что любой посетитель выходит из музея чуть-чуть преображённым, получает своего рода добавку… на иврите я бы сказал тосефет. Тосефет — однокоренное слово с именем Йосеф, оно значит «добавление». Но это добавление не к будущему, а добавление к человеку.
Я думаю, что на этом мы, как всегда в наших программах, можем поставить многоточие и попрощаться с нашими зрителями до следующих встреч.
