ИзТории-Пророки. Конфликт братства
Сериал проекта «Идеи без границ» культурного центра Бейт Ави Хай в Иерусалиме
Ваишлах || Авдий
Гость выпуска: Ксения Голубович — писатель, критик, литературовед. Преподаватель Московской школы нового кино и Международного университета в Москве, кандидат филологических наук, председатель жюри литературной премии имени Александра Пятигорского (2017–2021).
Ури Гершович (У. Г.): Тема нашего сегодняшнего разговора — недельный раздел Торы Ваишлах, что означает «И послал» (имеется в виду — «И послал Яаков посланцев»), и соответствующий фрагмент из пророческой литературы — видение Овадьи (Авдия по-русски). И сегодня у нас в гостях Ксения Голубович — писатель, литературный критик. Ксения, здравствуйте.
Ксения Голубович (К.Г.): Здравствуйте.
У.Г.: Мы с вами две недели назад уже начали обсуждать тему соперничества Яакова и Эсава. Сейчас наша недельная глава предоставляет возможность развить эту тему и посмотреть на другие ее аспекты. Я, как всегда, начну с изложения содержания. Яаков борется с ангелом.
Эта борьба, собственно говоря, вылилась в то, что он получает имя Исраэль. Он был Яаков, то есть тот, кто идет окольным путем, а Исраэль можно прочесть как «прямо к Богу». После этого он посылает посланцев к Эсаву, с которым он должен встретиться после длительной разлуки.
И он, естественно, не знает, чем эта встреча закончится: хочет ли Эсав до сих пор его убить или нет. Встреча заканчивается благополучно, Эсав его целует, обнимает, и даже предлагает его сопровождать. Яаков отказывается от сопровождения, от какой-то помощи и еще раз обманывает Эсава. Говорит: «Я к тебе приду сам, потихонечку, со всем моим семейством», но на самом деле идет в другую сторону. Дальше в недельной главе рассказывается об изнасиловании Дины, дочери Яакова, и в дальнейшем — о смерти Рахели при родах Биньямина.
Но вот эти две истории — история с Диной и с тем, как был уничтожен Шхем братьями Шимоном и Леви, и смерть Рахели — оказываются несколько в стороне, от того, что обсуждается в хафтаре. В пророчестве Овадьи говорится о войне Яакова и Эсава:
Так сказал Господь об Эдоме: «Весть слышали мы от Господа, и посланец был послан народом. Вставайте, и восстанем мы на войну с ним. Вот малым сделал я тебя среди народов, презираем ты весьма (это про Эдом, про Эсава). Надменность сердца твоего подстрекала тебя, живущего в расселинах скал, на высоте обитающего, говорящего в сердце своем: «Кто низринет меня на землю?» Если поднимешься, как орел, если меж звезд сделаешь гнездо свое, и оттуда низрину я тебя», — говорит Господь.
Ну и так далее. Говорится: «Истреблю я мудрецов Эдома, и разум истреблю на горе Эсава, и сокрушены будут храбрецы твои», — я читаю сейчас в середине. И в конце говорится о том, что будет дом Яакова огнем, дом Иосифа — пламенем, а дом Эсава — соломой. «И зажгутся они в них и поглотят их, и не будет остатка в доме Эсава». То есть начисто Эсав будет уничтожен и истреблен. Введение Овадьи целиком посвящено вот этой самой войне, которая оканчивается уничтожением Эсава. Мы в прошлый раз начинали разговор о конкуренции братьев, говорили об избранничестве, говорили о правильном и неправильном братстве. А сейчас, я думаю, мы можем позволить себе вернуться к этой теме и поговорить о войне братьев — это тоже мотив, который пронизывает все Писание, начиная от Каина и Авеля.
К.Г.: Да, это очень важный мотив, и он присутствует не только в библейской традиции. Мы уже касались того, что, например, данные антропологических исследований о племенной жизни говорят, что есть племена, которые испытывают просто мистический ужас перед рождением близнецов, двух детей из одной утробы, идентичных друг другу. Одно лицо на двоих, одно наследство на двоих, то есть одна претензия на двоих. И мы знаем, что в момент такого священного ужаса даже считается, что их обоих надо убить.
Видимо, какие-то следы этого есть и в мифе о Ромуле и Реме: их пытаются убить, их выкармливает не мать, а волчица.
Мы знаем, что даже если животные, например, знают родителей, то брат, «тот, кто такой же, как ты», — это в животном мире нерелевантно. Если еще можно почувствовать мать, отца как старшего, как более зрелого зверя, то что [такое] брат, равный тебе? И вот, похоже, одна из существенных черт человека — иметь брата. Более того, мы говорим, что знаменитый лозунг «Все люди — братья» — это важнейший лозунг. У Льва Толстого есть поразительная мысль, когда он рассуждает об искусстве. Он вообще мало что любил, как мы знаем, в искусстве, смотрел на все критическим взглядом. В частности, у французов — только один рассказик Ги Де Мопассана, в котором матрос оказывается в таверне вместе со своей командой, и они хотят порезвиться с девушками. Он выбирает себе какую-то девушку, начинает с ней разговаривать и понимает, что это его сестра. И вдруг его пронзает другая мысль — не то, что это моя сестра; его пронзает бóльшая мысль: все эти женщины — наши сестры. И это оказывается важным для Толстого, который очень чувствителен к идее братства, к тому, что задача человека — узнать брата в ком-то, кто по всем внешним показателям тебе совсем не брат братом.
У.Г.: Это следующая мысль, мне кажется. Узнать брата в ком-то — это следующий этап. Поначалу нужно разобраться с братом как таковым. Библейский текст же нас как бы этой теме обучает: Каин и Авель, потом Ишмаэль и Ицхак, потом Эсав и Яаков, потом братья Иосифа. Да, и все эти братья вместе.
К.Г.: Почему я заговорила о Толстом? Для Толстого это страшная мысль. Она не то что какая-то благословенная, а это мысль, которая тебя пронзает, ты падаешь в нее. В этом смысле соперничество братьев само является некой мыслью. А в чем мысль, как мы можем ее ухватить, мысль? Мы говорили в прошлый раз о понятии границы, важнейшем для человека. У нас есть границы государства, жилья. Но, как показывает, например, миф о Ромуле и Реме — о чем они поспорили? О стене. Они поспорили, где будет граница города.
И один, убив другого, закрепил эту границу за собой, а другой оказался вовне. Но границы — это и есть то, что отделяет внутреннее от внешнего. Таким образом, этот конфликт с братом заложен во всех наших начинаниях. Эта структура братства и столкновения и есть то, что определяет человека, и это довольно страшно.
У.Г.: Да, именно близость братьев становится причиной войны. С одной стороны, это родство, а с другой стороны — конфликт. Причем наиболее острый конфликт — это и есть, собственно говоря, война братьев.
К.Г.: Да, и получается, что в человеке заложено: «если у тебя есть брат, будет и война».
У.Г.: Ну что-то в этом роде.
К.Г.: И вот это очень странная и страшная мысль. И брат тебе дарован, то есть это та самая связь, которая создает тебя как человека. Потому что у нас, да, есть Адам и Ева, но первые, кто за Адамом и Евой, — это два брата, их дети.
У.Г.: Два брата, да, и все кончается убийством. Эсав замышляет убийство, а Йосефа братья тоже хотят убить. То есть убийство сопровождает само понятие братства. Оно, конечно, связано с избранностью, потому что именно тот, кто наиболее близок мне, тот, кто, вообще-то, почти как я, он — главный конкурент. Ну, можно себе представить, что наше внутреннее эго говорит о том, что я, вообще-то говоря, в мире один. Есть, например, чужие. Чужие — это кто? Ну, лес, волк, деревья и так далее. А брат — это не чужой, это в каком-то смысле моя замена, мой двойник, он может меня заменить. В библейском тексте есть понятие «первенство». Первенство обуславливает двойную долю наследства. Тот, кого отец назначает первенцем, или тот, кто родился первенцем, в определенном смысле становится отцом. Речь идет о взаимоотношении: брат и отец. У меня есть брат, братья, вспомним про фрейдистскую коммуну братьев.
К.Г.: Орду.
У.Г.: Да, у которых есть этот самый альфа-отец. И один из этих братьев чуть-чуть начинает походить на отца. Кто же это будет? Кто станет отцом? Претензия на то, чтобы заменить отца, т.е. стать избранником — это и рождает войну с братом.
К.Г.: Я думаю, что здесь очень важно, что сама структура человечества — как Божий проект, Божий замысел, — это структура братства.
У.Г.: Совершенно верно, да.
К.Г.: Долгая структура родства. И получается, если мы вспоминаем Вавилон: они строят башню, чтобы «сделать себе имя», то есть человечество хочет стать единым.
И вот тут приходит удар. И вы рассыпаетесь на множество языков, которые не будут понимать друг друга, и вы будете братьями. И вот начинаются эти войны, войны языков.
У.Г.: Как раз не будете братьями. Мы можем разделить войну на два типа. Есть война с чужим. Как я уже сказал, чужой — это просто не человек; я не воюю с человеком, когда я воюю с чужим, это все равно что борьба со стихийным бедствием. Во всяком случае, для древнего сознания, мне кажется, это так. То есть война за свое существование. Шторм, дождь, войско непонятно кого — немцев. Немцев именно в этимологическом смысле, тех, кто говорит на другом языке, как эти разбитые в Вавилоне братья, которые теперь уже не братья. А есть война другого типа — это война за первенство внутри семьи, внутрисемейная война. И мне кажется, что здесь западная, иудео-христианская культура перепрыгивает через важную ступеньку. Какую именно? Появляется уверенность в том, что если все люди братья, то и войны не будет. Но именно в братстве заложен тот импульс войны, который следует преодолеть. Каждый должен преодолеть эту войну — не с внешним врагом, а внутри самого себя. Недаром Филон Александрийский говорит, что Каин и Авель — это две стороны меня самого, ну, так же, как и все остальные персонажи Писания. Если я не преодолел эту самую проблему братства, если я ее не решил, я не могу говорить: «Все люди — братья». Иначе ты переносишь эту войну вовне, потому что ты не справился с ней внутри себя. Эта война находится внутри нас, мы не распознаем ее, а потому не можем преодолеть. А не можем мы ее распознать потому, что брат — близкий человек. На самом же деле это война внутри.
Я могу привести размышления наших еврейских философов ХХ века. Герман Коген с его понятием «со-человека», по сути дела, говорит о том, что [христианская максима] «Возлюби ближнего, как самого себя» — это и есть братская любовь, которая должна быть универсальна, должна распространяться на все человечество. Придуманное им понятие «со-человек» — прекрасно и замечательно, но оно не учитывает того, что само понятие «братство» проблематично. Оно содержит в себе зерно войны, который я, возможно, не замечаю; если я его не распознаю, я тем самым оказываюсь в ситуации распространения братства, которое несет еще большую войну.
К.Г.: Как, собственно, и происходило. Толстой считает, что у каждой цивилизации, у древних и у более современных, есть какая-то одна большая религиозная мысль, которую она думает как цивилизация. И я считаю, что он совершенно прав, что разгадка нашей цивилизации в том, что она думает ровно эту мысль. Мы (левые, правые, такие-сякие) не можем избежать мысли, что все люди — братья. Это неотменимое содержание нашего извода мира, это то, что делает человечество, мы движемся как братство. И вот эта мысль, сам лозунг «Все люди — братья» — мы понимаем, что это был один из самых кровавых лозунгов, если вспомнить, например, французскую революцию.
У.Г.: И продолжает оставаться.
К.Г.: Да. Толстой выделял несколько таких больших цивилизационных мыслей, человечество не может думать слишком много мыслей одновременно. Оно думает о тех проблемах, которые делают человека человеком. Ольга Седакова замечательно это высказала в стихах: «Кто знал, что Бог — попутный ветер? — ветров враждебная семья…» Что такое быть братом? Действительно, вопрос: кто как отец? И тогда вопрос: это действительно борьба за главенство, за роль того, кто знает, как лучше?
У.Г.: Да. Как раз для братьев, для семьи же стараются.
К.Г.: Да, для всех лучше, для всех. И тогда вопрос о том, что такое «фигура отца». Фрейд, я думаю, решал это очень просто: у него был такой страшный отец, которого убрали, и после этого все помирились. Но, как мы знаем, этот механизм не очень работает, сам Фрейд не очень с этим справился, потому что фигура отца очень важна. Я могу сослаться на себя, на свой опыт литератора. В прошлый раз мы рассуждали в культурном аспекте, а в данном случае я могу представить свой собственный опыт. Как-то мне сказала одна художница, когда я была совсем юной девушкой: «Вот о своем поколении ты-то и напишешь». И в некотором смысле я пишу историю людей, которые совершают долгий выход из Советского Союза, это блуждание поколения, поколения девяностых. И, как мне кажется, у этого поколения есть очень важная нерешенная духовная проблема, которая дает себя знать и сейчас.
В ХХ веке, например, Россия и, возможно, Европа жила в ситуации «отца» как тяжелейшего требования: ты все время должен был соответствовать. И в какой-то момент я поняла, что важнейшая эмоциональная структура — отсутствующий отец. Хотя это только личная интуиция, я потом обсуждала это со многими людьми, и, похоже, это правда. Этот требовательный отец — на самом деле его просто нет. ХХ век — это огромный век сиротства.
У.Г.: Безотцовщины.
К.Г.: А что такое безотцовщина? Это не просто отсутствие отца, это гипостазирование отца как отсутствия, требовательного отсутствия, почему появляется фигура Сталина — он всегда отсутствует и всегда требует. Но на самом деле это структура сыновства: один сын не стал отцом другому сыну, и это сыновья-сироты. И вот эта странная структура блуждающих сыновей — Фрейд пытался решить это в позитивном ключе, — они убили альфа-отца, а после они блуждают. Но великий французский поэт Сен-Жон Перс переосмысляет этот сюжет. Он написал большую эпическую поэму «Анабасис», взяв название из греческого. В ней рассказывается о наемниках, которые потеряли цель, они блуждают по пустыне; так переосмысливается блуждание сыновей.
Возникает вопрос: а каков же отец? Каков отец, когда он тебя любит? Что делает отец? Не отсутствующий, требовательный, страшный отец — про него понятно, что он в пределе требует твоей смерти, героической смерти, например. А чего требует любящий отец? Мне кажется, что если говорить культурологически, то прошло несколько поколений, которые с отцом-то никогда не сталкивались.
У.Г.: А только с образом.
К.Г.: С вот этим сыном, который должен заменить отца.
У.Г.: Персонажи в поисках автора, да.
К.Г.: Это страшная история сиротства без понимания того, а каков же отец. И мне кажется, это на самом деле разговор об отце, потому что именно отец усмиряет войну: он приходит — и она заканчивается. Вопрос в том, каков отец, который тебя любит. Что сделает отец, когда придет блудный сын? Он его накажет, поселит с рабами, скажет: «Ну вот, я ж тебе говорил, что так и будет, что ты вернешься», да? Или он что-то другое сделает?
У.Г.: Ну мы видим, Овадья нам описывает, что Отец уничтожает Эдом, одного из братьев, Эсава. Это тоже нужно осмыслить определенным образом. У нас есть война двух братьев. Самая фигура отца и безотцовщины — это же, по сути дела, не что иное, как забвение братства. Забвение братства в разных смыслах — и как войны, и как братства, как отсутствия войны. Собственно говоря, война и обеспечивается тем, что акцент смещается. Если у меня главной оказывается фигура отца, то здесь уже не до братьев, поэтому братство оказывается непродуманным, неосмысленным, непереваренным, не исчерпанным, а необходимо каким-то образом его исчерпать. Овадья говорит: оно исчерпывается уничтожением одной из сторон. Если говорить о внутреннем мире, то это легко понять. Внутри у меня есть два брата-двойника, близнеца, которые между собой борются, я, как отец, должен выбрать, что из них будет продолжением меня, а что нужно отодвинуть в сторону, это очень хорошо понятно. Если же мы говорим о каких-то реальных событиях социополитических, то здесь, конечно, не так очевидно — что означает уничтожение одной из сторон, этого самого близнеца, как об этом пишет Овадья.
Но если вернуться к этой мысли о братства, которое должно каким-то образом трансформироваться, я бы обратился к Францу Розенцевейгу. У него есть замечательная мысль о сверхближнем, о том, кто следует за ближним. Он пишет об этом, обсуждая молитву. Человек молится и устремляется куда-то, ну, к отцу, не знаю, куда-то он устремляется. И место ближнего у него занимает вот этот следующий за ближним:
«Любовь не видит и не слышит ближнего, вместо этого она желает могучим и всепреодолевающим прыжком достигнуть следующего-за-ближним». То есть вот это устремление к следующему-за-ближним — оно, возможно, и есть устремление к отцу. «Просветленный в молитве человек хотел бы установить царство небесное силой до срока, но царством нельзя овладеть силой, оно растет, магическая сила отдельного молящегося, если она уносится дальше, чем к ближнему, попадает в пустоту. Следующий-за-ближним, к которому она пытается воспарить, не принимает ее в себя. (Просто потому, что до него дотянуться невозможно). Это несчастная сторона любви к следующему-за-ближним».
(Франц Розенцвейг. Звезда избавления. Часть 3).
Ни Франц Розенцвейг, ни Герман Коген, ни Левинас не говорят о брате, они всегда говорят о другом и о ближнем — возможно, подспудно ассоциируя это с братом. Но на самом деле братство оказывается непродуманным.
Дальше Розенцвейг говорит так: «Фанатик, сектант, короче говоря, все тираны Царства Небесного, вместо того чтобы ускорить приход Царства, задерживают его. Они оставляют нелюбимым своего ближнего и тянутся к следующему-за-ближним». А я бы сказал: они не видят своего брата и тянутся к тому, кого они называют братом, но кто братом не является, — это и есть следующий-за-братом. И вот они к нему следуют, пытаясь его достигнуть, объявляют всеобщее братство и не достигают ничего. И вместо мира приводят к очередной войне. Так, мне кажется, можно это понять.
К.Г.: Мне еще удивительно отозвалась, резонировала тема несчастной стороны любви, мне очень она понравилась, потому что, действительно, человек, который любил, знает, что у любви есть несчастная сторона, и, принимая любовь, ты и ее принимаешь. А в чем она состоит? Как раз в неполноте, в неокончательном братстве. Вот как бы ты думал, что такое братство? Мы все одинаковые, мы все действуем заодно, ты просто принимаешь мою сторону, и всё. Но это разрушение структуры братства, когда мы просто предлагаем брату перейти на свою сторону.
У.Г.: Да, да.
К.Г.: То есть ты будешь как я; если ты мой брат, ты стоишь на моей стороне. А несчастная сторона братства (и одновременно — любви) в том, что стороны две. И я думаю, что, когда мы говорим об уничтожении Эдома, там есть такой момент, «вы спрятались в горах и думаете, что вы, так сказать, непобедимы». Эсав начинает заново войну, то есть они расстались, они помирились, и вот опять начинается, и вот тут уже всё. Потому что его же сначала-то не уничтожали.
У.Г.: Ну да.
К.Г.: И более того, у Эсава-то дела были получше, скажем так, чем у Яакова.
У.Г.: Более того, в Торе сказано, что Эдом, эдомейцы — это ваши братья. И смотрите, вы с ними и ведите себя как с братьями.
К.Г.: Да, здесь уже дальше вся эта история, несчастная сторона любви, а любовь — это, мне кажется, движущая сила Торы. Что такое любовь? В ней есть несчастная сторона, и мне кажется, что в приведенной вами цитате как раз об этом говорится: во-первых, ты не можешь ее силой захватить и распространить на всех, а во-вторых, ты не можешь преодолеть того, что есть братство. Это братство, или ближний — он другой, чем ты, он по другую сторону от твоего стремления учредить любовь так, чтобы ты чувствовал только полноту, только ее светлую сторону и не знал нехватки, недостатка, некоего странного ущерба, твоей собственной неполноты, которая воплощена на самом деле в фигуре брата. Принять то, что ты неполон, — это та самая несчастная сторона любви, которая странным образом открылась, мне кажется, только в иудаизме. Потому что, когда мы берем, например, платонизм, — это как раз учение о двух половинах или учение о том, что ты можешь закрыть себя, и все будет хорошо. Ты учредишь государство, и все там будут счастливы. Там и обман есть, там все есть, вот если брать платонизм, но это структура полноты. А удивительна здесь мысль о том, что ты должен продолжать эту странную игру несчастья, ты должен принимать это (допустим, если брать советский опыт) как некоторый извод идеи братства, о которой мы говорим, что все станут на одну сторону — и мы уничтожим бедность и богатство. Ведь бедность и богатство — это тоже некая язва, да?
У.Г.: Бедность, богатство, эллина, иудея — всех уничтожим; женщина, мужчина — это все равно, все будут равны.
К.Г.: Да-да-да, и дети все будут общие, и все будут на одной стороне. Так вот, выясняется, что идея братства, когда все на одной стороне, уничтожает идею братства, которая неистребима в человеке, а значит, вот этот момент ущерба и неполноты, который ты странным образом должен принять, он важен. Я вспоминаю тут еще параллельно моего любимого поэта, который подходит к этой религиозности и опыту ХХ века с поэтической стороны, пусть и секулярной. Это Райнер Мария Рильке, когда он приехал в Россию и хотел повидаться с Толстым. Он хотел с ним поговорить, но в тот момент Толстой был очень занят всякими социалистическими идеями и диалога не получилось. И, возвращаясь, Рильке пишет очень странное произведение, оно называется «Рассказы о Господе Боге». И одной из любимых мыслей Рильке становится мысль о бедности. Он вообще не хочет никакого переустройства в России, он считает, что как раз в понимании того, что такое бедность, и таится потенциал. Естественно, все пошло по совершенно другому сценарию построения «государства изобилия», но вот буквально на пороге этого Рильке делает совершенно другой выбор. И потом он едет в Париж, где пишет очень не оцененную в его время книгу «Записки Мальте Лауридса Бригге».
У.Г.: Да, замечательная книга.
К.Г.: Это об обедневшем аристократе, который приехал умирать в Париж и испытывает все эти страшные вещи: бедность, голод. Он ходит по Парижу, видит больницы, то есть эту другую сторону, по поводу которой человечество может вопить Господу: «Почему ты дал нам бедность, болезнь, эту несчастную сторону любви, меня другого: больного, нищего». И неожиданно там происходит тот переворот смысла (это уникальное произведение, сейчас оно становится широко известно, все его читают, но тогда его не прочли), когда вдруг оказывается, что в этой самой бедности гораздо больший потенциал, чем [в богатстве], т.е. вытягивании всех на одну сторону. И мне кажется, что в этом есть загадка человека, для которого брат — это всегда не тот, кто равен ему самому; потому что, если бы он был равен, я бы всегда мог перетащить его на свою сторону. И поэтому это как борьба Яакова с ангелом. Я не знала этого сюжета, сути переименования.
У.Г.: Он как раз борется с ангелом Эсава. То есть этот ангел — представитель Эсава, с которым, собственно говоря, эта борьба и происходит. Яаков борется именно с ним и в каком-то смысле преодолевает. Что именно — это отдельный вопрос. Преодолевает он, например, свою природу обманщика, которая была ему нужна для конкуренции с братом. По сути, получается, что брат его чуть-чуть доделывает. Эсав доделывает Яакова и превращает его в Исраэля, и в этом смысле он нужен. Эта позитивная роль братьев в Писании тоже очень ярко выражена. То есть все братья, даже те, с которыми происходили самые разные неприятности, в каком-то смысле доделывали того самого брата, по которому пишется история, который является главным героем повествования. Главный герой повествования в каком-то смысле черпает свои силы из этого конфликта. Все это война становления. Поэтому я и говорю, что, все наши мыслители, говорящие о любви к ближнему, упускают этот момент. Потому что стадиальность такая: реши внутреннюю проблему, внутри семьи, с братом или с самим собой; дальше — ближний; дальше — следующий-за-ближним. Ну и так далее, то есть постепенность. Постепенность решения этой проблемы задается, мне кажется, библейским текстом. Выход на уровень человечества происходит через решение конфликта этой странной, противоречивой структуры братства. И только после того как она решена, можно решать проблему с ближним, со следующим-за-ближним и так далее.
К.Г.: В ситуации с реальным братом ты решаешь этот конфликт неравенства, всех этих обид, неравенства, претензии на одно и то же, осознания своей роли и того, что она неизбежна. И более того, что ты должен сохранять эту несчастную сторону любви к брату, когда он не ты, когда он совершенно другой.
У.Г.: Необходимо здесь то, что называется на иврите «шалом». Что такое шалом? Обычно это приветствие, иногда его переводят как «мир» (в смысле — война и мир). А [здесь] имеется в виду — цельность, которая не может быть из меня, потому что я только часть. Чтобы создать цельность, тебе нужно собрать как раз эту мозаику. Начинаешь с ближнего: нужно каким-то образом ухитриться сделать так, чтобы я и мой брат составляли шалом, то есть определенную цельность, как в пазле. Если ты пихаешь не той стороной, то все может разрушиться, а если ты найдешь тот самый пазик, вставишь — вроде все нормально, картинка начинает возникать.
К.Г.: Но по правилам [этой игры] я на тебя обижен, я ждал от тебя жертвы, того, что ты отдашь лучшее. Я помню, как моя еврейская бабушка обижалась, когда она приезжала к маме. Она вдруг говорила: «Ты знаешь, я замечаю, что мне не дают лучшего куска». Лучшее — ты должен угадать, что на самом деле в этот момент надо. Мне кажется, это и есть «быть как отец», это в отношениях так: что я должен тебе дать, чтобы заключить мир. Самое обидное, когда тебе дают по правилам. Это удивительно, но в семье это абсолютно так, когда «ну я же сделала по правилам» — это самое оскорбительное. «Я же вот это, вот это, вот это делал» — нет ни для ребенка, ни для близкого ничего оскорбительнее, чем когда тебе предъявляют правило. А что ты сделал для меня?
У.Г.: Да, Ксения, закругляя, мы возвращаемся к теме, которую поднимали две недели назад относительно того, как сделать правильно, как угодить Богу, как угадать, что Ему нужно.
К.Г.: Как угодить брату.
У.Г.: А здесь мы теперь говорим о том, как угодить брату. Или, точнее, нужно не угодить брату, а угадать, каким образом вы можете составить одно целое, то есть каким образом преодолеть эту войну, которая заложена в самом понятии братства. И только после этого можно двинуться дальше. А если это не разгадано, если это так и остается заметенным под ковер или неотрефлексированным, то, выходя за пределы семьи, себя, дома и так далее, ты на самом деле несешь с собой войну. Это то, что получается.
К.Г.: Да.
У.Г.: Если я это не отрефлексировал, то я несу с собой войну. И вот это зерно войны оказывается неосознанным европейской культурой. Хотя в библейском тексте, как мы видим, про это много написано.
