ИзТории. Запрещено ли евреям искусство?
Сериал проекта «Идеи без границ» культурного центра Бейт Ави Хай в Иерусалиме
Чтение Торы на Шавуот (Исход, 19:1–20:23, Числа, 28:26–31)
Гость выпуска: Павел Пепперштейн — художник, писатель и музыкант. Участвовал в крупнейших биеннале современного искусства: Международная биеннале в Сан-Паулу (2004), Венецианская биеннале (2009), Манифеста (2014). В 2014 году стал лауреатом Премии Кандинского в главной номинации «Проект года» с проектом «Святая политика». Создатель и идеолог течения «психоделический реализм», в котором традиционные формы реалистического искусства используются для наполнения их галлюцинаторным содержанием.
Ури Гершович (У. Г.): Сперва я объясню, почему мы сегодня говорим о празднике Шавуот. Дело в том, что в ближайшую пятницу будет праздник Шавуот. В Израиле этот праздник празднуется один день, а за пределами Израиля — два дня, поэтому за пределами Израиля Шавуот будет праздноваться и в пятницу, и в субботу.
А в Израиле в субботу будут читать следующую недельную главу. И с этой недели начнется расхождение: в Израиле будут читать одну недельную главу, а за пределами Израиля — другую.
Но мы говорим о празднике Шавуот. Что означает само слово Шавуот? Есть слово шавуа («неделя»), оно происходит от слова шева («семь»). Семь дней — это неделя, шавуа. А Шавуот — это множественное число, «недели». На русский язык это название обычно переводится как «праздник седмиц», от слова шева. Этот праздник упоминается несколько раз в Писании (например, в книге Исход), и о нем говорится следующее:
Три раза празднуй Мне в году. Праздник опресноков (Песах)… И праздник жатвы первых плодов труда твоего.
Этот праздник называется Шавуот. Он здесь обозначен как праздник жатвы первых плодов.
Чуть ниже снова говорится про этот праздник.
Праздник опресноков соблюдай, семь дней ешь опресноки (это опять про Песах)… И праздник седмиц совершай у себя при созревании жатвы пшеницы.
В книге Левит говорится так:
И отсчитайте себе от второго дня празднования (Песаха), от дня приношения вами омера (снопа), семь недель; полными да будут они. До дня после седьмой недели отсчитайте пятьдесят дней и принесите новое хлебное приношение Господу.
От Песаха отсчитывается семь раз по семь недель (вот они — шавуот, седмицы), и затем совершается новое хлебное приношение.
И провозглашайте в тот самый день: священное собрание да будет у вас; никакой работы не делайте; это устав вечный во всех жилищах ваших.
Наконец, во Второзаконии еще раз упоминается этот праздник — он тоже называется праздником седмиц, Шавуот, и снова речь идет о хлебной жертве. В Песах хлеб не едят, а в Шавуот приносится хлебная жертва.
Но в талмудической литературе этот праздник ассоциируется с днем дарования Торы. Интересно, что в книге Юбилеев с датой этого праздника связываются самые разные события. Например, говорится, что завет Бога с Ноем, когда Он поставил радугу в небесах в знак того, что больше не будет потопа, был заключен в день праздника Шавуот.
В ту же самую дату был заключен завет Бога с Авраамом. Обрезание и смерть Авраама тоже пришлись на этот день.
Того же числа родился Ицхак, а также Иуда, от которого произошли цари. Кроме того, считается, что в эту же дату Яаков спустился в Египет.
Мы видим, что этот день в еврейском календаре очень насыщен. Но в еврейской традиции он воспринимается в основном как день дарования Торы. С этим днем связан средневековый обычай, так называемый тикун хацот. В эту ночь принято не спать, изучать Тору и, соответственно, читать фрагмент, где говорится о даровании Торы. Сегодня мы как раз и поговорим об этом фрагменте.
Я не буду перечислять сейчас все 10 заповедей, которые звучат из уст Бога. Согласно мудрецам Талмуда, народ Израиля слышит только первую из них, а дальше говорит Моисею: «Моисей, давай, ты послушай, и потом нам все расскажешь. А то мы так и умереть можем, очень уж страшно». Народ Израиля не смог вынести явление Бога на горе Синай — дым дымит, шофар трубит, огонь горит — и поручил Моисею вести дальнейшие переговоры с Богом, а потом им все рассказать. Вот это, собственно, и будет темой нашего разговора. И у меня к вам вопрос: какие темы, относящиеся к этой истории, вам кажутся наиболее интересными?
П. П.: Все темы, касающиеся этой истории, кажутся очень интересными и трогают душу. Конечно, центральная фигура — Моисей.
Наиболее захватывающим и в то же время вдохновляющим произведением в данном контексте может служить знаменитая статуя Микеланджело под названием «Моисей».
Вещь всем известная, созданная в свое время как часть масштабного надгробия. И здесь мы, конечно, сразу же сталкиваемся с парадоксом, который немедленно попадается нам на глаза, вызывает возмущение, но при этом становится источником вдохновения. Микеланджело создал западный канон Моисея, одновременно нарушив его основную заповедь.
У. Г.: Одну из основных, по крайней мере.
П. П.: Одну из основных. Мы знаем, что одна из основных заповедей звучит так: «не делай себе кумира и никакого изображения». Но Микеланджело делает ровно то, что запрещает эта заповедь. Причем он создает кумир, объемное скульптурное изображение именно того человека, который эти изображения запретил.
У. Г.: Я прочитаю этот фрагмент. Там говорится следующее: «Не делай себе кумира». Словом «кумир» переводится используемое в оригинальном тексте слово песель. Вообще, песель — это изваяние, от глагола лифсоль («выпиливать», «высекать»).
Например, после всего того, что произошло с золотым тельцом, Моисею сказано: псоль леха («сделай себе скрижали») — то есть используется тот же глагол. Скрижали он именно высекает. Если переводить это выражение с помощью слова «кумир», то получается, что он из скрижалей создает кумир.
Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде под землею. Не поклоняйся им, и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой.
На самом деле, этот запрет связан с предыдущей заповедью: «да не будет у тебя других богов сверх Меня». Поэтому из текста Писания не очень понятно, запрещено делать скульптуру или нет, но очевидно запрещено поклоняться. Возможно, об этом мы чуть позже поговорим. Ты не можешь не поклониться, сделав изображение. Это отдельный момент. Но я хотел отметить, что Писание запрещает не столько само изображение, сколько поклонение этому изображению. Поэтому, возможно, Микеланджело считал, что он делает Моисея, которому никто не будет поклоняться.
П. П.: Вообще, иудаизм строится на осознанных неясностях. И одна из значимых неясностей — это та, которую мы сейчас обсуждаем. К сожалению, зная исторические обстоятельства, мы отдаем себе отчет, что эти неясности порождали мучительные конфликты.
Еще до Микеланджело появилась восточно-христианская иконописная традиция. Ее возникновение было сопряжено с остро разгоравшимися конфликтами между иконопочитателями и иконоборцами в Константинополе.
Примерно в X веке в восточно-христианской традиции был достигнут компромисс, как гораздо позже сформулировал Григорий Палама, который писал, что если вещь может быть объята светом мира земного с разных сторон, она является кумиром, идолом, и должна быть запрещена в соответствии с законом Моисеевым.
Но то, что объято светом мира земного лишь с одной стороны, в той ситуации, когда свет земного мира скользит по плоскости, — оно эквивалентно тексту.
И с момента этой формулировки возникает то, что мы называем восточно-христианской традицией иконописи — плоскостные изображения без светотени, создававшиеся вплоть до возникновения так называемого «фряжского письма». Сейчас такая плоская картинка ассоциируется у нас с Японией, согласитесь.
У. Г.: Ну да.
П. П.: Это Хокусай, постхокусаевская традиция комиксов.
Картинка без светотени, которая создается на основе контура и цветовой заливки.
Если обратиться к компромиссу, который сформулировал архиепископ Григорий Палама, такое изображение можно назвать «праведным». Мы знаем разные реакции.
Ислам в какой-то момент очень резко отверг этот компромисс — прежде всего, в лице аятоллы Хомейни, воцарившегося в Иране после исламской революции. Он сформулировал отказ от этого компромисса, и особенно обрушился на мультипликацию. Собственно, первым распоряжением, которое было зафиксировано в Иране после свержения Резы Пехлеви, был запрет на показ мультипликационных фильмов, как диснеевских, так и многих других. Диснеевская мультипликация, конечно, базируется на японской традиции; это внесветотеневая плоскостная контурная мультипликация, которая, как ни парадоксально, в принципе укладывается в тот компромисс, который был сформулирован архиепископом Григорием Паламой. Из того же источника возникла греческая и русская иконопись.
У. Г.: Еврейская традиция тоже идет по пути полного запрета изображений. В талмудическом источнике говорится, что нельзя изображать ни птицу, ни рыбу, ни Солнце, ни Луну, ни ангелов. Перечисляются все возможные виды изображения, которые считаются запрещенными. Независимо от того, поклоняешься ты им или нет, эти изображения все равно запрещены.
Я думаю, что в еврейской традиции это связано с подозрительным отношением к зрению. Например, в основной части Шма есть фрагмент, где говорится, что человек должен смотреть на цицит (это такие ниточки, которые прицеплены к одежде). И затем говорится: ве-ло татуру, не идите вслед за своим сердцем и вслед за своими глазами, которые вас развращают. То есть предполагается, что зрение поневоле вовлекает человека в некий вид идолослужения.
В Талмуде есть замечательный фрагмент, переработка романа об Александре Македонском (Вавилонский Талмуд, Тамид, 32б). Вспомню один эпизод, где Александр Македонский доходит до ворот райского сада, стучится, а ему не открывают. Он говорит: «Я же царь, что же вы мне не открываете, дайте мне хоть что-нибудь». Ему говорят: «Только праведники сюда входят, извини, тебе здесь не место». Он восклицает: «Хоть чего-нибудь я заслужил?», и ему дают череп. Этот череп невозможно поднять, он тяжелее всего на свете и сразу падает на землю. Александр Македонский не понимает в чем дело, и обращается к мудрецам, которые оказались рядом с ним. Они говорят, что это череп человека, глаза которого были ненасытны, и желаниям которого не было предела. То есть желание и зрение связаны друг с другом. Он говорит: «А чем вы это докажете?» Они засыпают в глазницы пепел, и череп становится легким. То есть этот череп все впитал в себя через зрение.
Эта история замечательно демонстрирует первостепенность слуха в еврейской традиции. Информация должна восприниматься на слух, с помощью слуха человек все понимает и осуществляет. Недаром евреи после того, как Моисей им приносит Тору, говорят: «сделаем и услышим», а вовсе не «увидим».
П. П.: Это очень интересная тема. Вы говорите, что в иудаизме отвергается визуальное восприятие, но при этом разрешается, и даже обожествляется аудиальное. Это полная, практически зеркальная противоположность античного эллинского восприятия.
У. Г.: Конечно, и греческого, да.
П. П.: Греческого. Оно воспроизводится, прежде всего, в мифе о Нарциссе.
Нарцисс влюбляется в свое отражение, которое он видит в водах реки, но отвергает нимфу Эхо, которая повторяет его слова.
В этом мы видим некое бинарное, дихотомическое соавторство еврейской и эллинской традиций, которые дополняют друг друга по принципу воспроизводства противоположностей.
У. Г.: Я хотел бы отметить еще одну вещь. Палама говорит, что икона воспринимается как текст. Я думаю, что и в еврейской традиции восприятие устроено похожим образом. Изображение обращено не к глазам, а в каком-то смысле — к ушам. Это становится возможным, если я воспринимаю изображение как текст, который я начинаю интерпретировать. Вопрос в том, могу ли я воспринимать произведение искусства как текст. Сегодня мы уже знаем, что, конечно, могу. Если я воспринимаю его как текст, то, возможно, ухожу от поклонения этому образу. Образ перестает подавлять, я начинаю его препарировать, начинаю о нем говорить.
П. П.: Да, и здесь есть, конечно, большая проблема для художников и для евреев, к которым я тоже отношусь. Мы, художники-евреи, оказываемся в противоречивой ситуации, и вынуждены работать в этих непростых обстоятельствах. Один из способов сгладить противоречие — беспредметное нефигуративное искусство. Мы знаем, что художники, этнически связанные с еврейством, активно участвовали в возникновении и утверждении этого вида искусства. Сразу вспоминается Марк Ротко, один из принципиальных последователей Малевича, и его часовня черного цвета.
Иной пример — всеми признанный Марк Шагал, уловивший сентиментальную волну и обыгравший нежные фантазии восточноевропейского еврейства, но абсолютно не укладывающийся в рамки иконоборческих традиций, заданных этой богословской линией.
У. Г.: Конечно, я не раввин и не могу решать. Но по поводу богословской линии я выскажу одно свое соображение, исходя из того, что мы читаем в Писании и в талмудической литературе. Если передо мной художественное произведение, которое я должен просто лицезреть, то смотреть на него запрещено. А если передо мной художественное произведение, которое я должен истолковать, — смотреть разрешено, потому что в этом случае оно превращается в текст.
В этом случае зрительный процесс важен в меньшей степени, чем исследование наблюдаемого объекта, и такого рода изображения разрешены.
Вернемся к скульптуре Микеланджело. По поводу нее высказано огромное количество интерпретаций. Значит, это уже не просто изображение, которым я наслаждаюсь, то есть занимаюсь идолопоклонством. Изображение становится текстом, который толкуется, и я не наслаждаюсь, а просто интерпретирую.
П. П.: Хотя интерпретация — это тоже наслаждение, не станем скрывать.
У. Г.: Мы не станем скрывать. Я об этом и говорю: тот самый эротизм взаимоотношения с Торой — это как раз и есть интерпретация. Наслаждение интерпретацией разрешено, а наслаждение просто созерцанием, в отличие от греческой культуры, запрещено.
П. П.: Следовательно, вовлекая созерцательное наслаждение внутрь интерпретационного наслаждения, мы переводим его на легальное положение.
У. Г.: Да. Именно это я хотел предложить.
П. П.: Да, прекрасная версия. Возвращаясь к бессмертной скульптуре Микеланджело, я, конечно, не могу не вспомнить интерпретацию Фрейда. Это очень прочувствованная, лично осознанная и выстраданная интерпретация отца психоанализа. Мы знаем, что Фрейд — еврей, выросший в достаточно ортодоксальной среде — тем не менее, обожал статуэтки.
Он очень любил этрусские статуэтки, собирал их. Весь его кабинет, где предлагалось исповедоваться его пациентам, представлял собой лес скульптурок, как бы идолов.
Будучи человеком совестливым и осознанным, он, конечно, осознавал двойственный характер своей обсессии. Тем не менее, он не хотел бороться с этим пристрастием. Он действительно обожал скульптуры. И поэтому, когда он оказался перед творением Микеланджело, это его настолько вштырило, как сказала бы современная молодежь, что он разродился текстом, и даже не одним.
У. Г.: Его еще волновала сама фигура Моисея. Не меньше, чем скульптура Микеланджело.
П. П.: Да, конечно. Поэтому у него есть два мощных текста: один посвящен Моисею как таковому, а другой — Моисею как скульптуре, созданной Микеланджело. Он анализирует эту скульптуру в самых мелких подробностях. Например, он обратил внимание, что скрижали перевернуты, и Моисей удерживает их локтем. И Фрейд создал целую инсценировку, напоминающую шекспировские пьесы.
У. Г.: Да, он превратил это в драму.
П. П.: Превратил в драму: поэтапно воссоздал момент, когда Моисей спускается с горы Синай — вдохновленный, воодушевленный, и в то же время довольно суровый, потому что взаимодействие с Господом было для него нешуточным испытанием.
У. Г.: Сорок дней, сорок ночей, без еды, без питья. В общем, серьезно. Как Талмуд описывает эту сложность миссии Моисея? В трактате Шабат говорится (Вавилонский Талмуд, Шабат, 88б-89а), что когда Моисей поднялся на вершину горы Синай, ангелы обращаются не к Моисею, а к Богу:
«Владыка мира, что делает среди нас человек, рожденный женщиной?» Бог им говорит: «Он пришел, чтобы получить Тору». И они Ему говорят: «Эта чудесная Тора была у Тебя до сотворения мира и еще 974 поколения должна оставаться у Тебя. И вот теперь Ты собираешься отдать ее существу из плоти и крови? Кто такой человек, чтобы выполнять законы Торы? Что Тебе сын человеческий, чтобы Ты о нем вспоминал?» Это ангелы цитируют Псалмы. «Насколько величественно имя Твое по всей земле, и Ты его пытаешься вот так отдать».
И тогда, удивительное дело, Бог сам не отвечает, а говорит Моисею: «Ответь им!». То есть Моисей, по сути, сражается с ангелами. Он поднялся, и ему приходится вступить с ангелами в дискуссию. И он говорит: «Владыка мира, я боюсь, как бы они не сожгли меня своим дыханием». Бог ему говорит: «Тогда ты обхвати престол славы Моей и отвечай, чтобы тебя не сожгли».
И тогда Моисей отвечает: «Ведь сказано в Торе, которую Ты собираешься мне дать: „Я Господь, Бог твой, который вывел тебя из земли египетской, из дома рабства“».
И ангелам говорит: «Разве вы спускались в Египет? Разве вы были рабами фараона?»
Далее он приводит различные цитаты из Торы, где говорится, например, что нужно соблюдать шабат. Он говорит ангелам: «А вам что, разве нужно соблюдать шабат?»
То есть Моисей цитирует Тору, которую он вроде бы еще не получил, но уже каким-то образом знает, и тем самым показывает, что Тора предназначена для людей, а не для ангелов.
Естественно, это серьезное испытание — диспут с ангелами, которые явно против него ополчились. Интересно, что в конце разговора ангелы с ним мирятся, признают его правоту. И даже раскрывают ему какие-то тайны. Ангел смерти дал ему рецепт, как остановить мор. И есть эпизод, где Моисей и Аарон останавливают мор, который начался среди народа Израиля. Это была вставка по поводу того, насколько сложно Моисею пришлось в эти сорок дней и ночей.
П. П.: Это достаточно многогранная интерпретация. Прежде всего, обращает на себя внимание динамика скрижалей, которые в какой-то момент, как пишет Фрейд, переворачиваются в руках Моисея, потому что он видит народ, ликующий вокруг золотого тельца, и его охватывает гнев.
То есть Фрейд подозревает Моисея в том…
У. Г.: …что его охватил гнев.
П. П.: Да, но гнев даже не обсуждается. Обсуждается другое: каким жестом сопровождался гнев. Фрейд придерживается версии, что гневу соответствовал жест перехватывания бороды. Микеланджело стремится изобразить прерванное движение, тот момент, когда у Моисея возникает неистовый порыв схватить рукой свою бороду и сжать мощный поток струящейся бороды в его центральном течении. И в этот момент Моисей усилием воли…
У. Г.: …сдерживается.
П. П.: Сдерживается, да. Это изображение вызывает этический шок тем, что Моисей отказывается от своего спонтанного порыва. И благодаря тому, что он отказывается от желания ухватить себя за бороду, он успевает локтем…
У. Г.: …подхватить скрижали.
П. П.: Подхватить скрижали, которые успели перевернуться, потому что их навершие тяжелее, чем их нижняя часть. Произошло материальное воплощение идеи инверсии божественных заповедей — они перевернулись. Но Моисей их все-таки прихватил, зажал локтем, и таким образом спас.
У. Г.: Хотя в дальнейшем он их разобьет. Но самое важное у Фрейда — момент сдерживания спонтанного гнева. По словам Фрейда, именно это интересует самого Микеланджело и его заказчика. И тогда разбиение скрижалей и все дальнейшее — это уже не спонтанное поведение человека, который разгневался и бушует, а осмысленные действия воспитателя; так отец воспитывает сына, демонстрируя гнев, но внутренне оставаясь спокойным. Паша, на этой патетической теперь ноте мы можем закончить наш сегодняшний разговор.
