ИзТории-Пророки. Матрица царства
Сериал проекта «Идеи без границ» культурного центра Бейт Ави Хай в Иерусалиме
Вайеце || Хошея, 12:13–14:10; Йоэль, 2:26–27
Гость выпуска: Дмитрий Антонов — доктор исторических наук, профессор кафедры истории и теории культуры РГГУ, старший научный сотрудник Школы актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС, директор Центра визуальных исследований Средневековья и Нового Времени РГГУ.
Ури Гершович (У. Г.): Тема нашего сегодняшнего разговора — недельный раздел Торы Вайеце, что означает «И вышел», и, как всегда, хафтара — отрывок из пророков, который дополняет этот недельный раздел. Сегодня у нас в гостях Дмитрий Антонов — историк, специалист в области культурной антропологии, профессор РГГУ. Дмитрий, здравствуйте.
Дмитрий Антонов (Д.А.): Здравствуйте, Ури, добрый день.
У.Г.: Я, как всегда, начну с изложения содержания недельной главы. Она у нас очень интересная. Яаков вышел из Беэр-Шевы, он бежит от своего брата, разгневанного Эсава, которого он вместе со своей мамой обманул, забрав у него первородство и благословение. И отправляется в Харан к своим родственникам. По дороге он видит знаменитый сон — «Лестница Яакова».
Дальше он встречает уже в Харане у колодца Рахель, свою будущую жену, но она оказывается не первой его женой.
Его дядя Лаван обманывает его, и вместо Рахели Яаков в первую брачную ночь получает ее сестру Лею. Ну, Рахель он тоже в итоге получает. Вот у него две жены: одна из них любимая, но бесплодная, другая не очень любимая, но зато плодовитая. И между Рахелью и Леей начинается конкуренция. На каком-то этапе Яаков решает, что ему пора от своего дяди Лавана уходить. И есть знаменитая история о том, каким образом он получает очень большое стадо овец.
В дополнение к этой недельной главе читают фрагмент из книги пророка Осии (Хошея на иврите) и маленький кусочек, буквально два стиха, из пророка Йоэля. Он начинается со следующих слов: «И убежал Яаков в поле Арама, и служил Израиль за жену, и за жену стерег стада». Этот первый стих, который взят из пророчества Хошеи, действительно перекликается с нашей недельной главой — Яаков бежит.
Но дальше вроде бы текст пророка Хошеи совершенно не связан с нашей недельной главой. Он говорит: «И через пророка вывел Господь Израиль из Египта, и через пророка он был охраняем, и прогневал Эфраим Господа до горечи, поэтому кровь их падет на него, и поругания его обратятся на него». Эфраим — это название народа Израиля в данном случае; Эфраим (Ефрем на русском) — один из сыновей Иосифа. И дальше начинаются упреки к этому самому Эфраиму, что он ведет себя не очень хорошо, и Бог, в общем, готов его уничтожить. Очень образное описание того, как Бог поступит с этим самым Эфраимом. Правда, в конце говорится, что если Эфраим раскается, то Бог вернет его к себе и все будет хорошо.
Ну, мы видим формальную связь между этим пророчеством и недельной главой, которая, собственно говоря, сводится к одному стиху. Есть ли здесь содержательная связь? Сейчас я не буду пытаться ответить на этот вопрос; может быть, мы в конце нашего разговора вернемся к этому. В этом году мы сосредотачиваемся в основном на отрывках из Книг Пророков, поэтому давайте более внимательно всмотримся в это пророчество Хошеи и попробуем выделить там какие-то темы для разговора. Прежде чем мы это сделаем, я два слова скажу про пророка Хошею, или Осию. Это Хошея Бен Бари, VIII век до н. э.
Это времена двух царств — Иудеи и Израильского царства, и Хошея находится в последнем. Некоторые полагают, что он начал пророчествовать во времена царствования Иеровоама II — Иеровоама Бен Йоаша (Йоаса на русском). И, собственно говоря, его пророчество обращено как раз к этому царству в основном — не к царству иудейскому, а к царству десяти колен, которое он называет то Эфраим, то Шомрон. Ну все, вот это были мои вступительные слова. Теперь, Дмитрий, подключайтесь.
Д.А.: Пророк Осия и его размышления о царстве и о народе израильском были очень актуальны и интересны в Средние века. К ним апеллировали разные мыслители, говоря о царствах, об империях, о царях, потому что сам пророк Осия вспоминал события предшествовавшие, когда пророк Самуил благословил на царство, помазал елеем сперва Саула, затем Давида, т.е. изменил правление.
Собственно, Господь даровал царство народу Израиля, но все было довольно драматично. И, как говорилось, «дал Господь царя в гневе, а отнял в ярости» — вот это слова пророка Осии.
У.Г.: Да-да-да, я прочитаю эти слова буквально. «Погубил ты себя, Израиль, где же царь твой теперь, чтобы спас он тебя во всех городах твоих? — говорит пророк. — И где судьи твои, о которых говорил ты: дай мне царя и сановника. Дал я тебе царя во гневе моем и отнял в ярости моей». Вот эти самые слова.
Д.А.: Это очень интересные и парадоксальные слова.
У.Г.: Да.
Д.А.: Собственно, о чем идет речь? О том, что когда народ еврейский стал просить себе царя, то, конечно, не возрадовался ни пророк Самуил, ни Господь. Господь сказал Самуилу: «Что они хотят? Они меня своим царем хотят, некоего земного царя — ну, дам я им царя». И Самуил передал людям, что все будет не так радужно, как им представляется.
У.Г.: Не так радужно. Я тоже прочитаю маленький фрагментик, о чем он говорит.
И сказал: «Вот какие будут обычаи царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших возьмет он и приставит их к колесницам своим и к всадникам своим, и будут они бегать перед колесницами его. А дочерей ваших возьмет в составительницы благовоний, в стряпухи и в булочницы; а лучшие поля ваши, виноградники ваши, масличные сады возьмет он и отдаст слугам своим».
Ну и так далее. То есть он пугает их: смотрите, хотите царя — вам не поздоровится.
Д.А.: Хорошего не ждите! Но все равно настояли евреи на том, чтобы получить царя, и получили его. И после этого ситуация все-таки изменилась, потому что царь Саул — фигура неоднозначная, а вот царь Давид, который был вторым помазан тем же пророком Самуилом при жизни Саула — он уже оказался царем благим. И хотя, конечно, совершал тоже разные действия нехорошие (перепись небогоугодную и Вирсавию не самым честным образом в жены взял, получив за это от Господа наказание), но все равно был благим, боголюбивым царем. И Господь ему обещал, что его потомство всегда будет править, даже если кто-то будет нечестив, от Господа отойдет и потеряет царство — все равно вернется царство в итоге к потомкам Давида.
И вот эти все идеи стали некоторым оправданием царства: если сначала это что-то нечестивое, нехорошее, неправильно поступили евреи, то потом оказывается, что, в общем-то, и правильно поступили, потому что Господь в итоге царя и царство благословил.
У.Г.: Осия говорит нам, что все равно не совсем правильно. То есть и да, и нет.
Д.А.: Почему сказано: «Дал царя в гневе и в ярости отнял»? Потому что потом уже потеря царя истинного становится карой. Как некогда карой было получить царя, так потом, когда царство уже стало легитимным, хорошим и боголюбивым земным институтом, потеря царя становится горестью. Вот такой изначальный парадокс в этом заложен. И этот парадокс очень любили вспоминать в Средние века правители уже христианских стран — и европейских, и русских земель, которые к этим словам пророка Осии апеллировали. Например, первый русский царь Иван Грозный, который цитировал эти слова в послании князю Великого княжества Литовского Александру Полубинскому, прямо писал об этом: что цари-то, конечно, изначально были нехорошими, негодными; вообще, цари на землю были посланы Богом в наказание.
Например, Нимрод, который был вавилонским правителем, с которым легенды связывают строительство Вавилонской башни.
У.Г.: Дмитрий, само имя Нимрод, если с иврита его переводить, означает «давайте восстанем». То есть он возглавлял восстание против Бога.
Д.А.: Имени своему не изменил, а в итоге все рухнуло. Так вот, нечестивый был и он, и другие правители, как писал тот же Иван Грозный, до тех пор, пока все не изменилось при Давиде. А вот при Давиде царство было благословлено, и с тех пор возникли на земле благие цари.
А вот их власть уже совершенно прекрасна, абсолютно велика, изначально они были в царстве Израиля и Иудеи, потом они, с точки зрения христианских правителей, возникли у Византийской империи, когда Константин Великий легализовал христианство.
Ну а потом это все, естественно, сводится к тому правителю, который эти тексты создает или про которого это написано. То есть эту модель первого благословения царства и будущих благих царств все время использовали в Средние века разные правители. И в этом плане история царя Давида и Соломона была матричной моделью, материнской моделью для тех, кто в будущем назывался императорами или царями. И вот такой перенос царства, translatio imperii, перенос империи какой-то в новые земли правителями, которые осознавали себя богоизбранными — это очень интересно, это то, что постоянно в Средние века актуализировало эту библейскую модель.
У.Г.: Дмитрий, если я правильно понимаю, это всегда попытка соединения, с одной стороны, теократии, а с другой стороны — земного царя. То есть земной царь, который не отрицает теократию, — он и есть любимый. Имя Давид означает «любимый», кстати.
Д.А.: Это и есть то, что заложено в рассказах о первых царях Давиде и Соломоне, помазанниках Божиих, они не просто светские правители. Господь через пророка их посылает людям, они помазаны святым елеем, маслом, их род богоизбран. То есть изначально здесь уже складывается представление о том, что это не совсем светские правители, а нечто среднее между первосвященниками и правителями, это такие посредники между человеком и Господом. Ровно эти идеи, эти кирпичики потом будут работать в Средние века в таких а-ля теократических моделях. И постоянно будут апеллировать к примерам Давида и Соломона. В XVI веке, когда конструируется, создается русское царство, мы видим, как красиво эти кирпичики начинают один за другим собираться, складываться и как фигуры тех же Давида и Соломона вдруг в Русском государстве, в Русском царстве становятся знаковыми, очень важными и пророка Осию начинают цитировать все чаще. И вся эта история еврейского народа вдруг как бы переносится на, как это называют, Новый Израиль. Собственно говоря, так же и называли русские земли: Новый Израиль, Новый Иерусалим и так далее. И вот здесь три очень важных кирпичика, из которых это складывалось. Почему Давид — благой правитель, истинный и прочее? Во-первых, он избран самим Господом; во-вторых, он помазан, он помазанник Божий, это очень важный элемент; в-третьих, его род становится избранным.
У.Г.: Я еще замечу, что помазанник на иврите — это Машиах, Мессия, т.е. царь, — это помазанник Божий.
Д.А.: Помазание становится очень важным элементом уже средневековой модели власти — конечно, с постоянными отсылками к царю Давиду. А каким образом? Эта модель — Господь избирает истинного правителя, и тот помазан неким веществом, и это дает ему благодать Господню — начала реализовываться у монархов европейских. Мы говорим о времени Пипина Короткого, Карла Великого, Каролингов, о времени появления новой династии и возникновения империи. Они исполняют этот обряд, после Карла Великого помазание святым елеем становится обязательным элементом коронации.
Потом, спустя века, уже с оглядкой на Европу, это начинают применять византийские василевсы (по-русски — константинопольские цари). Их начинают мазать елеем с XII века, насколько сегодня мы можем судить, а с XIII века — уже миром, более сложным сваренным маслом, со специальными молитвами. Этот обряд вводят в чинопоследование литургии. Он еще больше сближает правителя со священниками, приближает к священноначалию.
У.Г.: Это вечная конкуренция, на самом деле, между священничеством и царской властью.
Д.А.: Да, это некоторое конкурентное сотрудничество и взаимодействие. И то же самое происходит в XVI веке на Руси. Когда вообще царство можно создать? Когда ты независим, силен и когда есть некоторая идея преемственности. И вот это самое интересное. Русские земли объединились и укрепились в конце XV столетия. К тому моменту слово «царь» применялось уже много веков, в первую очередь к Саулу, Давиду и Соломону. Цари — значит израильские, иудейские.
У.Г.: Парадигматические цари.
Д.А.: Да. Кроме того, царями называли правителей имперского размаха, как мы бы сегодня сказали, — императоров Римской империи и византийских василевсов, правителей Священной Римской империи и, конечно, монголов, ханов Золотой Орды. То есть русские земли были частью царства — ну, такого неверного царства; подчиненные монголам, они называли ханов царями. Ну а своих князей на Руси называли царями только неофициально, чтобы прославить. Ярослава Мудрого или Владимира — Крестителя Руси могли, конечно, назвать царем какие-то книжники, но это неофициальный титул.
В XV веке Византия пала, пало истинное царство христианское, а Русь, наоборот, освободилась от татарского владычества. Иван III породнился с Зоей (Софьей) Палеолог из династии Константинопольской, и вот тут-то и встал вопрос о том, что империя царства может переместиться на Русь, теперь уже независимую и с какими-то связями.
Но все-таки оказалось, что связей через жену Ивана III, через Зою Палеолог маловато. Обоснования стали искать все глубже в истории, и вот здесь начали очень интересным образом актуализироваться библейские контексты. Как это происходило? Ну, во-первых, Иван III венчал на царство по чину венчания константинопольских императоров своего внука Дмитрия, а потом передумал и передал царство Василию, другому сыну, как раз от Зои Палеолог. Дмитрий умер в заточении, и прецедент так и остался каким-то непонятным казусом. Василий на царство не венчался. Спустя полвека Иван Васильевич, внук Ивана III (как историки шутят, Иван, за свой жестокий нрав прозванный Четвертым; ну, на самом деле прозванный Грозным, хотя сам он при жизни понятия не имел, что будет назван либо Грозным, либо Четвертым), оказался первым русским царем, которого венчали на царство по чину венчания константинопольских императоров, но без помазания елеем и миром.
Вот этот элемент выпадал пока, что любопытно. Потом эту некоторую досадную оплошность компенсируют, когда будут венчать на царство сына Ивана Грозного — Федора Ивановича в 1584 год. Это будет полный чин венчания с помазанием миром, и тут русские правители уже оказываются включены во всю эту чинопоследную литургию: они входят и выходят через царские врата, как священники; они причащаются в алтаре теперь, как священники, а не как миряне.
И фигура русского царя с конца XVI века и в XVII веке практически сакрализуется, у нее появляется совершенно особая харизма, царь приближается к священнику. «Православию глава» называют теперь русских царей, то есть хотя есть патриархи, но русский царь — он глава православию. В XVII веке распространяется такая формула: «Верую в Бога да в Великого Государя». Божий помазанник в XVII веке оказывается фигурой, абсолютно необходимой для спасения.
У.Г.: То есть божественной фигурой. Интересно, что в еврейской традиции помазание совершалось при смене власти — например, Шауля (Саула), потом Давида. А Соломона помазывают уже потому, что там есть конкуренция. Еврейская традиция говорит о том, что только глава династии должен быть помазанником, то есть Давид. Остальные могут не помазываться, но если возникает какая-то конкуренция, как в случае с Соломоном (вспомним восстание Адонияху), — тогда на всякий случай делается еще одно помазание. Но вообще, можно без помазания обойтись.
Д.А.: Ну, русская модель начиналась вроде бы с того же, а потом перешла к обязательному помазанию.
У.Г.: Еще один момент, который существует в еврейской традиции, и мне интересно, насколько он отрефлексирован в христианском мире. Почему так любим царь Давид? В отличие от Саула (Шауля), который был огромный, мощный, на голову выше всех остальных, Давид маленький, невзрачный человек, даже как будто со стигмами определенными и так далее. Помимо всего прочего, он является потомком моавитянки Рут (Руфь). А моавитянка Руфь — потомок Лота, который переспал со своей дочерью. То есть получается, что царская династия появляется в результате инцестуальной связи и является как бы сомнительной. Более того, если мы говорим про Соломона — то же самое. Вы уже упомянули Вирсавию, непонятно, что там происходит: Вирсавия — чужая жена или не чужая жена? Соломон — законнорожденный или незаконнорожденный? Вот этот момент незаконнорожденности или момент изъяна в царском роде — он, на самом деле, очень важен для еврейской традиции. Земной царь должен иметь изъян, чтобы его не обожествляли, в нем должна быть червоточинка такая. И поэтому, например, Соломон как раз подходит, в отличие от остальных, более конвенциональных вроде бы, сыновей Давида. И сам Давид тоже такой. Был ли этот мотив как-то осмыслен в христианском мире?
Д.А.: Очень интересно. Я бы сказал, что в христианской традиции это как раз совсем не работало. Напротив того, был обратный вектор. Не только саму фигуру царя, но и царский род старались сакрализовать максимально, скрывая все негативное, малейшие какие-то изъяны. И вот ровно на этом оказалась построена идея русского царства, здесь тоже задействовано представление о роде. И вот эти вот построения — к кому восходит царский род — они как раз ни в коем случае не к Лоту должны были восходить или к чему-то сомнительному, вести к какому-либо инцесту, а напротив — к чему-то абсолютно безусловному. И вот как здесь сработала политическая мысль такая, теократическая мысль — очень интересно. С одной стороны, царский род вроде бы возводили к византийским императорам через легенду о Мономаховом венце, которая сформировалась в конце XV века и потом повторялась в XVI веке, о том, что Владимир Мономах действительно приходился родственником Константину Мономаху — византийскому императору из македонской династии.
Правда, когда родился Владимир, буквально через полтора-два года уже умер Константин Мономах, византийский император. Но по легенде они были современниками, и внук Константина, русский князь Владимир, пошел войной на Византию, успешной войной. И его дед признал его силу и послал на Русь свой Мономахов венец. Легенда об этой шапке Мономаха на самом деле стала значимой только в XVI веке, ровно когда утвердилась идея царства.
Эту легенду изображали и в росписях Золотой палаты московского Кремля, и на царском троне, и на молельном месте Ивана Грозного в Успенском соборе. То есть всячески продвигали эту легенду: мы власть переняли и регалии царские переняли от самих константинопольских императоров, но этого оказалось мало. Мало македонской династии, Константину хотелось большего. Хотелось свой род возвести к кому-то из древних могучих и великих людей. К кому бы возвести? Ну, как известно, если очень хочется, то как-то найдется. И вот нашелся такой обладатель вселенной, всемогущий и великий император Октавиан Август.
Какая связка с Иваном Грозного? Оказывается, прямая, как об этом говорило «Сказание о великих князьях Владимирских», а потом это вошло в чин венчания русских царей на царство, в «Степенную книгу царского родословия», в титулярники и во все-все официальные документы.
Оказывается, что Иван Грозный и, соответственно, все русские цари после него — прямые потомки Октавиана Августа. При чем здесь Октавиан? И здесь снова задействована история царя Давида, как ни любопытно. В Евангелии от Матфея, где приводится родословная Христа, сказано, что от Авраама до царя Давида прошло 14 поколений. Далее, от Давида до вавилонского плена — еще 14. От этого печального события и до рождения Христова, когда правил Октавиан Август, еще 14 поколений. Такое замечательное хронологическое разделение. И тут начинает работать логика русских книжников. Они говорят: но ведь у Октавиана Августа, как известно, был брат (в скобочках: не было), звали его Прус (в скобочках: не звали). И он правил на севере Пруссии. Отсюда (ну такая наивная этимология) и земли эти называются прусскими, потому что брат Октавиана Августа Прус ими некогда владел и правил. А от него прошло (внимание!), пишут русские книжники, 14 поколений (колен), и родился его прямой потомок. Какой? Рюрик. Рюрик — прямой потомок Пруса (легендарного), а следовательно — Октавиана Августа.
Рюрик родился, прошло три поколения, третьим по счету оказался Владимир — Креститель Руси, Святой князь Владимир.
И дальше (внимание!) расчет совершенно четкий: 14 поколений — Иван Грозный. То есть Иван Грозный так же отстоит от Святого князя Владимира, как Давид от Авраама.
И вот прямая связка, она возводит русских царей к Октавиану Августу. А почему он так важен для христианских правителей? Вроде языческий император, и что с того? Но при нем воплотился на земле Христос и прославил его империю. Стало быть, это не просто такой себе император, а император, которого сам Господь как-то косвенно, но возвысил. И дальше практически к Давиду тоже, потому что 14 поколений как-то символически все это связывает. И получается такая легенда о Прусе, которая официально превращается в идеологию русского царства, и ее пытаются на полном серьезе на Западе представить как оправдание, почему теперь нас нужно титуловать не великим князем, а царем, то есть как императором фактически. И почему наши земли теперь — это уже не княжества, а царство.
Это, конечно, совершенно не прошло, не получилось, не прокатило. Естественно, что в Великом княжестве Литовском от этой легенды не оставили камня на камне, разгромили ее. И пришлось по-другому уже доказывать, обосновывать права на царство, на новый титул, на новый статус. Но для русской идеологемы власти в XVII веке это оставалось основным краеугольным камнем, который опять-таки актуализировал Священную историю царя Давида.
У.Г.: Здесь есть любопытный момент с этим Октавианом: языческий царь, который освящен богоявлением, — как бы так получается, да?
Д.А.: Да.
У.Г.: То есть он косвенным образом перенимает, перехватывает эстафету у Давида, который вроде бы является как раз основателем рода.
Д.А.: Да, то есть не было бы никакой связки, с одной стороны. И благочестивым-то Октавиана не может признать никто — ни иудеи, ни христиане. Но он оказывается неким промежуточным звеном — как великий правитель. И ведь Господь мог раньше, позже, в любое время прийти, но нет, он выбрал его правление и его территорию. А следовательно, не так уж плох был этот Октавиан; видимо, да — велик и могуч. Как, например, Александр Македонский — тоже вроде языческий правитель, с чего бы его восхвалять, но как-то в христианской средневековой культуре Александрия, деяния Александра Македонского были такими модульными, матричными: величайший правитель, который поднялся до небес, спустился в преисподнюю, под воду и так далее.
У.Г.: Да, в еврейской литературе он тоже положительный персонаж. Там есть, правда, определенная критика, но он положительный персонаж. Он такой настоящий земной царь, в отличие от царя божественного.
Д.А.: В этом тоже есть некоторая сакрализация власти. То есть, с одной стороны, она должна быть благая и благочестивая, но если ты не благочестивый царь, но могучий-могучий, то эта твоя могучесть-могучесть — она тоже оказывается некоторым бонусом, таким символическим капиталом, что даже другие религиозные традиции начинают как бы тебя превозносить и видят в тебе идеального правителя.
Какое есть для этого основание? Все-таки, конечно же, это идея базовая, заложенная, опять же, и в Священной истории, и в истории царя Давида, и потом во всех остальных будущих царствах: нет власти не от Бога, вся власть от Бога. Если же Господь этого человека сделал правителем и так его прославил, значит, пусть он даже нечестивый, не боголюбивый, но все-таки какой-то он отмеченный Господом, что-то в нем есть особенное. А если он не был уж совсем великим грешником, как тот же Нимрод, то значит, все-таки можно его как-то почитать. Так произошло и с Октавианом, и с Александром Македонским.
У.Г.: Зачитаю несколько фрагментов из книги «Мишне Тора» Маймонида. Он основывается, конечно, на талмудических источниках, и у него есть отдельные несколько глав, которые посвящены законам о царях. И там есть целый ряд любопытных моментов, которые, возможно, тоже каким-то образом перекликаются с тем, что мы видим в Средние века. Маймонид — это XII век, но источники у него талмудические.
Один из моментов, который он рассматривает здесь, — это определенный парадокс. С одной стороны, в книге Второзакония говорится: «И поставите себе царя, когда придете в Землю Обетованную». А с другой стороны, мы видели, что поставить царя — это проблема, он нужен и не нужен одновременно. И Маймонид решает эту проблему. С одной стороны, есть указание, а с другой стороны — почему Всевышнему было неугодно, когда обратились к пророку Шмуэлю? И отвечает Маймонид так: потому что народ потребовал царя, так как был недоволен существующим положением дел, а не для того, чтобы исполнить заповедь «поставить царя» (Рабби Моше бен Маймон. Мишне Тора. Законы о царях, 1:2 и далее). То есть потребность в царе являлась потребностью земной — они же там говорят: у нас будет царь, потому что у нас внешняя политика страдает. Мы не можем как отдельное государство вести себя, как все остальные: у всех есть цари, у нас нет царей, на нас все нападают. Тогда давайте поставим царя, чтобы это прекратилось. Получается, что они из каких-то соображений геополитических, земных чисто хотят поставить царя. А царь Израиля — это фигура, которая связывает народ с царем небесным и, собственно говоря, пытается представить царя небесного здесь, на Земле. А дальше Маймонид говорит о том, каким образом, в принципе, выбирают царя. Не ставят царя из перешедших в иудаизм, то есть из прозелитов. Не ставят на царство женщину ни в коем случае. Не ставят царем ни мясника, ни цирюльника, ни банщика, ни дубильщика. Не потому, что они не годны сами по себе, а потому, что занятия их презренные и народ никогда не будет их уважать. И тот, кто занимался такого рода работой хотя бы один день, не может быть царем. (Рабби Моше бен Маймон. Мишне Тора. Законы о царях, 1:4–6).
Здесь еще один парадокс. То есть для еврейской традиции — парадокс, а для христианской, как мы видим, — нет. С одной стороны, царская линия должна быть с изъяном, чтобы царь не занесся и не обожествил себя самого, вместо того чтобы представлять Бога. А с другой стороны — царя нужно уважать, народ должен уважать царя. И здесь малейшее пятно (например, он был дубильщиком или банщиком) как бы лишает его всякого авторитета. Наличие авторитета плюс наличие изъяна — это еще один парадокс, который в еврейской традиции существует в царской линии. На этом этапе есть у нас какие-то параллели?
Д.А.: Здесь есть совершенно ярчайшая параллель с тем, что произошло на Руси в конце XVI века, когда царство сначала утвердилось, а потом прервалось. Та самая кара Господня — «отнял царя в ярости моей», как у пророка Осии. Собственно, то же самое произошло, когда умер бездетным сын Ивана Грозного Федор Иванович. И государство, как говорили, «овдовело», и встал вопрос ровно о том же: как выбрать царя? И вообще, что такое «выборы царя»? Потому что до этого-то была актуализирована идея богоизбранного рода, как род Давида, самим Господом благословенный. У нас род Октавиана тоже самим Господом благословенный на царство, а теперь этого рода нет, прямое потомство исчезло. Вдруг вся эта идеологема про Октавиана исчезла, нужно выбирать себе царя. Практически то же, что сделали евреи, когда попросили себе царя, должны были сделать русские люди. Опять возникала аналогия со Священной историей. Но «нет власти иже не от Бога», поэтому выбрать царя — это парадокс, оксюморон. Это выбрать того, кого выбирает Бог. Так нельзя, это совершенно не людского ума дело. Поэтому начали придумывать, как же, собственно, выйти из положения. И кто придумал? Ну, во-первых, патриарх, первый патриарх Иов, его окружение и сторонники правителя Бориса Годунова — они все начали Бориса Годунова продвигать в цари.
Но ни в коем случае здесь не должны были быть политические аргументы или еще какие-то. Аргументы должны были быть именно теократические, связанные со Священной историей. И здесь первая ключевая идея возникла — что это избрание от Господа. Только вот пророка не хватало, который бы это подтвердил.
У.Г.: Помазал.
Д.А.: И помазал бы. Сначала бы указал на истину, а потом помазал и всем бы открыл фигуру царя. Вот такого пророка-то уже нет и быть не может. Соответственно, как-то по-другому нужно выходить из положения. Ну и когда разрабатывали обоснование прав на престол Бориса Годунова, там были разные любопытные идеи: что ему якобы завещал царство сам Иван Грозный; прирожденные цари завещали ему царство еще при жизни. Но ключевая-то идея была в другом, и она в каждом новом документе все более и более оттачивалась. Якобы, когда все собрались и стали думать, как же нам обрести царя, ко всем пришла одна мысль: это должен быть Борис Годунов. Все единомысленно, единогласно и единодушно захотели одного человека. И когда вышли объявить об этом народу, вдруг увидели, что весь народ кричит: «Борис Годунов!» И самое замечательное — кто кричит «Борис Годунов»? Младенцы кричат, млекососущие младенцы вдруг открывают свои маленькие рты и кричат: «Борис Годунов!» То есть единодушие полное. Зачем оно было нужно? Чтобы показать полноту демократических процедур? Ни в коем случае. Чтобы показать, что случилось не избрание, а Божье чудо. Всеобщее единодушие заменило пророка Самуила в данном случае. Вместо пророка — чудо, которое, как прямо объясняли, послал Господь людям, всех заставив заговорить едиными устами. Все русские люди — это некий единый пророк, в котором действует Святой Дух и заставляет их произнести единственно верное имя. Поэтому избирать царя люди не могут. Избирать царя может только Господь, а люди являются проводниками его воли. Совершенно такими вот не самостоятельными акторами, а просто свидетелями того, что избрание свершилось, с небес послано. И это становится уже идеологией Романовых — следующей русской династии, и это все время повторяется: «от Бога избранные».
У.Г.: Ну и в Советском Союзе она воспроизводится прекрасно. Собственно говоря, вот это единодушное, да, единодушие как чудо.
Д.А.: Сама идея-то — она ведь более ранняя: «Vox populi — Vox Dei» («Глас народа — глас Бога»). Так еще и в римские времена говорили, то есть эта идея архаическая, древняя. Другое дело, что в ХХ веке вообще столько архаики было воспроизведено в разных режимах, и чем более страшный режим, тем больше архаики он воспроизводил. Эта древняя фраза «Vox populi — Vox Dei», которая по-своему была обыграна Романовыми, потом уже работала не раз.
У.Г.: Еще пару слов из вот этой главы о законах о царях. Здесь любопытно Маймонид описывает отношение к царю: «К царю нужно относиться с величайшим почтением, и приучают всех людей испытывать перед ним страх и трепет». Ну, дальше он приводит стихи, описания, которые как бы это подтверждают: «Не ездят на его коне, не садятся на его трон, не пользуются его скипетром и короной и ничем из предметов личного пользования. А когда царь умирает, эти предметы сжигают во время его похорон. И никто, кроме другого царя, не имеет права пользоваться услугами его рабов, рабынь, наложниц; и жена царя не может выйти замуж за другого человека никогда. И даже царь не имеет права взять в жены вдову другого царя или женщину, с которой другой царь развелся». И дальше любопытно, что «нельзя смотреть на царя, когда он раздет, когда его причесывают, когда он моется в бане или когда он вытирается после купания; а царь должен ежедневно заботиться о своих волосах и следить за своей внешностью, носить красивую одежду» и так далее. (Рабби Моше бен Маймон. Мишне Тора. Законы о царях, 2:1–6).
Маймонид здесь собирает и воспроизводит любопытные детали, которые в талмудической литературе встречаются, они показывают нам эту самую фигуру царя глазами, что ли, обывателя, то есть как должен царь выглядеть в глазах своего народа.
Д.А.: Конструирование сакральности фигуры правителя — очень древнее, мы можем найти это в разных культурах, разумеется, в египетской, в христианских. Ну, например, василевсы византийские — очень сакрализованные фигуры. Предметы, которые им передавали или которые они кому-то вручали, нельзя было брать голой рукой, их нужно было передавать, обернув руки тканью. Это потом, кстати, очень интересно обыгрывается еще, конечно, в церковном ритуале, где почитаемые, значимые, святые объекты тоже сквозь ткань берут. Отсюда традиция, что священники становятся на ковры, и вообще отсюда традиция постилать нечто под ноги. Древняя традиция — въезд Христов в Иерусалим, когда постилали одежды, бросали ветви под ноги ослу, встречая как царя иудейского.
То есть как бы не по земле, не по чему-то, а по материи чтобы кто-то шел, можно вспомнить современные ковровые дорожки и так далее. Это в первую очередь связывалось, конечно, с фигурами правителей-императоров: он стоит на чем-то, сидит на чем-то, покрытым тканью; даже руки покрываешь, если ты протягиваешь что-то ему.
На Руси то же самое начало формироваться во время уже Московского царства XVI-XVIII веков, все больше и больше фигуру царя окружали такими ритуалами. Ну, например, было предписано, за сколько шагов до царя должно пасть ниц, сколько раз, сколько времени лежать, как при приближении царского поезда (то есть кареты), когда он едет, целые улицы должны падать ниц, сгибаться перед ним, преклоняться и прочее. Я уж не говорю — голым царя увидать, это вообще страшное дело, но даже если ты его одетым видишь, нужно упасть и не смотреть на него, выразить тем самым величайшее почтение.
Конечно, все эти ритуалы власти очень интересны. Об этом много есть разных книг — о том, как это работало в средневековой Европе, и в Византии, и на Руси. Всегда фигура правителя была окружена такими очень специфическими действиями, которые подчеркивали совершенно уникальный статус, причем на физиологическом уровне: не потрогать, не прикоснуться, не использовать то, что он использовал. Действительно, ну хорош царь, если кто угодно подойдет да и сядет на его престол. Посидит там, царю что-нибудь голой рукой даст — ну, такого царя, в общем-то, и уважать-то никто и не станет.
У.Г.: Если вернуться к фигуре Давида, у нас же есть замечательный эпизод с Давидом, когда он танцует перед Ковчегом. Его видит Михаль из окна и потом ему выговаривает. Она говорит: «Ну что ж ты так ведешь себя, как какой-то простолюдин? Ты себя выставил шутом». И Давид говорит, что перед Богом он может вести себя таким образом, потому что это был Ковчег. Он не боится себя дискредитировать, скажем так. То есть, с одной стороны, декор мощный, но при этом есть и другая сторона — сторона, где царь должен показаться слабым, смешным, может быть. То есть это снижение царя возможно, оно обыгрывалось в каких-то шутовских и карнавальных традициях.
Д.А.: Еще важная идея. Одно дело, как мы себя ведем с царем — тут мы должны быть максимально почтительны, обернуты многими слоями материи, чтобы не оскорбить величество, сан, чин. А уж сам-то царь может себе позволить гораздо большее, и в этом плане царь себя не унижает каким-то поведением, потому что его власть от Бога, «непосуждаема никем», так в Средние века говорили. Царь может себе позволить провокативные действия. Иван Грозный таких действий совершал великое множество. С одной стороны, первый русский царь очень много о самом себе писал: о царе, о царстве, о своем величии и так далее. С другой стороны, писал постоянно о своей греховности, какой он грешник из грешников. Молил келейку себе оставить, постричься хотел в конце жизни и уйти в Киево-Белозерский монастырь. И божий образ — это царский чин, царский сан, но человек грешный должен помнить, что он грешный человек. Так, Иван Грозный совершал провокативные действия. Не плясал, конечно, как царь Давид, но чего там только ни делал. Самое яркое и явное — он отказался от царства и передал его Симеону Бекбулатовичу, крещеному татарскому царевичу, то есть потомку ханов, который, условно обладал правами на русские земли, особенно если бы дело было за век до того.
Ну он из рода чингизидов, то есть как бы он потомок тех царей, которые 250 лет правили русскими землями. А Иван Грозный берет да ставит его во главе государства, ну шутовским образом, а себя называет только Московским князем.
Можно спорить, и историки до конца не понимают, зачем это было сделано, там разные есть причины. То ли предсказали в этот год смерть московскому царю, и он таким образом решил обойти это предсказание, то ли что-то еще, но главное, прагматика-то была — он показывал: я столь велик, что могу что угодно сделать, я могу даже перестать называть себя царем, могу другого поставить, но я царь, и это никто никогда не изменит. И потом он спокойно Симеона Бекбулатовича убирает, возвращается, естественно, садится на свой трон, даже не казнит его.
У.Г.: Да, мы похожую историю недавно видели.
Д.А.: То есть царь-то не боится ничего делать, он никоим образом себя не унизит перед людьми. Вот люди, не дай бог, не должны его унизить ничем, а сам царь вполне может и сплясать, и от престола отказаться.
У.Г.: Еще один момент, который я хотел бы подчеркнуть: в еврейской традиции, уже в талмудической, есть высказывание о том, что есть три короны: корона царская, корона священническая, корона Торы. (Мишна. Авот, 4:13). Ну, естественно, талмудическая традиция, поскольку это мудрецы, говорит о том, что корона Торы выше, чем корона царства и чем корона священства. (Мишна. Авот 6:6). То есть мудрец оказывается выше царя и выше первосвященника. Понятно, что если рассматривать это не на уровне текста, а на уровне политическом, то это некая конкуренция с фигурой царя. В христианской традиции наверняка тоже существуют в разных ее изводах такого рода конкурентные, что ли, силы.
Д.А.: Да, и это связано короной или папской тиарой, которая символически объединяет в себе светскую и духовную власть. Долгое противостояние Папы и императора заканчивается таким символическим преклонением колен императоров и признанием гегемонии пап римских, и все равно продолжается конкуренция много веков, разумеется. Эта конкуренция отлилась уже в VIII веке в знаменитую легенду о Константиновом даре. Якобы Константин Великий, легализовавший в IV веке христианство, заболел проказой, и исцелился не у языческих волхвов, а у папы римского Сильвестра.
И в восхищении от силы Господа истинного даровал папе Сильвестру своего коня, но, что важнее, свою корону. Корону, правда, Сильвестр вернул, но власть над западной частью Римской империи оставил себе, и с тех пор якобы Папы и правят истинно на Западе. Эту легенду о Константиновом даре разоблачили только в XV веке; в XVI веке стало известно, что это совсем легенда-легенда. Тем не менее для Ватикана она была сверхважна. И корона, папская тиара, включающая в себя знаки и светской, и священнической власти — это как бы квинтэссенция символического спора.
На Руси это тоже было и достигло предельной кульминации в XVII веке. С одной стороны, это максимальное усиление царской власти, с другой стороны — это попытки патриархов максимально усилиться. И вот здесь как раз началось некоторое противостояние. Сначала довольно мирно и спокойно, потому что, когда воцарился Михаил Федорович Романов, вернулся из польского плена его отец Федор Никитич Романов, в постриге Филарет, и стал патриархом.
Отец и сын стали править вместе. Отец — патриарх, а сын — царь. И обоих называли великими государями: великий государь-царь, великий государь-патриарх. Такая вот полная симфония властей. Но это казус, потому что это отец и сын, а дальше такого быть особо не могло.
Но при Алексее Михайловиче Романове, сыне Михаила, ситуация невольно повторилась, потому что патриархом стал Никон — очень властолюбивый и харизматичный человек, который провел реформу, довел церковь до раскола, всячески стараясь укрепить свою власть. Он тоже называл себя великим государем, и его так официально именовали. И снова были два великие государя: царь и патриарх. Но Никон так заигрался в политику, в том числе и в Боярской думе (он там управлял, руководил и прочее), что подросший Алексей Михайлович уже начал этим тяготиться. И дальше — известный конфликт. Алексей Михайлович передал Никону, что не велит ему больше именоваться великим государем.
Никон не смирился и решил пойти ва-банк, оставил служение, ушел из Москвы, чтобы все бросились умолять его вернуться. Но никто не бросился, и он много лет жил в Новом Иерусалиме. Это тоже его амбиции: монастырь основал, назвав его Новым Иерусалимом, холмы переименовал в Масличную (Елеонскую) гору, реку Истру — в Иордан и так далее. То есть создал себе подмосковную Палестину и восседал там, как глава православия.
Но уже как опальный патриарх, а потом его и вовсе сместили, судили и сослали в заточение в Ферапонтов, в Кириллов монастырь. Никон проиграл, и, конечно, царская власть после этого уже стала абсолютной, никакой глава церкви ее оспаривать не мог. Ну, а довольно скоро все это закончилось тем, что Петр Первый и вовсе патриаршество ликвидировал, и церковь оказалась полностью подчинена в синодальный период XVIII-XIX веков русским императорам.
Так что в истории русского царства взлет конкуренции — XVII век. Это очень недолгий взлет, несколько десятилетий, и все заканчивается крахом — провалом и полной гегемонией светской власти, которая себя воспринимает, впрочем, не как светскую, а как синкретическую власть. Русский царь — глава православию. Кстати, очень симптоматично: был такой чин перехода в православие для католиков и для протестантов. Вот ты католик нехороший, негодный, приехал на Русь, хочешь стать годным, прекрасным, православным. Что для этого нужно сделать? Нужно прочитать определенные тексты, покаяться; помимо ритуальной части, нужно принести присягу русскому царю. Если ты хочешь стать православным, ты должен быть как бы подданным православного царя, по-другому быть не может. Какой же ты православный, если ты православному царю не служишь? И наоборот, если ты принес присягу, но перестал хорошо служить православному царю, ты и душу свою вряд ли спасешь. В этом плане, кстати, говорили, что страх перед царем — это прообраз страха перед Господом. Если у тебя одного нет, то у тебя автоматом и второго нет, и спасения у тебя не будет.
У.Г.: Дмитрий, мы уже очень много наговорили про царство. В завершение я хочу вернуться к недельной главе и попробовать — гипотетически — дать ответ, почему, собственно говоря, вот эта тема, тема царства, царя поставленного и царя отнятого, является важной в сопоставлении с недельной главой, где рассказывается вроде бы совсем про другое: Яаков, его семья. И идея у меня такая: рассказ о том, что произошло с Яаковом, в каком-то смысле отличается от многих других рассказов о патриархах. Здесь у нас патриарх, у которого четыре жены. Ну, сначала две конкурирующие, а в итоге четыре, потому что каждая из них дает еще свою служанку. И получается, что, собственно говоря, тот клан или тот народ, который воссоздается, оказывается очень многообразным, что ли, он оказывается разбитым на части. Как удержать эти двенадцать частей? Например, поставить царя. Но кто будет царем из этих двенадцати? Кто будет избранником? Вот Осия все время говорит об Эфраиме: «Эфраим, ты согрешил». Эфраим — это сын Иосифа, а царская линия — это линия Иуды. Собственно говоря, раскол двух царств на иудейское и израильское отражает эту двойственность. И возможно, сопоставление этого отрывка из книги Осии говорит в том числе о том, что сложность создания народа Израиля обусловливает ту сложность пути, который этот народ в итоге должен пройти. То есть вопрос объединения и вопрос примирения конкурентов (братья конкурируют с Иосифом, который оказывается любимым, и так далее), вот эта конкуренция порождает в том числе и те грехи, которые описывает Осия. Я это выдвигаю как некую гипотезу, которая может служить своего рода заключением наших размышлений, разговоров о царстве.
Д.А.: Конкуренция и объединение, действительно, проблематизируют идею царства. Для Священной истории, для библейской истории она важна, она все время как-то повторяется, и эти проблемные точки там действительно артикулируются. Интересно, что в Средние века, когда возникали новые царства и постоянно апеллировали к этой Священной истории, все эти проблемные моменты не то что сглаживались, ретушировались, они вовсе как-то оказывались неактуализированными. Когда о коленах речь шла, ну там, кроме колена Иудова, оказалось важным колено Даново, потому что от него должен был произойти Антихрист, например. Вот такие яркие противопоставления благого и греховного, безусловно, работали, но если уж благое, то благое. И здесь такие сложности, как правило, не оказывались релевантными и важными. А наоборот, идея благого рода, богоизбранного и прочего, всегда, в любой империи, в любом царстве оказывалась во главе угла. Но просто потому, что нужно было идеологию этого самого царства максимально ярко представить, а идеология царства — это автоматически идеология конкуренции, борьбы и претензий на соседние земли, оспаривание титулов и так далее. Поэтому здесь совсем не до этих вот сложностей. Эти сложности всегда выносились за скобки. И эта непростая библейская история царства, в котором изначально заложены конфликты, которое должно объединить 12 колен, которое ненадолго их объединяет, потом снова разделяется, и так далее, вся эта сложная драматичная история вроде как была на слуху, ее помнили, ее знали, но актуализировали из нее другие элементы, другие кирпичики, из которых складывали очень ясное, четкое, хорошее, красивое здание, стены которого должны были быть ровными и прочными.
У.Г.: Без червоточинки.
Д.А.: Да, без червоточинки, совершенно верно.
