ИзТории. Поэтика осколков
Сериал проекта «Идеи без границ» культурного центра Бейт Ави Хай в Иерусалиме
Глава Экев (Второзаконие, 7:12–11:25)
Гость выпуска: Михаил Майзульс —историк-медиевист, переводчик с французского, выпускник РГГУ и Высшей школы социальных исследований (Париж), лауреат премии «Просветитель», сотрудник Центра визуальных исследований Средневековья и Нового времени РГГУ.
Ури Гершович (У. Г.): Тема нашего сегодняшнего разговора — раздел «Экев». «Экев» означает «в силу того», в контексте Писания — «в силу того, что будете слушать законы эти» и так далее. И сегодня у нас в гостях Михаил Майзульс, историк, медиевист. Миша, здравствуйте.
Михаил Майзульс (М.М.): Здравствуйте.
У.Г.: Этот раздел книги Дварим достаточно насыщен. Я сейчас, как всегда, опишу, о чем говорится в этом разделе, и мы сосредоточимся на какой-то одной из тем. Значит, начинается «если будете слушаться», то есть — в силу того, что будете слушаться, будет у вас все хорошо. Ну, это в книге Дварим, во Второзаконии, мы часто слышим подобного рода наставления Моисея. Дальше говорится о том, что не стоит бояться ханаанских народов, о том, что бог заботился о евреях в пустыне, Моисей рассказывает народу Израиля, как все было хорошо. А вот если не будете слушаться законов, то все будет плохо. Я, конечно, пересказываю очень кратко, там все гораздо подробнее.
Сказано так:
«Не говори в сердце твоем, когда отбросит Господь народы от лица твоего, что это все за твою праведность он привел тебя овладеть этой Землей Обетованной, из-за нечестия народов».
На самом деле это не совсем так. То есть нужно быть поскромнее и не думать, что ты лучше всех, что-то в этом роде. Потому что вспомни, как вы вели себя, пока путешествовали по пустыне. В общем, сказать, что это послушный народ, невозможно. Дальше Моисей рассказывает историю о том, как народ Израиля поклонился Золотому тельцу, то есть главный, собственно говоря, грех народа Израиля упоминает. Ну а после всего этого говорит так:
«А теперь, Израиль, чего Бог твой хочет от тебя? Только того, чтобы ты боялся Бога твоего и следовал всем путям его, чтобы ты его любил и служил своему Богу, соблюдал заповеди» и так далее. В конце даже говорится замечательная фраза: «Обрежьте же тупость сердца вашего и выи ваши не ожесточайте».
Народ жестоковыйный, который должен свою выю каким-то образом смягчить. Вот, собственно говоря, это общее содержание нашего недельного раздела. Ну и мы сосредоточимся, наверное, на повторении истории греха поклонения Золотому тельцу.
Интересно, что в книге Второзакония Моисей рассказывает не совсем точно то, что нам описывается в книге «Исход». В книге «Исход» говорится так: «И взял я тельца, которого они сделали, и сжег его в огне, и стер в прах, и рассыпал по воде, и дал пить сынам Израиля». Мудрецы Талмуда говорят, что это похоже на горькую воду, которой священник поит женщину, подозреваемую в измене своему мужу. И, таким образом, народ Израиля предстает здесь такой вот развратной невестой Бога, которую поят вот этой самой горькой водой. А в нашем разделе говорится так: «А грех ваш, который вы сделали, взял я и сжег в огне». Это так же, как и там. «И растолок его, и растер его хорошенько, до того, что он стал мелок, как прах». Ну, это тоже похоже. «И бросил я прах в поток, стекающий с горы». Ситуация другая: вместо того чтобы напоить народ Израиля, теперь просто Моисей рассказывает, что он бросил это в поток. Надо иметь в виду, что, когда народ Израиля собирается войти в Землю Обетованную, все поколение, которое, собственно, было напоено этой самой водой, уже вроде бы вымерло. И поэтому получается, что те люди, с которыми он разговаривает, они действительно эту воду как бы не пили. И может быть, поэтому Моисей меняет вот это самое изложение. Ну, вот это как бы момент разрушения, момент разрушения идола. Естественно, этот мотив является очень часто встречающимся, повторяющимся. И в принципе, если какую-то типологию искать по поводу разрушения идолов, то у нас есть несколько вариантов. Есть вариант, когда человек сам решает уничтожить идола. Есть варианты, когда Бог указывает человеку разрушить идола, и он это делает. А есть варианты, когда сам Бог вмешивается и разрушает идола.
М.М.: Я хотел бы сделать маленькую скобку, прежде чем мы перейдем к идолам. Прямая аналогия. Недавно прочел замечательную книжку французского историка, антрополога, которого зовут Джереми Кёринг, под названием «Иконофаги» — или, ну, можно сказать, «Образоядцы», если переводить на такой русско-древнерусский манер, — где он исследует, как в европейской средневековой и постсредневековой религиозной традиции, то есть на протяжении очень большого периода времени, разные святые (реже несвятые) изображения действительно поедали.
Просто к ассоциации с истолченным тельцом, который, по одной из версий, оказывается в желудках жестоковыйных израильтян.
Просто интересно посмотреть на то, как в другой культурной традиции могут таким же способом использоваться образы, одновременно от которых ждут помощи, чуда или, наоборот, которые воспринимают как опасные. Там известная история, такая религиозно-магическая, что с изображений святых, или с их мощей, или реликвариев, в которых хранились эти мощи, соскабливали материю, краску, пыль или просто щепочки от дерева, из которых сделаны реликварии, растворяли в вине, растворяли в воде, вкладывали в хлеб, вставляли, не знаю, в сочное яблоко — и съедали, ожидая от этого исцеления, какой-то помощи. Или наоборот: в одном деле церковного суда в XVII веке в некой североитальянской альпийской долине упоминается о том, как некие женщины, для того чтобы вывести из чрева плод (ну то есть способ совершить аборт), приходя в местную церковь, соскабливали краску с изображения дьявола, выпивали и надеялись на то, что вот эта материя внутри их убьет ту жизнь, которая в них оказывается, но не желают они ее видеть. И получается, что сам мотив поедания святого или поедания опасного — это какая-то очень долгая история, и можно просто (это такая скобка) проследить, как он живет в самых разных культурах постбиблейских времен.
У.Г.: Ну да, безусловно. То есть на самом деле вкушение — это в каком-то смысле приобщение. Понятно, что ты можешь приобщиться либо к чему-то, что символизирует собой добро, либо, наоборот, к чему-то, что символизирует собой зло. Или вобрать в себя, съесть — это значит стать частью этого. Поэтому, в общем, понятно, что такой мотив существует. Он существует, конечно, и в еврейской традиции. Ну, если говорить о примерах того, каким образом человек сам решает вдруг разбить идолов, то это, конечно, в первую очередь Мидраш, нам всем известный, об Аврааме, который, собственно говоря, и является, с точки зрения мудрецов Талмуда, первооткрывателем монотеизма, который разбивает идолов своего отца по собственной инициативе, придя к выводу, что они ничего из себя серьезного не представляют.
Ну, а есть у нас и несколько эпизодов в Писании, где цари израильские решают, собственно говоря, вроде бы по собственной инициативе уничтожить идолов. Ну, например, такой царь, как Хизкияху, или Езекия, сын царя Ахаза, это 13-й царь Иудеи (VII век до нашей эры). В книге «Млахим» (в синодальном корпусе это Четвертая книга Царств), там говорится следующее:
«Делал он то, что праведно в очах Господа, поступая во всем так, как Давид — отец его. Он упразднил жертвенные возвышения, разбил столбы, сломал ашеру и изломал в куски медного змея, которого сделал Моисей, потому что до тех самых дней сыны Израилевы приносили ему воскурение, и назван он был Нехуштан (от слова нехошет, ленахеш — догадываться, нахаш — это тоже созвучное. Нехошет, нихуш — догадываться, нехошет — это медь).
И вот тот самый медный змей, которого изготовил Моисей как магическое средство, которое помогало избавиться от ядовитых змей, — оказывается, до времен царя Хизкияху каким-то образом евреи ему поклонялись. И вот этого медного змея наконец Езекия (Хизкияху) уничтожил, и вроде бы это все по собственной инициативе, не то что Бог ему сказал: давай, возьми, заделай и так далее. Он вроде бы самостоятельно это все решил.
Ну, а если говорить о приказах Бога, когда это делается по приказу, в самой Торе мы находим указания на то, что народ Израиля должен разрушать этих самых идолов. «Когда войдете в Землю Обетованную, не поклоняйся богам этих народов, не служи им, не подражай их делам, и разрушь их, сокруши их столбы», — так говорится в книге «Исход». Или: «Когда Бог введет тебя в Землю, в которую ты идешь для владения, и изгонит многие народы… так поступайте: жертвенники их разрушайте, памятники их сокрушайте, ашерим (это вот эти кумирные деревья) вырубите, и изваяния их сожгите огнем». Опять, помимо разрушения, еще и сожжение огнем.
Ну, есть у нас и замечательный поступок Гидона — это из Книги Судей. Здесь Бог вступает как бы тоже в действие, и он подсказал Гидону следующее: «Возьми быка, который у отца твоего, и другого быка семилетнего, и разрушь жертвенник Баала, который у отца твоего». То есть отец, так же как отец Авраама, является идолопоклонником, и вот, значит, Гидон должен разрушить жертвенник. «И кумирное дерево, которое при нем, сруби, и устрой жертвенник Господу Богу твоему» — то есть замена вот этого жертвенника, посвященного Баалу (Ваалу), на жертвенник, на котором приносится жертва Богу. «И взял Гидон десять человек рабов своих, и сделал, как говорил ему Господь. Но так как боялся он сделать это днем из-за домашних отца своего и жителей города, то сделал это ночью. И встали жители города поутру, и вот разрушен жертвенник Баала, и кумирное дерево срублено. И говорили они друг другу: „Кто же это сделал?“ И расспрашивали, и расследовали, и сказали: „Гидон, сын Йоаша, сделал это“. И сказали жители города: „Выведи сына своего, чтобы умер он за то, что разрушил жертвенник Баала, и за то, что срубил кумирное дерево, которое при нем“». И Йоаш (неожиданно отец Гидона проявляет себя, в отличие от отца Авраама, защитником своего сына), он говорит: «Вам ли вступаться за Баала, вам ли защищать его; кто вступится за него, тот будет предан смерти еще до утра. Если он божество — пусть сам вступится за себя». Пусть как бы накажет того, кто разрушил его жертвенник.
Ну вот это ситуация, когда по велению Господа действует один из персонажей Писания, Гидон, и разрушает жертвенник. Но есть и ситуация, как я говорил, когда сам Бог делает это. В Торе говорится, что, если вы будете вести себя неправильно и построите, так сказать, капище для служения идолам, «и разорю высоты ваши, и разрушу солнечные кумирни ваши, и повергну трупы ваши на распавшихся идолов ваших, и возгнушается душа моя вами». То есть Бог предупреждает, что он сам, в принципе, тоже может вступиться и начать крушить идолов, так что мало не покажется.
Ну и эпизод, который наиболее ярко иллюстрирует вот это божественное вмешательство, связанное с разрушением идолов, — это эпизод из Книги Царств (пятая глава, Первая книга Царств) или Книги Шмуэля, где филистимляне берут ковчег Божий. Они перенесли его в Ашдод, потом они внесли его в капище некого Дагона и поставили его возле Дагона. То есть решили, что что служение Дагону будет сопровождаться еще одной святыней.
И встали на следующий день жителя Ашдода рано утром, и вот, Дагон лежит лицом к земле перед ковчегом Господним. И взяли они Дагона, и поставили его на свое место. Встали они рано утром на следующий день, и вот Дагон лежит лицом к земле перед ковчегом, а голова Дагона и обе кисти рук его отсечены на пороге, и осталась от Дагона только рыбья часть его.
Дагон — почему он с рыбьей частью? Потому что слово даг означает «рыба». Видимо, Дагон — это какое-то вот божество с какой-то такой вот рыбной сущностью.
И поэтому жрецы Дагона и все приходящие в капище Дагона не ступают на порог капища Дагона в Ашдоде до сего дня.
Так завершается этот эпизод, где, получается, ковчег, стоящий рядом с Дагоном, его автоматически разрушает. То есть он каким-то образом воздействует на этого Дагона, который превращается в обломки.
М.М.: Я не то что выступлю в защиту Дагона, он, наверное, в защите не нуждается, но важно напомнить, что Дагон — он, конечно, для нас «некий Дагон», но тогда это было очень важное западносемитское божество еще довольно древнего месопотамского происхождения. По крайней мере, в третьем тысячелетии до нашей эры почитание этого Дагана уже в текстах зафиксировано.
И любопытно вот что. Действительно, в ветхозаветных текстах существует большое количество примеров того, как либо люди сокрушают идолов, либо Господь прямо сокрушает идолов сам, без посредства людей, либо люди, действуя по божьему наущению, всем этим идолоборчеством занимаются. И многие из этих историй превращаются в более поздних традициях (ну, в частности, в христианской) в своего рода парадигмы, модели того, как надо бороться с идолами; что такое, собственно, идол. В источник легитимности для разрушения богов, храмов, разного типа изображений во всех тех многочисленных культурах, с которыми торжествующее в эпоху экспансии христианское общество сталкивается. Это может быть эпоха поздней античности, когда христианство из преследуемой религии становится постепенно религией государственной.
Или уже в Средние века, когда католический мир активно ведет экспансию куда-нибудь там на север, в Скандинавию, которая христианизируется; на восток Европы. Или в эпоху уже более позднюю, когда начинаются проникновения, создание факторий где-нибудь вообще далеко на Дальнем Востоке. Сталкиваясь с идолами, европейцы-христиане, да и восточные христиане тоже, естественно, не могли не вспоминать об этих ветхозаветных рассказах и повелениях, что следует делать. Еще один момент, который интересен у Дагона — то, что здесь появляется не только мотив разрушения (идол — это поганая какая-то штука, которую надо уничтожить), но и мотив конкуренции. Есть две святыни: святыня истинного Бога, святыня израильская, ковчег Завета — и есть святыня мнимая, святыня ложная этого Дагона (Дагана). И подлинная святыня действительно своим присутствием приводит к тому, что святыня ложная вот сначала падает просто с алтаря, а потом, во втором эпизоде, уже разрушается. И интересно, как вот эта история Дагона в средневековом контексте использовалась для совершенно разного типа религиозной и политической полемики. Ну невозможно все эти истории рассказать подробно, но я приведу всего несколько примеров.
Давайте перенесемся из наших библейских сюжетов в Средневековье, в то, как эти библейские сюжеты продолжают жить и, что еще важнее, применяться. Во-первых, имя Дагона используется как обозначение демона. В 1233 году некий английский клерк оставляет на полях бюрократического, по сути даже, скорее, финансового документа — списка податей, уплаченных и неуплаченных, — оставляет рисунок, который считается чуть ли не первой из сохранившихся антиеврейских карикатур.
Там предстает некий ненавистный персонаж, богатый ростовщик, которого звали Исак Норичский, его всевозможные подельники, там, некий Моссе Мокки (Mosse Mokke), женщина по имени Абигайль. Все они, естественно, окружены демонами, у некоторых из которых появляются характерные вытянутые, загнутые вниз длинные носы — черта будущей антиеврейской карикатуры (в эту эпоху уже вполне начинает появляться). Но любопытно, что вот один из этих демонов, причем тот, который указывает вот так вот на собственный нос, он подписан «Дагон», то есть имя продолжает жить.
У.Г.: Теперь проецируется на евреев как раз.
М.М.: Проецируется на евреев: ну да, Дагон — это нечто не наше, неверное, антибожественное, ну, соответственно, евреи, естественно, принадлежат миру дьявольскому. Значит, Дагон им положен.
Вторая история связана с еще более сложно организованным и далеким переносом, где история Дагона уже — ну, не просто о ней вспоминают, приведя имя, а она разыгрывается на нескольких уровнях сразу. Вот в Париже в XIII веке создавали серию роскошных, богато украшенных рукописей, которые историки называют «Морализованными Библиями». То есть, там нет библейского текста самого по себе; есть листы, на каждом из них появляются по 8 кружочков, разделенных на 4 пары. Соответственно, берем одну из этих пар, два кружочка, в верхнем кружочке какой-то библейский сюжет — ветхозаветный, новозаветный, а в нижнем кружочке изображено его толкование. Толкование моральное; толкование эсхатологическое, повествующее о будущем в последних временах; толкование, связанное с историей церкви. И вот там, естественно, появляется и история нашего товарища Дагона, которая препарируется следующим образом.
Изображается его капище, сам отвратительный идол, похожий скорее на демона, сидящего на карачках, рядом с ним стоит ковчег Завета, украденный у израильтян, и появляется первый любопытный момент: в такой короткой подписи филистимляне называются сарацинами. Что вот сарацины украли у израильтян ковчег Завета и принесли в свое капище. А капище называется французским словом (вот, чтобы не ошибиться в его конкретном написании) — Маомери. Маомери — соответственно, это обозначение капища, происходящее откуда? От имени Пророка Мухаммеда. Соответственно, происходит актуализация этого ветхозаветного сюжета в контексте эпохи крестовых походов, когда древних язычников, боровшихся с избранным народом, соотносят с нынешними современными средневековыми врагами христианского мира — с магометанами, сарацинами, мусульманами. А сарацин-мусульман обличают с помощью моделей, пришедших из Ветхого Завета. А потом изображаются сами эти филистимляне. Филистимляне эти, естественно, на миниатюре похожи на сарацин, там у одного из них белый тюрбан, обернутый вокруг головы, и дается толкование того, что, собственно, означает вот падение этого идола. А означает оно уже вот что. Послание его более даже широкое, чем какая-то полемика с миром ислама. Что израильтяне, которые отправились — вообще, совершенно зря это сделали — в бой со столь великой святыней, потеряли ее и она попала после этого филистимлянам-сарацинам, означают лжесвященства и еретиков, которые вот выходят навстречу дьяволу, ну и отдают, пытаются отдать церковь ему. То есть получается, что история Дагона интерпретируется уже как указание на зло, существующее не вне христианского — своего для создателей и читателей этого всего — мира, а внутри него. И вот такого рода использование истории про идолопоклонство и борьбу с ним на разных совершенно этажах внешней полемики, внутренней полемики мы встретим на самом деле в Средние века очень и очень много таких примеров.
У.Г.: А то, что касается изображений у нас — то, что вы перечислили?
М.М.: Да, Морализованные Библии.
У.Г.: Кроме них, у нас есть какие-то еще изображения именно разрушенных, разбитых? То есть сами изображения вот этого процесса, процесса разрушения?
М.М.: Да, огромное количество. Ну, собственно, вариации этих изображений следуют той типологии, которую вы очертили в самом начале, что есть… Не так. Есть поэтика осколков, которая была для средневековой визуальной традиции очень важна. Там мы видим Дагона или любого другого ветхозаветного идола, который лежит уже разбитый — головы, ноги, обломки тела, обломки головы — и вот эта раздробленность (не феодальная), она является визуально воплощением бессилия этого бога, который либо не существует, либо ложен.
Есть более яркий вариант решения этой задачи, визуальной и концептуальной, полемической, когда мы видим не результат разрушения — земля, а на ней куски Дагона, а видим процесс.
Алтарь, из этого алтаря прямо у нас на глазах, ну, словно капли дождя, летят руки, ноги, головы и прочие обломки этого бога.
У.Г.: Как у идола, который приснился Навуходоносору, когда Даниил расшифровывает этот самый сон. Навуходоносор не знает даже, что ему приснилось, и Даниил объясняет ему, что ему приснился вот этот грандиозный идол, который затем разваливается, и это имеет свою такую историософскую подоплеку.
М.М.: Еще вот такая история, о которой хочется вспомнить, — про поэтику как раз обломка. Что бывают переклички между библейским, его средневековыми воплощениями и чем-то вполне современным и довольно политически для XX века актуальным. Новозаветный главный сюжет про разрушение идолов и их бессилие скорее — это пришедшая из апокрифов история о том, что, вот когда Святое семейство бежало в Египет от преследования царя Ирода (сюжет новозаветный), апокрифы дополняют следующую деталь: когда они вошли в эту землю, переполненную идолами, то при появлении божественного младенца идолы начинают падать со своих колонн, пьедесталов, ниш, отовсюду — и разрушаться.
Соответственно, в бессчетных изображениях бегства Святого семейства в Египет все это показано, и в некоторых вариантах (например, это любили какие-нибудь фламандские или немецкие мастера позднего Средневековья) мы видим вот что. Колонна, и на колонне стоят ноги.
Ничего, кроме ног, нет. Ну, иногда какие-то осколочки там лежат под этой колонной, иногда их даже не видно. И вот, я когда (эту историю я несколько раз уже пересказывал), когда я начал раз за разом видеть эти ноги, я начал мучительно вспоминать, где я это, собственно, видел. И в какой-то момент понял. Есть знаменитая серия фотографий, сделанных в 1956 году в городе Будапешт во время венгерского восстания, когда (по-моему, это то ли в первый же его день или во второй, тут могу ошибиться, надо проверить) была низвергнута гигантская статуя Сталина, стоявшая над городом и установленная за несколько лет до того в честь его семидесятилетия.
Ее сбросили, стали волочить с помощью тросов по городу. Есть кадры, где будапештцы разговаривают с ней, обращают к ней какие-то проклятия, исписывают поверженного вождя граффити. Но на вот этом монументальном постаменте остаются стоять сапоги.
У.Г.: Стоят ноги.
М.М.: Сапоги. И эти сапоги — ну это, наверное, просто идеальный символ поверженного, пусть и временно, режима и памяти о тиране, которые прямо перекликаются с этими средневековыми миниатюрами, где стоят на колоннах ноги идолов, низверженных в Египте.
У.Г.: Ну да, да, то есть у нас, действительно, наше время тоже наполнено разрушениями самыми разными, так сказать, по крайней мере скульптур, как бы их ни понимать — идолами или не идолами. Но интересно то, что в нашем эпизоде, помимо разрушения идола, есть и разрушение более как бы серьезных вещей. У нас же разбиваются скрижали. Прежде чем Моисей, так сказать, испепеляет или превращает в прах этого самого Золотого тельца, он разбивает скрижали. Скрижали, которые сделаны Богом и рукой Бога написаны. У нас есть два разрушения — разрушение идола и разрушение святыни, которое предшествует разрушению идола. В талмудической литературе есть разные подходы к тому, почему Моисей это сделал. Как он вообще мог такое себе позволить? — многие спрашивают. Это же все-таки Бог сделал, а ты взял и разрушил. Может, в состояние аффекта или нет. Ну, например, в Талмуде, в трактате «Шаббат», говорится, что рассудил он так:
«Если уж про пасхальную жертву, которая является одной из 613 заповедей, сказано: и никакой чужак не будет есть ее (опять здесь момент еды), то тем более здесь, когда всей Торе народ Израиля стал чужаками (мешумадим)». (Вавилонский Талмуд, Шабат, 87а). То есть народ Израиля превратился в субъекта, отчужденного от Торы, и поэтому стал чужаком. Чужаком этой святыне, поэтому эту святыню просто ему передавать нельзя.
Но есть и другие толкования любопытные по этому поводу. Например, говорится о том, что Моисей рассудил следующим образом. То есть он не был в состоянии аффекта отнюдь, а просто все взвесил и решил так: если я им сейчас вручу скрижали, то их грех будет в несколько раз большим. Потому что тогда они уже как бы окажутся людьми, которые, собственно говоря, обладают законом и наряду с этим совершают идолопоклонство. Поэтому лучше я разобью, и тогда они как бы будут в меньшей степени повинны (Авот де-рабби Натан, версия B, 3).
А есть еще и такое толкование (Авот де-рабби Натан, версия A, 2), что он посмотрел на эти скрижали и увидел, что все, что написано на них, улетело, то есть скрижали стали пустыми. То есть вся вот эта запись божественная исчезла. Ну и он решил: ну что ж пустые скрижали-то давать. Пустые скрижали нечего давать, придется их разбить. На самом деле здесь, наверное, интересно подумать о том, что же, собственно говоря, происходит. Потому что логично было бы скрижали попридержать. Например, разбить идола и их вручить после того, как народ Израиля наказан, и так далее. Тем не менее скрижали разбиваются. И интересно то, что, собственно говоря, они в каком-то смысле не восстанавливаются. После того как Моисей просит Бога простить народ Израиля и так далее, Бог прощает. И дальше он говорит теперь Моисею: «Вытеши скрижали вторые». То есть вторые скрижали сделаны уже Моисеем, а не Богом. То есть это уже производство не небесного мира, а дело рук человеческих. Хотя пишет на скрижалях по-прежнему Бог, то есть письмо или закон — он закон божественный, но сами скрижали — нет. И вот этот момент заставляет задуматься о том, каким образом вообще священное, может ли быть небесное или бесконечное передано конечному; или небесное может ли быть вручено земному.
Мне кажется, что подобного рода мотив возникает позднее в Лурианской каббале. Лурианская каббала говорит о том, что созидание мира — это такой процесс, в котором происходит так называемое разрушение сосудов. Сосуды, созданные Богом, не выдерживают того света божественного, бесконечного и лопаются. И вот у нас получаются эти самые осколки, которые в каком-то смысле, наверное, перекликаются с вот этими осколками скрижалей. Получается, что на самом деле это единение или попытка соединить конечное и бесконечное, земное и небесное, сопряжено с разрушением. И сама по себе тема разрушения оказывается гораздо более, скажем так, объемной. Мы говорили о разрушении идолов — с этим все понятно. Идол — нечто такое, что должно быть уничтожено. Но оказывается, что и созидание тоже сопряжено, по крайней мере, с опасностью разрушения, или чревато разрушением, или настолько хрупко, что может быть разрушено. А иногда оно разрушает само себя, когда, если следовать мидрашу, скрижали стирают все, что на них написано, и не даются в руки человеку, который оказывается недостойным этого.
М.М.: Я думаю, что мы можем пойти по двум направлениям. Первое направление связано с тем, где проходит граница между объектом сакральным и его неизбежной материальностью. Есть статуя, от которой верующий ждет присутствия святого, обращается к ней за помощью, видит в предмете персону невидимую, небесную. Но есть вопрос, и этот вопрос периодически в средневековых текстах возникает: а в какой момент образ, который достоин почитания, который требует почитания, который становится своего рода временным домом для невидимой сакральной силы, которая туда приходит или, по крайней мере, через этот предмет действует, — в какой момент происходит это вселение силы в предмет? Когда статуя святого находится в мастерской у резчика, который вырезает ее из дерева, она уже является сакральным предметом, перед которым нужно преклонять колена или снимать шляпу? Или еще нет? А если он только начал работу — уже да или нет? А если он уже закончил работу, но она все еще в мастерской — да или нет? И вот это…
У.Г.: А если она слишком долго стоит в неосвященном месте?
М.М.: Слишком долго стоит, и ее никто не покупает. А она покрашена уже, но еще не позолочена. Позолочена, но не поставлена на пьедестал. Соответственно, вот эта граница — она по определению неуловима. Но поскольку вопрос о том, действительно, что является достойным культа, что может являться инструментом привилегированным действия сакральной силы, а что нет, он имеет, ну, практическое значение в обществе, где культ образов — это одна из основ вообще религиозной жизни, то эти вопросы все время, естественно, задаются. Это одна линия, которую можно вспомнить. То есть у предмета может произойти смена вех или какого-то идейного вектора.
А есть вторая линия возможная, она связана уже не с границами внутри предмета, а с тем, как его образ работает в культуре, особенно в культуре более поздней. Вернемся к скрижалям. Вот если посмотреть на то, как в средневековом христианском контексте работает изображение скрижалей, то мы обнаружим, что у него есть два разных, иногда даже противоположных амплуа. В одном контексте Моисей — тот, кто принес скрижали; тот, кто вручил скрижали; тот, кто разбил скрижали; тот, кто пришел со вторыми скрижалями, — он выступает как ветхозаветный прообраз Христа, как своего рода олицетворение Ветхого завета как предшественника завета Нового. Потому на каких-то многочисленных сценах, где Дева Мария приветствует Архангела Гавриила и происходит такая встреча двух миров — еврейского и уже рождения нового в недрах старого еврейского, можно увидеть где-нибудь позади нее изображение Моисея в ее комнате в виде какой-нибудь статуэтки стоящей.
Или там иногда, где встречу Девы Марии с Архангелом Гавриилом помещают не в дом, скромный или нескромный вифлеемский, а в пространство храма, и в этом иудейском храме, воображенном католическим мастером на исходе средних веков, будет алтарь. На этом алтаре — алтарный образ со скульптурами Моисея, который держит скрижали, а иногда и его брата Аарона, и вот они такие стоят вместе. Скрижали почтенные, скрижали-прообразы, предшественники.
А есть другая версия использования скрижалей, когда они выступают как олицетворение еврейского закона и всего еврейского мира — как того, что следует отвергнуть, отторгнуть, как мера все-таки зла.
У.Г.: Как ветхое нечто, да.
М.М.: Предположим, синагога стоит отжившая, ну и не просто вот отжившая и безопасная, а отжившая и продолжающая вредить. Синагога как персонификация еврейского закона держит в руках разбитые скрижали.
Есть одна очень любопытная английская рукопись XIV века, где появляются фарисеи на миниатюрах, противостоящие книжники Христу, и у одного из них на лбу висит конструкция, которая, по сути, является, подразумевается тфилин, но изображено это как две скрижали прямо вот перед глазами фарисея, заслоняющие ему истину.
У.Г.: Ну да, возможность видеть.
М.М.: То есть они помеха, они не дают возможности видеть. Это олицетворение слепоты, а не закона, спущенного с небес, закона Моисея в его позитивном смысле. То есть получается, что вот амплуа скрижалей могло быть одновременно таким, могло быть другим. И определяется уже контекстом конкретного изображения.
У.Г.: Ну, собственно говоря, это и есть вот эта самая смена. Смена, когда сакральное превращается, наоборот, в свою полную противоположность или что-то в этом роде. То есть, в общем-то, наверное, проблема чрезвычайно современная. Что нужно разрушить и что нужно создать? Что является тем, что должно быть разрушено и уничтожено, а что, наоборот, должно быть сохранено и построено? И можно ли построить что-то, не разрушив? То есть вот такие как бы вопросы, которые мне кажутся чрезвычайно современными и звучащими очень актуально, они у нас возникают благодаря вот этому двойному разрушению в нашем отрывке. Разрушению скрижалей, с одной стороны, а с другой стороны — испепелению Золотого тельца.
Думаю, что мы можем на вот этой ноте, вопросительной в общем-то, поставить многоточие.
М.М.: Многоточие — хороший знак.
У.Г.: Да, многоточие — хороший знак. И я надеюсь, что мы еще не раз поговорим с вами об этих сюжетах, сюжетах Торы и Писания.
