ИзТории-Пророки. Стихия языка
Сериал проекта «Идеи без границ» культурного центра Бейт Ави Хай в Иерусалиме
Бемидбар || Осия, 2:1–22
Гость выпуска: Сергей Гандлевский — поэт, прозаик, переводчик. Лауреат премий «Антибукер», «Северная Пальмира», «Московский счет», «Поэт», Малой Букеровской премии и премии имени Аполлона Григорьева.
Ури Гершович (У. Г.): Тема нашего сегодняшнего разговора — недельный раздел Бемидбар, что означает «В пустыне», и отрывок из пророчества Ошии (или Осии), соответствующий этому недельному разделу. Сегодня у нас в гостях — с удовольствием представляю поэта Сергея Гандлевского, которого, в общем-то, представлять большинству наших зрителей не нужно. Сергей, здравствуйте.
Сергей Гандлевский (С.Г.): Здравствуйте. Добрый день.
У.Г.: Я, как всегда, начну с изложения содержания недельного раздела. Он довольно скучный, в нем нет никаких событий. Рассказывается о поголовном исчислении народа Израиля в Синайской пустыне по родам. Дальше речь идет о расстановке стана Израиля, какое колено где будет стоять. Каждое колено имеет свое место со своим флагом. И дальше отдельно рассказывается об исчислении когенов и левитов, которые находятся в центре этого стана. Если бы мы сегодня пытались определить, зачем это все нам излагается, то я бы это назвал формированием субъекта повествования, формированием героя. Героем путешествия по пустыне становится еврейский народ, и он определенным образом организуется.
А в качестве дополнения к недельному разделу читают отрывок из пророка Осии. Этот отрывок очень яркий и образный. И относительно его связи с недельным разделом я скажу чуть позже, пока просто в двух словах о том, что же говорит пророк Осия. Он говорит так: «А сыны израилевы числом будут как песок морской, который не измерить и не исчислить. И будет там, где было сказано им: вы — не мой народ (ло ами), будет сказано: сыны Бога живого».
То есть Осия говорит о возвращении народа Израиля к Богу; евреи отошли от Бога и теперь возвращаются к Нему. Но, с одной стороны, здесь есть метафора сыновей, которые возвращаются к своему отцу, а с другой стороны, есть метафора другого рода:
«Скажите братьям своим: вы — ами (“мой народ”), а сестрам вашим: рухама (рухама переводится как “помилованная”), увещевайте мать свою (на самом деле в оригинале — риву, то есть “ссорьтесь” с матерью своей). Она не жена мне, я не муж ей, пусть удалит она блуд с лица своего и прелюбодеяние от грудей своих, дабы не раздел я ее донага и не выставил бы ее, как в день, когда она родилась, и сделал бы ее подобной пустыне, и превратил бы ее в землю иссохшую, и уморил бы ее жаждою. И детей ее не помилую…» И так далее. «Открою я срам ее на глазах любовников ее, и никто не спасет ее от руки моей».
В этом пророчестве Осии, помимо возвращения народа, есть еще и предыстория, эту предысторию он описывает вот в таких грубых немножко терминах — терминах жены, изменившей мужу, блудницы, которую муж выставляет на всеобщее обозрение чуть ли не обнаженную.
С.Г.: Если не привносить в эти отрывки символического смысла, а отнестись к ним простодушно и по-современному, то текст, конечно, оставляет впечатление очень архаичного, потому что уже давным-давно к супружеской неверности относятся человечнее и с бóльшим пониманием, достаточно вспомнить госпожу Бовари, Анну Каренину.
Более того, к профессии блудниц тоже можно относиться с пониманием, я даже не упоминаю Марию Магдалину, а, скажем, такой шедевр Феллини, как «Ночи Кабирии», где самый главный и очень симпатичный герой — именно что блудница.
И Набоков просто полез на стену от возмущения, когда в «Преступлении и наказании» прочел у Достоевского, что «сидели за столом два великих грешника» — это он о встрече Раскольникова с Соней Мармеладовой. Набоков говорит, что ничего более фальшивого и слезливого придумать было невозможно, потому что один — действительно убийца по расчету, а его собеседница Соня Мармеладова — несчастная девушка, которая пошла на панель, чтобы спасти от голода свою семью.
Одна из самых омерзительных, на мой вкус, сцен, приходящих мне на память, это фотографии 1945 или 1946 года, когда парижская чернь стрижет, бреет наголо сожительниц немецких солдат, и в этом столько вопиющего хамства, что, конечно, они не понимают, насколько они хуже этих женщин.
У.Г.: Это современный европейский взгляд, потому что, в общем, мы говорим о европейской культуре.
С.Г.: Ну да.
У.Г.: Потому что в соседних культурах по-прежнему все довольно жестко.
С.Г.: Ну да, но вы же говорите со мной как с частным лицом.
У.Г.: Да.
С.Г.: Может, я и не заслуживаю права называться европейцем, но эти взгляды приняты мной к сведению. И здесь же можно найти какое-то очень большое противоречие. Здесь сказано: «Увещевайте мать свою, увещевайте, ибо она не жена мне, я не муж ее». Но есть же заповедь «чти отца и мать».
У.Г.: Да, вот этот перевод — «увещевайте», там сильнее слово: ссорьтесь, ругайтесь со своей матерью.
С.Г.: Ну и если переходить на личности, то есть на меня как автора, то у меня есть стихи, которые могут читаться как эротические, но там если в чей адрес и можно обнаружить иронию, то только в адрес лирического героя. Так что я позволю себе прочесть как пример одно-два.
У Гоши? Нет. На Автозаводской?
Исключено. Скорей всего, у Кацов.
И виделись-то три-четыре раза.
Нос башмачком, зеленые глаза,
а главное — летящая походка,
такой ни у кого, ни до, ни после.
Но имени-то не могло не быть!
Еще врала напропалую:
чего-то там ей Бродский посвятил,
или Париж небрежно поминала —
одумайся, какой-такой Париж!?
Вдруг вызвалась «свой способ» показать —
от неожиданности я едва не прыснул.
Показывала долго, неумело,
и, морщась, я ударами младых
и тощих чресел торопил развязку.
Сегодня, без пяти минут старик,
я не могу уснуть не вообще,
а от прилива скорби.
Вот и вспомнил —
чтоб с облегчением забыть уже
на веки вечные — Немесова. Наташа.
И есть еще стихотворение, которое так и называется «Из Экклезиаста», потому что там не только цитируется эта великая книга, но и пафос, как мне кажется, вторит этой книге.
Кирпич Толстого для отвода глаз
на парте, а украдкой из-под парты
слепую копию взахлеб читает класс
в двадцатых числах марта.
Доска закатом злачным залита,
и невдомек унылым педагогам,
чем там Элеонора занята
сперва с виконтом, после — с датским догом.
Физ-ра. «Чи-то-чи–ма-чи-ду-чи-ра» —
вот, собственно, и всё про эту Тому.
Но задница ее! Но буфера!
Бреди давай по направленью к дому,
наперевес держа свою истому,
как будто в пику старому и злому
Толстому, Аракчееву добра.
Греши, пока грешится — твой черед.
Нет опыта, чтоб задом наперед
с равнением на вечную разлуку.
Чи-со-чи-весть до времени не в счет,
и суета сует свое берет,
когда на реках трогается лед,
и барчуки насилуют прислугу.
У.Г.: Я просто добавлю. Может быть, не все читатели понимают вот это «чи-со-чи-весть, чи-то-чи-ма, чи-ду». Была такая игра, может, не все помнят, у нас тоже это было, я помню такое, когда мы вставляли какой-нибудь слог, который делал непонятным то, что я говорю. Чи-со-чи-весть — это совесть.
С.Г.: Да, это детский шифр. От непосвященных и от учителей, разумеется, хотя, конечно, учителя всё это знали прекрасно. Я подведу итог этому своему буквалистскому, что ли, пониманию того, что там написано. У Пушкина есть замечательные, как многое у Пушкина, подражания Корану, комментарий по поводу слов о хрустальном своде небесном, который держится на столбах. Пушкин пишет: «Плохая физика, но зато какая смелая поэзия». И этот отрывок тоже можно перефразировать, что это плохое руководство по брачным взаимоотношениям, но поэзия, как вообще Ветхий Завет, конечно, самая высокая.
У.Г.: Да, Сергей, я откликнусь так: на самом деле понятно, этот отрывок из пророка Осии — не про семейные отношения. Это некая метафора, которая в пророческой литературе встречается довольно часто: это взаимоотношения между Богом и народом Израиля, Бог — это муж, народ Израиля — это невеста. Но в Книге Осии это даже немножко сложнее и замысловатее, так бы я сказал, потому что начинается она следующим образом:
Господь ему говорит: «Иди возьми себе жену-блудницу и детей блуда, ибо весьма блудодействует эта земля, отступая от Господа».
То есть Бог говорит пророку, чтобы пророк осуществил некий перформанс, по сути дела: взял себе блудницу, родил от нее детей, которые будут детьми блуда. Почему? Потому что он должен репрезентировать отношения между Богом и народом Израиля. Более того, он дальше говорит: «И когда у тебя родится ребенок, одного из них нужно назвать Израэль». Не Исраэль. Если Исраэль — это «Бог восцарствует», то Израэль — это «Бог рассеет» (или посеет, там есть слово зера, «семя»).
«Дочка у тебя родится, назови ее Ло-рухама (“Непомилованная”), а следующего мальчика назови Ло-ами (“Не-мой-народ”)». Получается, что Бог предлагает пророку в каком-то смысле осуществить демонстрацию взаимоотношений между Богом и народом Израиля.
А вторая глава, которую читают на этой неделе, как бы это опровергает. Интересно, как это комментируют мудрецами Талмуда. Бог, разговаривая с пророком Осией, говорит ему: «Народ блудодействует». В каком смысле «блудодействует»? «Служит другим богам, изменяет мне». На это ему пророк отвечает: «Ну что, у тебя мало народов? Замени один народ на другой». И тогда Бог говорит: «Что же мне делать с этим бестолковым пророком? Вот Моисей, например, защищал еврейский народ, а Осия говорит: возьми другой народ». И тогда Бог решил в каком-то смысле проучить Осию. Он говорит: «Возьми себе блудницу». Тот берет блудницу, у него рождаются дети с такими именами: Не-мой-народ, Непомилованная. И Бог ему говорит: «А теперь прогони их, и жену прогони, и детей прогони». На это ему пророк отвечает: «Я не могу прогнать их, это мои дети, это моя жена». Бог говорит: «Ну вот видишь, а ты мне говорил: «Возьми другой народ». Нет, я не буду брать другой народ, ты должен был просить за свой народ».
И после этого следует наша вторая глава. Если говорить об этом символизме, существующем в пророческой литературе (отношения Бога с народом Израиля, его измены, его служение другим богам), то здесь нужно добавить к этой картине еще один любопытный момент, который связан с эротикой. В Талмуде говорится, что Бог — мужской образ по отношению к народу Израиля, а народ Израиля — его невеста. В то же время у Бога есть еще одна невеста — это Тора. То есть Тора, а именно учение, или священный текст, тоже является его невестой, и эту невесту он приводит к народу Израиля. Народ Израиля по отношению к Торе — мужской образ, а не женский. Таким образом, народ Израиля играет в этом сложном треугольнике двойную роль: он, с одной стороны, мужской образ по отношению к невесте-Торе, а с другой стороны, он женский по отношению к Богу.
Следующий момент любопытен. Народ Израиля — блудница, раздетая перед любовниками, но пророк Осия говорит о том, что Бог возвращает эту невесту к себе. И Бог говорит: «Не называй меня больше Баали, а называй меня Иши». Что это такое? Бааль на иврите — это хозяин, обладатель, владелец; в современном иврите это просто муж. То есть муж — это бааль, но, с другой стороны, бааль — это также и идол, поклоняются как раз беалим. И вот Бог говорит: «Теперь не называй меня Баали, то есть «мой владелец, мой хозяин, мой муж», а называй меня Иши, а иш — это просто человек. Иш и иша, когда говорится о том, что Бог сотворил женщину, он взял ее ми-иш и сделал иша. И когда он привел ее к человеку, то человек сказал: «Вот теперь это плоть от плоти моей».
В нашем отрывке есть переход. Бог говорит о том, что на определенном этапе эти взаимоотношения между мужским и женским приобретут другой смысл — не обладания, а некоего равноправия. И здесь это звучит достаточно современно. Например, феминистское движение в Израиле как раз против такого словоупотребления. Феминистки говорят, что нельзя называть мужа бааль, баали, потому что это получается «хозяин», нужно называть его иши. И пророк Осия еще в те архаические времена, видите, говорит примерно то же самое.
Такая у меня, по крайней мере, была мысль, что эта символика, о которой мы сейчас говорим (мужское, женское), — ее можно сопоставить или соположить с ситуацией художника, поэта, с его творчеством, потому что он, с одной стороны, должен как бы что-то воспринять, а с другой стороны — должен что-то дать. В еврейской традиции мужское — это не что иное, как признак давания, то есть тот, кто дает — это мужчина, тот, кто принимает — это женщина.
Мне кажется, у вас есть несколько эссе замечательных на эту тему, на тему того, каким должен быть поэт, как он должен себя располагать в творчестве. Здесь есть какая-то параллель.
С.Г.: Она, конечно, есть, и вот это мое кухонное богословие — оно не из головы взялось, а, просто, когда ты думаешь над собственной литературной практикой, то ты приходишь к кое-каким выводам. Ну, во-первых, здесь, действительно, опрокидывается представление о силе и слабости — слабости, которую принято считать слабостью.
У.Г.: Ну да, женские качества.
С.Г.: Как мы в быту говорим: «дал слабину» и так далее. Вот как раз в искусстве необходимо давать слабину, потому что ты имеешь дело со стихией, которой ты не ровня, у меня есть старинный образ серфингиста. Он может быть атлет-переатлет, и доска у него может быть исключительных достоинств, но он всего лишь махонький человек, а перед ним — море. И для того чтобы справиться с этой стихией и заставить ее работать на себя, ему нужно не побеждать ее, а знать ее норов и уметь к ней подлаживаться. И то, что называлось, там, музой, богом, мне практичнее называть стихией языка. Человек, который прет на рожон, имея дело со стихией языка, он, конечно, обречен на поражение, потому что языку много тысячелетий и он — это склад смыслов, которые, будь ты хоть семи пядей во лбу, никогда тебе не переосилить. Это первое.
У.Г.: В каком-то смысле нужно отдаться языку, если я правильно слышу.
С.Г.: Да-да-да, вне всякого сомнения. Позволить себе слабость, покончить с человеческой гордыней, набраться смирения — это первое. Потом второе, что тебя на первых порах удивляет. Это, в общем-то, пожалуй, из единственных занятий, где ты не можешь никому, и себе в первую очередь, ничего гарантировать. Хорош бы был дантист, который бы работал наугад. Или мы позвали что-то починить у нас дома, и человек говорит: «Ну, я никаких гарантий не даю». Если мы советуем кого-то: идите, это хороший доктор — значит, мы знаем, что он нам что-то гарантирует.
У.Г.: Мы в надежных руках.
С.Г.: Да. Хорошо, берем опыт гения. Почему Пушкин прыгал, когда написал «Бориса Годунова» и говорил: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» — он что, не был уверен в результате? Хорошо, оставим гения в покое. Почему Бог задним числом, после дней творения, видит, что это хорошо? Это настоящая творческая работа, будь то Творец с большой буквы, как Бог, или просто гений, как Пушкин, с маленькой буквы. Значит, это вот такого рода работа, такая странная деятельность.
У.Г.: Когда мы только постфактум узнаём, что это хорошо.
С.Г.: Да, да, он отделяет свет от тьмы и видит, что это хорошо.
Он что, не знал, что будет хорошо? Нет. И может быть, с этим связано ощущение облегчения от искусства. Обычно это объясняют греческим словом «катарсис». Но мне кажется, что это сомнительное объяснение, мне кажется, что утешение от искусства происходит от того, что нас из будней подымают на творческий ярус мира.
Это лучше всего продемонстрировать Книгой Иова. Наверное, все помнят, что Бог намеренно поверг праведника в атмосферу каких-то ужасных бед и тот стал роптать на Бога, и взывать к нему, и спрашивать, за что ему это. И Бог ему отвечает, с человеческой точки зрения, чрезвычайно странно: «Где ты был, когда я создал…»
У.Г.: «Я творил все мироздание…»
С.Г.: Да, творил все это. Почему-то на стенания Иова Бог отвечает: «Знаешь ли ты сроки беременности у ланей? И про корм львов и воронов?» По наблюдению Честертона, Бог на вопросительный знак отвечает восклицательным знаком. И почему-то это Иова утешает. То есть Всевышний подымает его на короткое время на свой творческий ярус мира, откуда он видит эту ослепительную картину мироздания.
У.Г.: Красоту.
С.Г.: Как если бы герои «Войны и мира», обращаясь к Толстому, сказали: «Ну зачем ты это сделал? Убил Андрея, сделал несчастной Наташу» — и так далее. Он бы сказал: «Ты поднимись на уровень моего эпоса, ты посмотри на это мое творение».
И конечно, в этом смысле очень кстати приходятся слова Ходасевича (цитирую их по памяти): «Содержание искусства преимущественно горестно. Тогда непонятно: каким образом горечь претворяется в утешение? Созерцанием творческого акта, ничем более». И это как раз очень вторит тому, что сказано, как я понимаю, в Книге Иова. Мне кажется, что хорошо иллюстрируют это мое доморощенное богословие хрестоматийные стихи Пушкина «Поэт», где все это, в общем-то, описано.
У.Г.: Сергей, прежде чем вы прочитаете замечательное стихотворение Пушкина, всем известное, я хотел бы сказать следующее: то, что сейчас вы сказали о «созерцании творческого акта» у Ходасевича — это практически цитата из Шеллинга, из «Философии искусства». Во всяком случае, в его ранних произведениях есть утверждения, почти точно соответствуещие тому, что говорит Ходасевич. Я приведу несколько цитат.
С.Г.: Я думаю, что, в отличие от меня, Ходасевич читал Шеллинга.
У.Г.: Шеллинг говорит следующее: «Природа начинает бессознательно, а кончает сознательно, ее продуцирование нецелесообразно, но ее продукт целесообразен. Я (то есть, человек), осуществляя деятельность, о которой здесь идет речь (а именно художественную деятельность), должно начинать сознательно (субъективно) и кончать бессознательно, или объективно. Я сознательно в своем продуцировании и бессознательно по отношению к продукту».
То, что вы сказали: я не знаю, что будет; я осознанно подхожу к чему-то, но в итоге продукт оказывается вне меня.
«С завершением создания продукта всякое стремление производить замирает».
Это тоже мы знаем о творческом акте: когда я закончил, то все замирает.
«Все противоречия сняты, все загадки решены. Поскольку продуцирование исходило из свободы, то есть из бесконечного противоположения двух деятельностей, то интеллигенция не может приписать свободе то абсолютное соединение, которым завершается создание продукта, ибо вместе с завершением продукта устраняется всякое явление свободы. Интеллигенция будет сама поражена и осчастливлена этим соединением («Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» — как раз ослеплен своим продуктом), увидит в нем нечто вроде свободно дарованной милости высшей природы, позволившей ей сделать невозможное возможным».
Я думаю, что у Ходасевича «созерцание творческого акта» — это буквально шеллинговское понятие. Я попробую еще раз провести параллель с этой эротической метафорикой. Получается, что двойная роль народа Израиля, который по отношению к Торе является мужчиной, — это как бы осознанное изучение, он — субъект и мужчина; а по отношению к Богу он — женщина. В этом проявляется двойственность человеческой природы, Шеллинг это формулирует как «свободу» (или «осознанность» и «неосознанность»), когда некая высшая милость на тебя изливается. Мне кажется, что здесь есть, безусловно, некая параллель.
Стихотворение Пушкина сейчас как раз, наверное, подойдет.
С.Г.:
ПОЭТ
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков, и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы…
У.Г.: Да, здесь звучит некая пустынность, что связывает нас с нашей недельной главой и вообще со всей книгой. Так называется вся книга, которая на русский переводится как «Книга Чисел», она на иврите называется «Бемидбар» — «В пустыне». Он рассказывает о скитании народа Израиля в пустыне.
Я задавал вопрос, в чем связь между этим отрывком из Книги пророка Осии и нашей недельной главой. Так вот, в этом отрывке есть такие слова у Осии: «И обручу тебя мне навеки», — после того как Бог говорит, что он вернет эту самую женщину и будет ей уже не бааль, не хозяин, не господин, а иши, то есть равный ей, в каком-то смысле — друг. Он говорит так: «И обручу тебя мне навеки, и обручу тебя мне правдою и справедливостью, благочестием и милосердием». Но когда это произойдет? Тогда, когда «я тебя приведу в пустыню». То есть вот этот путь к возвращению — он тоже лежит через пустыню.
Это к вам вопрос. Возможно, и художник, поэт должен в каком-то смысле, для того чтобы начать творческий акт, как бы «опустыниться», такой неологизм я применю. То, что вы называли серфингом, — отдаться чему-то. То есть он должен себя в каком-то смысле «опустынить» для того, чтобы услышать то, что даст ему возможность создать произведение. Не знаю, насколько это соответствует тому, что вы хотели сказать о творчестве.
С.Г.: Пушкин считал, что должен.
У.Г.: Мы в общем связали эти два сюжета. То есть сюжеты, казалось бы, очень разные. Сюжет библейской символики или, может быть, даже квазитеологии о взаимоотношении Бога и народа Израиля — и художественного, поэтического творчества. В которых, как оказалось, есть весьма похожие моменты или, по крайней мере, параллель, которая напрашивается.
С.Г.: «Странные сближения», как говорил Пушкин.
У.Г.: Странные сближения, да.
