ИзТории-Пророки. Два престола
Сериал проекта «Идеи без границ» культурного центра Бейт Ави Хай в Иерусалиме
Вайехи || 3 Царств, 2:1–12
Гость выпуска: Борис Юхананов — театральный и кинорежиссёр, теоретик и педагог, художественный руководитель Электротеатра Станиславский.
Ури Гершович (У. Г.): Тема нашего сегодняшнего разговора — недельный раздел Торы Вайехи — «И ожил», имеется в виду Яаков. И соответствующий раздел из Книги царей — вторая глава Первой книги Царей. Сегодня у нас в гостях режиссер, художественный руководитель Электротеатра «Станиславский» Борис Юхананов. Боря, привет!
Борис Юхананов (Б.Ю.): Привет, Ури!
У.Г.: Борь, мы несколько месяцев тому назад говорили о Книге Царей. И вот снова хафтара, в которой продолжение той же самой истории. Но я для начала расскажу, о чем повествует недельный раздел, а потом попробуем это проанализировать. Когда Яаков услышал о том, что Йосеф (Иосиф), которого он считал мертвым, жив, в нем ожил дух, он как бы воспрял к жизни. Он переезжает в Египет, Йосеф знакомит его с фараоном, он разговаривает с фараоном.
И говорится о том, что Яаков стал больным уже, старым; и вот он призывает Йосефа к себе для того, чтобы благословить его и его сыновей, а затем дает благословение всем остальным своим сыновьям, всем коленам Израиля.
Это небольшая такая глава.
И в дополнение к этой главе читается вторая глава Первой книги Царей (3 Царств), где про Давида сказано:
И приблизилось теперь уже, и подошло время Давиду умереть. И завещал он своему сыну Соломону, сказав: «Я ухожу в последний путь всех живущих на земле, а ты крепись и будь мужем…»
Он наставляет Соломона на царство, говорит ему, с кем следует быть осторожным, кого следует казнить, а кого — помиловать.
И дальше рассказывается еще небольшая история о том, что Адонияху — который хотел взять царство вместо Соломона и которому Соломон клятвенно, принародно пообещал, что он его не тронет, — как бы невзначай приходит к матери Соломона Бат-Шеве (Вирсавии). Не к самому Соломону обращается, а к Бат-Шеве, и говорит, что он хочет взять себе в жены Авишаг, ту самую девушку Авишаг, девственницу, которая согревала Давида в его последние дни. И Бат-Шева, как бы не подозревая никакого подвоха, идет к Соломону и говорит, что Адонияху хочет взять в жены Авишаг. На это Соломон реагирует очень резко и приказывает казнить Адонияху. Наш отрывок заканчивается тем, что Адонияху казнят.
Вот такой сюжет, нам можно о нем поговорить и соотнести этот фрагмент с недельной главой. Я предлагаю тебе посмотреть на него глазами режиссера.
Б.Ю.: Сейчас в своем размышлении я не пойду путем фигуративного психологического сопутствия этому тексту. Мне кажется, это просто неправильным, потому что в такого рода приближении к человеку мы удаляемся от Творца. А текст как раз рассказывает о полном соединении Творца с человеком. И об укреплении этой связи, когда текст сообщает нам последнюю фразу общего напутствия. Перед тем как Давид отправился в последний путь, свойственный всем людям (путь слияния с Творцом), он говорит Соломону: «Крепись и будь мужем». А потом в финале мы слышим, что и он его укрепил, — это совсем финал истории о Давиде и начало рассказа о Соломоне. Говорится так: «И упрочилось, и упрочилось, — дважды это говорится, — царствование его крепко». То есть это не просто «и было царствие его крепким», а «и упрочилось крепко». Вот об этом укреплении царства, священного царства, или миссии, и идет речь. Когда мы говорили с тобой о возможном режиссерском взгляде, я воспользовался метафорой, подсказанной, естественно, этим священным текстом, связанной с узлом, или ткацким станком, или нитью, или пращой, в которой я вижу движение петли особого рода. И здесь, как мне кажется, опять возникает узел, важнейший, по сути, узел — можно сказать, завершающий узел этой истории. И теперь удивительным образом, как будто бы при помощи какого-то таинственного 12 D-эффекта, как бы одна рука — ведущая и постоянно воспроизводящая этот акт пращи — передается другой руке.
У.Г.: Руке Соломона ты имеешь в виду?
Б.Ю.: Да. И теперь мы наблюдаем за тем, как рука Соломона должна совершить жесткий, в чем-то беспощадный, а это и значит — воинственный, акт победы над Голиафом, над этой огромной раздувшейся ложью и силой. Давид завещает ему завершить эту петлю, этот удар, и удар оказывается завершен настолько, что об этом говорится дважды — он как бы вдвойне укрепляет царство. В каком-то смысле мы можем говорить, что с этого момента была установлена цельность, единство священного царства. Это первая часть завершающей части рассказа о Давиде. И там много очень интересного в том, как, собственно, Давид формулирует этот завет.
И законы Его, и постановления Его, как написано в Торе Моисеевой, чтобы преуспевал ты во всем, что ни будешь делать, и во всем, к чему ни обратишься; чтобы исполнил Господь слово свое, которое Он говорил обо мне, сказав: «Если сыны твои будут блюсти путь свой, чтобы ходить передо мною в истине всем сердцем своим и всей душою своей, не переведется на престоле Израилевом…»
У.Г.: Он словно обращается не к Соломону, а ко всему народу.
Б.Ю.: Он обращается не только ко всему народу, а ко всем временам. Поэтому так много здесь этого обобщающего: «всё», «все» и слышится «всегда». Происходит акт завета и укрепление: «муж потомства твоего». И дальше он переходит к конкретике. Вот эта конкретика в моем представлении, если говорить о каком-то фильме или о каком-то спектакле, — это вереница беспощадных эпизодов.
У.Г.: И наоборот, есть какой-то момент, где он говорит: «А вот этого не трогай, он…»
Б.Ю.: Возможно, это даже не наоборот. Это часть беспощадного движения нити. Вот этого вращения пращи.
У.Г.: Она просто имеет две стороны.
Б.Ю.: Праща же идет, идет вперед, идет назад. Она как бы набирает силу удара.
У.Г.: Кого-то возносит, а кого-то задевает.
Б.Ю.: И кажущаяся нам диалектика, как сказать, прощения и казни на самом деле есть движение пращи, набирающей силу удара, силу выброса камня. И по сути своей праща мощно набирает свое движение, «крепко». Это предельное движение.
У.Г.: Предел, да.
Б.Ю.: И в эту секунду начинается история, которая по сути является завершающей — то есть вылет камня. Вот на ней я предлагаю остановиться как на подлинном финале обсуждаемого нами сюжета. Как ты помнишь, трещина прошла через пир и отправила в полет, можно сказать, Адонияху — вплоть до того, что он неосознанно вцепился в рога жертвенника.
И значение Вирсавии (или Бат-Шевы) — оно оказывается непреложным.
Как непреложно ее значение в судьбе Давида, которая связана с формированием единства царства. И в этом смысле она принимает на себя роль посредницы. В данном случае — посредницы между Творцом и пращой, а в линеарном сюжете — между Адонияху, который вступает на завершение своей миссии (не побоюсь этого сказать и сейчас постараюсь это в каком-то смысле раскрыть), и уже Соломоном, вот этой мощью руки, принявшей на себя миссию Давида. Недаром потом, как мы знаем (это уже совсем другая история), именно он построит храм, о котором мечтал Давид.
У.Г.: Да, Давиду было сказано: «Храм ты не построишь, построит твой сын». Так что Давид об этом знал.
Б.Ю.: Да, а почему ему было отказано?
У.Г.: По целому ряду причин. Одна из них — Бат-Шева.
Б.Ю.: А он танцевал, когда Ковчег переносили, помнишь?
У.Г.: Да, да.
Б.Ю.: Поразительный танец. Но мы сейчас не об этом. Возникает еще удивительная семантика, связанная с миром. Она возникла еще и в предыдущей части этого текста, где звучит, например, удивительная фраза: «Не дай ему с миром войти в Царство Божие». Не дай ему с миром. А дальше Бат-Шева говорит: «Пришел ли ты с миром?» То есть большинство из тех, кто были казнены, находились в мире. Ну, с миром. И что это такое «с миром»? Я сейчас объясню это через некий динамический образ. Вот когда раскручиваешь пращу — опять вернусь к этой основополагающей метафоре, но, по сути, это другое имя действия. Праща — это имя действия, как и узел, ткань, нить и тому подобные образы. Когда раскручиваешь пращу, если ты вдруг на секунду пожалеешь врага, рука твоя дрогнет и ты не выполнишь своей миссии.
У.Г.: Действия не произойдет.
Б.Ю.: Не произойдет. И ты не попадешь, ты не исполнишь воли Божией — вот в чем дело. Поэтому, конечно, Бат-Шева как посредник принимает на себя это с миром, с которым пришел Адонияху, и дословно, досконально переносит его предложение, как бы отдает его предложение, никак и ничем не окрашивая, в отличие от своих диалогов с Давидом. Переносит сыну.
Интересно, что перед тем, как свершился этот разговор с сыном, возникло два престола. Какое-то удивительное раздвоение. Вот приходит мать Соломона. Текст останавливается и подробно описывает нам, как он ее приветствовал, встав на колени, поклонившись ей. Дальше он потребовал, чтобы принесли второй престол. Это какое-то знамение, означивание. Мать не первый раз к нему пришла, я уверен. Они могли утром встретиться, а сейчас уже после полдника (пошутим так), но встречались вчера и так далее. Время идет, мы уже знаем, что крепко укрепилось царство. Все прекрасно. Но в этот момент, когда мать является посредницей и приносит ему послание, идущее от его брата, он этому намерению, которое сейчас воплощает мать, ставит рядом с собой престол. Вот это меня поражает. Он делает это абсолютно равным и одновременно с этим как бы раздваивает царство. Еще до слов его о том, что он хочет царство, он сам уже в этом жесте, установив престол, создает как бы второе конкурирующее царство. Мы говорили о том, что это ложный путь, ложная возможность создания священной истории, которая и не могла состояться, но она наполняла собою все намерения.
У.Г.: Она, по крайней мере, звучала, да, она звучала.
Б.Ю.: Это раскол был обнаружен ликующим криком народа, принимающим на себя царствие Соломона. Именно трещина настолько напугала Адонияху, что тот вцепился в рога жертвенника, как написано в тексте. В данном случае сам Соломон ставит равный себе престол и просит мать взойти на него, и мать всходит на этот престол. И весь их диалог состоялся, когда они находились в равном положении, на престолах, это диалог на престолах. И что там происходит в этом эпизоде?
У.Г.: А если царство уже укрепилось и раскол, собственно говоря, преодолен, то он возникает вновь или что?
Б.Ю.: Эту петлю создает сам Соломон, он как бы отступает. Ему предстоит еще что-то услышать. Он же не знает, казалось бы, то, что ему должна сказать мать. Но он уже ставит престол. Он уже дает ей возможность равно сесть с ним на трон и говорит: «Скажи, что ты хочешь сказать». То есть в каком-то смысле он приуготовляет то, что произойдет через секунду после. Мать должна выполнить посредническую миссию и передать желания Адонияху жениться на отроковице, оставшейся девственной, невзирая на то что она служила грелкой Давиду в его последние дни, прости за упрощение.
У.Г.: Так и было, да.
Б.Ю.: Мать сообщает именно то, что сказал Адонияху, передает его слова со всей дипломатической неприкосновенностью. И после этого следует невероятная реакция Соломона, таинственная, казалось бы. Он говорит: «Казнить». Но почему? Потому что дальше вот эти престолы начнут растраиваться, расчетверяться, станут сплошные престолы, единство распадется, расколется. Как мы наблюдали тогда, когда трещины, или вот этот раскол, вызванный ликующей толпой, уничтожил причину раскола. Так и здесь он утверждает, что это, казалось бы, невинное желание его старшего брата, в котором нет ничего о власти, о захвате царского трона или еще чего-то — просто хочет жениться на грелке — на самом деле порочно.
У.Г.: На красивой девушке очень, она очень красивая.
Б.Ю.: Ну, прекрасно. Ну почему не жениться на очень красивой девушке?
У.Г.: Меня всегда удивляет, почему сам Соломон не женился на ней.
Б.Ю.: У Соломона впереди, и мы об этом знаем, множество познаний. И он в данном случае уже движется дальше; и все его жены и девы, с которыми он встретится, будут из будущего, из другого времени, из другого состояния Израиля и другого состояния крепости. А сейчас он не должен и не может жениться, иначе бы он в каком-то смысле опорочил память своего отца.
У.Г.: Совершенно верно. Вот, Борь, я подхвачу это одним мотивом, который мудрецы Талмуда подчеркивают, ну и в самом Писании это есть. Когда Авшалом взбунтовался против Давида, что он сделал? Овладел его наложницами. То есть овладение женщиной, которая принадлежала царю, как ты правильно говоришь, это, собственно говоря, некая тень, которая отбрасывается на этого царя. И поэтому мудрецы Талмуда говорят, что нельзя садиться на царский стул. Целый ряд вещей, которые ты не можешь сделать, потому что это унизит саму фигуру царя (См. Рабби Моше бен Маймон. Мишне Тора. Законы о царях, 2:1). И, по-видимому, Соломон в этом смысле оказывается деликатным по отношению к отцу. А Адонияху нет.
Б.Ю.: То есть он совершает неделикатный жест, да?
У.Г.: Да.
Б.Ю.: Но почему? Я все-таки задам все тот же вопрос: «Почему»? Ну хорошо, ну, неделикатный жест. Если ранее он был прощен?
У.Г.: У него есть оправдание, он мог бы сказать: «Так Давид же ею не владел». Поэтому это деликатно.
Б.Ю.: Но при этом казнят его со словами, что «мне стало очевидно, что ты хочешь захватить царство, и более того, я тогда должен буду его, этот раскол, это деление царства, множить и множить». И дальше там называются имена, кому в этом придется поучаствовать. Вот как одно связано с другим? Вот мой ответ, и я предложил бы так это понимать — никак не связано вообще. Поэтому он уже ставит два престола. И более того, он уже совершил все предыдущие акты, которые укрепили царство. Они сделаны так, что в этом царстве места для его брата, пусть даже раскаявшегося, нет. И когда, сам того не ведая, а может быть, и ведая (я думаю, что и ведая), его брат Адонияху обращается к Бат-Шеве, в эту секунду он знает, к чему это приведет. Он как бы завершает акт жертвы, это его жертва, он дает возможность себя казнить. Так я считаю. Он отдает себя в руки Бат-Шевы, которая тоже это понимает. Он как бы раскрывается навстречу летящему, неотвратимо и беспощадно летящему, навсегда уничтожившему его камню. Вот этому решению, этому импульсу, который передан от Давида и который укрепил Израиль. И, раскрываясь этому навстречу, он говорит: «Я хочу жениться на отроковице. Вот мое желание». Он открывает себя казни, он делает это сам. Он завершает укрепление Израиля. Потому что он брат Шломо, он сын Давида, и в этом его миссия. Как оформляет это Шломо: он ставит два престола, он сажает это намерение на престол, вот этот ложный престол, и он говорит с ним как с равным. Он говорит с ним как с братом. Он говорит с ним в последний раз, как бы на мгновение возможным царем. Вот что происходит в этот момент: он обращается к нему как царь к царю, потому что это царский акт, это очень высокий акт, который совершает Адонияху. И в нем звучит вот голос Творца, и он ему говорит:
И поклялся царь Шломо Господом, сказав: «Пусть то-то и то-то злое сделает со мной Бог, и еще добавит, если на свою душу, на свою погибель изрек Адонияху это слово».
Он говорит: «Он изрек это слово на свою душу, на свою погибель».
У.Г.: На свою погибель.
Б.Ю.: Шломо говорит: «Он так сделал, и я должен ответить, я вижу в этом провидение, которое через брата ко мне идет. Нынче же, как жив Господь, который утвердил меня, — вот как раз он говорит об этом, — и посадил меня на престол опять Давида», а он говорит это в момент, когда его брат на престоле.
У.Г.: В виде Бат-Шевы, да.
Б.Ю.: Он говорит это в свете второго престола «отца моего, который создал мне дом царский», как говорил он, что ныне же будет Адонияху умерщвлен. И поручил это царь Шломо Бенаяху, сыну Йехояды, и поразил его Бенаяху, и умер Адонияху. Интересно, как расшифровывается имя Бенаяху?
У.Г.: Бенаяху — Бен Йехояда. Это можно перевести как «построит Бог».
Б.Ю.: Построит Бог.
У.Г.: А Йехояда — как «Бог будет знать». Построит Бог и будет знать.
Б.Ю.: Ну, то есть создаст, сотворит, построит. Вот завершается его постройка Бога. То есть Бенаяху как бы передоверил Богу Богово, что называется. Вот он совершил этот акт. Этот ложный престол, этот второй престол, явившись, навсегда исчезнет уже. И в каком-то смысле у него не будет больше никакой возможности появиться.
У.Г.: Ты считаешь, то, что здесь происходит, сам Шломо устраивает, осознанно или неосознанно, — репрезентацию того, что происходит?
Б.Ю.: Манифестацию.
У.Г.: Манифестацию, да. Если остается Адонияху, то будет два престола. На самом деле мы знаем, что раскол на два царства произойдет, в каком-то смысле это пророческий жест.
Б.Ю.: Это пророчество. Но этого не может быть.
У.Г.: На время царства Соломона не может быть.
Б.Ю.: Да.
У.Г.: Кстати, когда ты говорил про Шалом-Шалом, ведь само имя Шломо, Соломон — это тоже Шалом, то есть от того же корня.
Б.Ю.: Да.
У.Г.: Цельность. Шалом — это же не только мир, а и цельность. Шалом — это и есть его имя.
Б.Ю.: Поэтому это так важно — вот эта цельность, это единство. Поэтому именно история Давида заканчивается, а начинается история Шломо-Шалома-Соломона этим актом манифестации с двумя престолами. И в этой манифестации опять присутствует Бат-Шева, как бы невинная в своей миссии. Она неотъемлемая часть этого божественного перформанса. Вот на что я хотел в первую очередь обратить внимание, говоря о финале этого текста.
У.Г.: Да, я думаю, что, для того чтобы понять эту хафтару, у нас есть ее образ. Теперь давай попробуем взглянуть на недельную главу — почему, собственно говоря, эта вторая часть поставлена именно здесь. Первая часть относилась к Аврааму, а вторая относится к Яакову. Формальная причина здесь есть: Яаков благословляет Иосифа (Йосефа) перед смертью, и Давид благословляет Соломона перед смертью. Но есть и не только формальная причина.
Б.Ю.: Конечно.
У.Г.: Почему? Потому что на самом деле у нас есть Иосиф и его братья. Это в каком-то смысле тоже незавершенный конфликт, то есть он вроде бы снят, но на самом деле только приглушен. Уже после смерти Яакова братья приходят к Йосефу и говорят: «Ты знаешь, отец заповедал, чтобы ты нас не трогал». То есть у них есть ощущение опасности. И как их могут тронуть, мы видим по этой главе. В принципе, это могло бы произойти. Но Йосеф не является единственным наследником миссии, как, например, Шломо у Давида. Он важная фигура, он претендует на роль четвертого отца: Авраам, Ицхак, Яаков и Йосеф. И в каком-то смысле он является четвертым отцом, потому что наделы в Израиле разделены как? Нет надела Йосефа, есть наделы Менаше и Эфраима — это два его сына. В минимальной степени он все-таки является праотцом. Но этот конфликт — конфликт Иосифа и его братьев — и вот этот кусочек, который мы читаем в Книге Царств, по-видимому, друг на друга каким-то образом высвечивают.
Б.Ю.: Мне кажется, речь там и там идет о единстве, об обретении единства. И, как всегда, вот это таинство одного-единственного, единого — оно, как мне кажется, происходит на грани, когда смерть переходит в жизнь. Вспомним дряхлость Давида, его финальное пробуждение для акта передачи пращи из рук в руки, и то же самое здесь. Там жизнь этого единства возникла и развернулась в царстве Шломо, а здесь для того, чтобы состоялось объединение колен, для этого требуется мир, братская любовь, приятие и развитие. Эту функцию берет на себя Иосиф, который специальным образом уже воспитан Египтом для того, чтобы создать единство.
И это единство вместе со своими детьми он передает Земле Обетованной, которая, по сути, свое назначение получает во времена Давида и Шломо, когда присоединены все те земли, которые и называются Землей Обетованной, к которой, по сути, направился Авраам.
У.Г.: Ну вот, Борь, я как раз слышу так, что если мы сопоставляем эту недельную главу с этой хафтарой…
Б.Ю.: Их противоположность тоже становится единством этих жестов.
У.Г.: Да. Но мне кажется, что здесь тогда мы читаем: несмотря на то, что видимое единство вроде бы было достигнуто Иосифом и его братьями и вроде бы уже этот шалом, цельность и единственность возникли, на самом деле в них таилась и продолжает таиться опасность раскола и опасность раздвоения. Если бы ее не было, не было бы Адонияху, не было бы конкурента у Соломона. То есть эта конкуренция как бы заметается под ковер. Иосиф говорит: все нормально, все будет хорошо. А на самом деле она в конце концов все равно проявит себя в расколе царства, в том числе Соломона.
Б.Ю.: Но знаешь, что это такое «конец концов»? Это постмессианское время, похоже.
У.Г.: Ну да, да, да. Я имею в виду не самый конец.
Б.Ю.: Понимаешь, тут это большой вопрос — когда и что проявится. Потому что, например, возьмем вертолет и пропеллер, да? Вот когда пропеллер кружится, если он набирает свою скорость, которая дает возможность подняться вертолету, мы не видим лопастей — тогда начинается полет. То есть напрягается нить. То же самое, я думаю, когда Давид крутил пращой, я просто вижу этот образ — мы не можем увидеть этой пращи. Мы видим: какая-то единая плоскость, возникает плоскость, крутящееся колесо, крутящееся перед нами. Понимаешь? И вот то же самое: «я один, единственный, единый» — это как бы колесо, крутящееся перед нами. Но стоит ослабнуть размаху петли, пращи, силы Творца, принятой внутрь (не у Творца ослабление происходит, а у возможности принять его, этот свет: в свете Твоем перестать видеть свет), тогда единство разрушается, а затем лопасти пропеллера останавливаются, возникают всяческого рода каверзы. Праща начинает дрожать, нить ослабляется, холодно становится, начинают ссориться колена, какие-то из них исчезают, типа колена Вениамина, потом, может, выныривают где-нибудь в кавказских горах, мы не знаем. И так далее. А это просто ослабляется напряжение нити, ослабляется сила Творца в человеке, вот в них, в героях, принимающих из уст в уста, из души в душу единую миссию, связанную с этим единством.
У.Г.: Как ты прочел, получается, что Соломон продемонстрировал эту остановку двумя престолами, чем она могла бы быть. И он ее преодолел.
Б.Ю.: Мы как бы начали видеть лопасти.
У.Г.: Да, вот я и говорю, что, возможно, в этой недельной главе, где Яаков благословляет всех своих сыновей, это вопрос: «Что мы видим — мы видим единство или мы видим лопасти»?
Б.Ю.: А это уже зависит от нас. Возможно, от нас, от читателей, то есть от участников.
У.Г.: Боря, хотел еще пару любопытных моментов отметить — мы говорили в прошлый раз про приближение Давида, ослабление Давида, и видно было, что он заболел, и так далее.
Б.Ю.: Да, про нити.
У.Г.: Глава называлась Хайей Сара — «Жизнь Сары». Эта глава звучит Вайехи — «И ожил». Интересно, что каждая из глав начинается с жизни, а на самом деле повествует о смерти, почти сразу. «И было жизни Сары столько-то лет, и она умерла». И здесь, казалось бы, должно быть «и ожил Яаков», но в этой же главе он и умирает. Вот это сближение.
Б.Ю.: Ты разворачиваешь. А я говорю о том, что смерть есть завершение жизни и, как неотъемлемая часть, — передача импульса следующей жизни. Поэтому тогда одна пара, Сара и Авраам, завершилась — и тут же возникла вторая пара. Сейчас завершается Яаков — и начинается братство сыновей.
У.Г.: То есть, казалось бы, сначала жизнь, потом смерть. На самом деле они оказываются в круговороте. Мы вроде бы говорим о смерти, но смерть на самом деле является продолжением жизни. Как мудрецы Талмуда говорят, «одно царство не проникает в другое, даже на тонкость волоска».
Б.Ю.: Ты знаешь, а мне представляется, что речь здесь идет вот о чем, и это один из возможных взглядов вообще на происходящее в этих главах, повествующих нам священную историю. Представим, что все это вообще одна душа (я как бы на другой уровень перейду), которая находится на стадии, которую мы называем Яаков (со всеми подробностями, в них я сейчас не буду входить). И это царство. В момент, когда я перемещаюсь на следующую стадию в этой непрерывной эволюции, предыдущая стадия навсегда исчезает. И ни одной секундой своей она не может сохраниться на следующей стадии. Так сын соотносится с отцом. Сын — это более развитая стадия, и там ничего от отца уже не может быть. Поэтому все, что принадлежало отцам, выжигается процессом перехода. Это мы уже не метафорами пращи и диалектики мыслим, а вертикальной линеарностью, я парадоксально скажу. То есть особого рода ступенями эволюции, о которых повествуют нам Танах — не только Тора, а все книги, и Книги Царств в том числе.
У.Г.: Ну да, возможно. Я хотел привести еще один мидраш замечательный. Я пока не очень сам понимаю, как он откликнется в свете нашего разговора, но мне кажется, что он очень уместен. В трактате Шаббат в Талмуде описывается смерть Давида, ведь здесь у нас в хафтаре как раз говорится о его смерти — в Псалмах, кстати.
Давид говорит: «Объяви мне, Господь, конец мой и меру дней моих». На это Господь ему отвечает: «Установлено предо мною, что не объявляют конец человеку из плоти и крови и не объявляют меру дней человека. Единственное, что я могу тебе сказать: в субботу умрешь». Давид ему говорит: «Дай умереть мне в первый день после субботы». Господь ему говорит: «Нет, уже приблизилось царствие Соломона, сына твоего, а одно царствие не наступает на другое, даже на толщину волоска», — как ты и сказал. «Тогда дай умереть мне в канун субботы». На это Бог ему отвечает: «Нет, для меня лучше один день, когда ты сидишь и занимаешься Торой (а Давид занимается в субботу, естественно), чем тысяча жертв, которые Соломон, сын твой, вознесет передо мной на алтаре». И каждую субботу сидел Давид и занимался Торой весь день. И в день, когда затребовали его душу, явился ангел смерти и не сумел ничего сделать, ибо Давид не отводил глаза от Торы. И сказал ангел смерти: «Ну что делать с ним?» Думал-думал ангел смерти, и вот что: был у Давида сад позади дома, и пошел ангел смерти и начал трясти и дергать там деревья. Пошел Давид посмотреть, что происходит, и, когда он спускался по лестнице, подломилась под ним ступенька, умолк он, и упокоилась его душа. И послал Соломон с вопросом в дом учения: «Отец мой умер, он лежит на солнце, и псы дома его голодны, что мне делать?» Ему в ответ сказали: «Отрежь кусок падали и брось псам. А на отца положи каравай хлеба или ребенка и перенеси его». В субботу нельзя переносить тело. Но если положить хлеб, то тогда тело будет как бы подносом, и его можно перенести. Или если положить ребенка. И дальше Талмуд говорит: «И разве не прекрасно сказал Соломон: ведь живому псу лучше, чем мертвому льву». Мертвый лев — это Давид, а псы получат сейчас еду. А Давида как поднос перенесут, положив на него хлеб или ребенка.
(Вавилонский Талмуд, Шаббат, 30б)
Вот такая зарисовка в Талмуде о последних днях Давида, когда он передает Соломону свое правление, свое царство.
Б.Ю.: Обращу внимание на один момент буквально. Как это ни парадоксально, не буду обобщать эту потрясающую повесть. Там говорится, что подломилась под ним ступенька на лестнице.
У.Г.: На лестнице, да.
Б.Ю.: И он упал и умер. Ступенька на какой лестнице?
У.Г.: Непонятно. Вот он пошел в сад, какая-то там была лестница.
Б.Ю.: Да-да. Вот послушай. А дальше Соломон говорит, что он лежит под солнцем. Значит, это была, ясно, что не лестница дома, так бы он лежал в доме. Здесь есть намек, что все это вообще происходит на лестнице Яакова. И тогда этот мидраш мы присоединяем к нашему рассказу. Подломилась ступенька на лестнице Яакова. По этой ступеньке шел Давид, а он же двинулся после чтения Торы в субботу. Он не мог спускаться по этой лестнице, он поднимался, именно поднимался, то есть поднимался в сад. Потому что все наше движение, как ты прекрасно знаешь, вообще вся Тора — инструкция по применению, как пройти из сада, который мы потеряли, в сад, который мы обретаем. И тогда получается, что он делает это еще при жизни, как бы во плоти. Сохраняя режиссерский взгляд на вещи, который может потом прийти к актеру, мы можем сказать, что наш герой, Давид, поднимается по лестнице Яакова и делает следующий шаг, получив силу Торы для этого восхождения. И тем самым он может нарушить законы бытия и встать на ту самую ступень, на которой находится Соломон, сын его, то есть он приближается к саду. И тогда под ним подламывается ступенька, он падает, и все эти события — псы, законы, дети — происходят на лестнице Яакова. А возможно, он с этой лестницы катится вниз, оказывается в реальности, под солнцем, перед садом.
У.Г.: На земле Израиля, ведь Яаков лежит на земле Израиля. И вся земля Израиля под ним свернута, как говорит мидраш, под Яаковом. И вот Давид оказывается там же.
Б.Ю.: Там же оказывается, в том же самом месте. Вот это удивительно, может быть так. Мне кажется, это хорошо, что мы сюда пришли в результате нашей сегодняшней беседы.
