ИзТории. Спасение через грех
Сериал проекта «Идеи без границ» культурного центра Бейт Ави Хай в Иерусалиме
Глава Вайера (Бытие, 18:1–22:24)
Гость выпуска: Василий Расторгуев — искусствовед, ведущий научный сотрудник отдела старых мастеров ГМИИ им. А.С. Пушкина, хранитель фонда скульптуры.
Ури Гершович (У.Г.): Сегодня мы поговорим о недельном разделе Вайера, что переводится как «И явился» (имеется в виду — явился Бог Аврааму).
И сегодня с нами искусствовед Василий Расторгуев.
Василий, здравствуйте.
Василий Расторгуев (В.Р.): Здравствуйте.
У.Г.: Вы находитесь, я так понимаю, в Пушкинском музее.
В.Р.: Я нахожусь в самом сердце Москвы, недалеко от Кремля, в Пушкинском музее, в его знаменитом Итальянском дворике, который по первоначальной задумке меценатов и создателей носил название «Христианский дворик», но теперь он оккупирован историями об итальянском ренессансе. Это сплав и той, и другой истории — истории библейской и истории современного человеческого искусства, которое отсчитывает своё начало с эпохи Возрождения. Так что я здесь, да.
У.Г.: А почему вы находитесь именно там? У нас сегодня раздел Вайера, очень содержательный, я сейчас о содержании его скажу. Но есть ли что-то, что связывает наш раздел с тем местом, где вы находитесь?
В.Р.: Конечно, я предпочёл бы рассказывать всю эту историю перед картинами. Как и в любом большом собрании художественных музеев, истории, которые мы сегодня обсуждаем, репродуцированы и изображены художниками много раз. И в собственной коллекции Пушкинского музея есть около пяти живописных работ и некоторое количество графических работ.
У.Г.: Которые связаны с этим разделом?
В.Р.: Которые связаны с этой темой. Технические возможности нам сегодня не позволяют это сделать, хотя, конечно, музей виртуальных картинок стоило бы продлить за пределы этого музея. Например, моё любимое произведение на этот сюжет находится не здесь, а в Париже; я о нём позже скажу.
У.Г.: Вокруг вас, я так понимаю, скульптуры Давида; одна или две — не вижу отсюда, честно говоря.
В.Р.: Давидов здесь целых три.
У.Г.: Целых три Давида. Не исключено, что это тоже будет иметь отношение к теме нашего разговора.
Я вкратце расскажу о том, что повествуется в разделе, который называется Вайера. Бог является Аврааму в образе трёх мужей.
Предыдущий раздел заканчивается тем, что Авраам сделал обрезание, — и вот третий день, самый болезненный, когда Авраам сидит на жаре и, можно сказать, страдает, немножко болеет. И тут являются эти три мужа, которых он встречает как гостей, делает для них трапезу. Они сообщают ему, что у него родится сын Ицхак (не упоминают, правда, его имени). Сара смеётся, потому что она уже довольно пожилая женщина; смеётся над тем, что ей предсказывают родить. Поэтому её сына нарекут именем Ицхак («засмеётся»).
И дальше эти три мужа (ангелы, по-видимому), точнее, уже два мужа (один из них куда-то исчезает) идут уничтожать Содом и Гоморру.
Бог сообщает Аврааму о том, что Он собирается сделать. Авраам торгуется с Богом, говорит, что, может, всё-таки найдётся какое-то количество праведников, и тогда не нужно будет уничтожать это место. В итоге они с Богом договорились, что если десять праведников найдётся, то это место не будет уничтожено. Но десяти праведников не нашлось, и Содом и Гоморру предстоит уничтожить.
Ангелы, которые приходят туда, хотят спасти родственника Авраама — Лота, который сопровождает нас почти с самого начала. Когда появляется образ Авраама, образ Лота — его родственника — всё время рядом с ним. Вот сейчас он находится как раз в Содоме и Гоморре, и ангелы выводят Лота из этого города. Жена Лота оборачивается, хотя было сказано не оборачиваться, и превращается в соляной столб. А затем Лот оказывается с дочерьми в пещере, и дочери поят его вином и спят с ним, совокупляются с ним, чтобы продолжить род человеческий. Именно эту историю мы с вами и обсудим более подробно.
Дальше в недельной главе рассказывается о рождении Ицхака, об отношениях Ицхака и Ишмаэля, и о том, как Авраам прогоняет Агарь с Ишмаэлем. И завершается этот раздел знаменитой историей о жертвоприношении Ицхака. Как видите, этот раздел — недельная глава Вайера — насыщен большим количеством разных сюжетов. Но мы остановимся на истории Лота и его дочерей. Я прочитаю отрывок вкратце:
И вышел Лот из Сигора (так в синодальном переводе переводится город Цоар) и стал жить в горе́, и с ним две дочери его (потому что он боялся жить в городе и спрятался в пещере). И жил в пещере, и с ним две дочери. И сказала старшая младшей: «Отец наш стар, и нет человека на земле, который вошёл бы к нам по обычаю земли. Итак, напоим отца нашего вином и переспим с ним, и восставим от отца нашего племя». И напоили отца своего вином в ту ночь, и вошла старшая, и спала с отцом своим, а он и не знал, когда она легла и когда встала.
На другой день старшая сказала младшей, чтобы она сделала то же самое. И обе они забеременели, от них произошли два народа. Один из них — Моав. В этом слове слышится «ав»; ав — это «отец», мо-ав — это как бы «от отца». И другой народ — аммонитяне. Их родоначальник — Бен-Ами; слово ам — «народ», бен-ами — «сын моего народа».
Вот такая история библейская. Она, как и целый ряд других историй, о которых мы, может быть, сегодня тоже поговорим, является крайне предосудительной. Вообще-то, в самой Торе написано о запрете на инцест, на половые связи между родственниками. Есть отдельная глава, где об этом говорится очень подробно, и тут вот такая история — Лот и его дочери. И этот предосудительный, казалось бы, сюжет.
Кстати, в талмудической литературе даже поднимается вопрос о том, стоит ли читать такого рода отрывки и переводить их. Переводить — имеется в виду следующее: в определённый период, когда Тора возглашалась, народ Израиля, который уже давно забыл или не знал иврит, слушал переводчика (он назывался тургеман), который переводил чтеца на арамейский язык. И про этот отрывок, в частности, говорится, что его всё-таки читают и переводят, то есть переводчик возглашает его народу, несмотря на его предосудительность. Но сама эта история могла бы, конечно, замалчиваться в истории, повествующей о библейских морально-нравственных ценностях. Насколько я понимаю, живописных работ, связанных с этим сюжетом, достаточно много. Возникает вопрос: почему это изображалось, несмотря на предосудительность происходящего?
В.Р.: Спасибо за вопрос. Мне приятно этим заниматься, потому что священные тексты — они для того и священные, чтобы возвращаться к ним всякий раз заново, и, перечитывая уже, казалось бы, знакомые буквы и слова, находить ту единственную интерпретацию смысла, которая становится актуальной для тебя сегодняшнего. Мне это напоминает историю, в которой оказался литературный герой из «Заводного апельсина» — Алекс у Бёрджесса; вот он сидит в тюрьме и перечитывает Ветхий Завет. И ему больше всего нравится, что между евреями всегда происходят какие-то жестокие мрачные вещи, созвучные его душевному состоянию в тот момент. Это становится для него светом в окошке. Конечно, многое зависит от того, как мы читаем, с каким настроением, с каким бэкграундом, с каким багажом приходим к прочитыванию текста и живописного сюжета. О том же самом рассказывает нам и история европейского искусства. Когда к исследованию текста мы прибавляем исследование картинки — для нас, искусствоведов, это всегда профессиональная деформация. Вы говорите: «Лот с дочерьми», и перед глазами сразу встаёт десяток похабных картин XVII века, где распивают полуодетые персонажи.
У.Г.: Именно похабных?
В.Р.: По-разному, я сейчас оговорюсь. Есть нюансы, конечно, есть градации. Чтобы внести в разговор некоторую нотку хронологии и последовательности, мы должны обратиться к тому времени, когда всё это начинается. А начинается это приблизительно в конце XV века. Но произведения того времени совсем не похожи на то, что будет дальше.
У.Г.: Тогда только начинают писать этот сюжет.
В.Р.: В Вашингтонской Национальной Галерее есть «Мадонна с младенцем», на обороте которой изображено странствие Лота с дочерьми из Содома.
Автором этого изображения был известный художник Альбрехт Дюрер. С него мы отсчитываем родословную европейского северного Возрождения. И этот сюжет у Дюрера совсем не похож на то, как он будет интерпретироваться в искусстве Голландии или Италии XVII века.
Это, по сути, пейзаж, в котором можно найти и разрушенный город, и виноградную лозу, и морской берег, и некоторое количество фигур, которые убегают. И этот традиционный извод, идущий ещё из средневековых миниатюр, из старой пуританской традиции, стесняющейся неудобных тем, потом продолжится в работах большого количества европейских художников, которые выберут для себя именно такую иконографию. С открытием пейзажной живописи в XVII веке пейзажа станет больше, он станет интереснее, сцены с горящими городами станут красивей, а фигурки ещё мельче. Есть такая замечательная картина, в Лувре висит.
У.Г.: Правильно я понимаю, что здесь сюжет используется для того, чтобы написать пейзаж?
В.Р.: Да, это фигура умолчания, это всегда повод. Для художника библейский текст — отправная точка, он волен с ним делать то, что ему близко и понятно. Некоторые художники избирают мягкую трактовку. Мы не показываем те предосудительные события, которые случатся потом, мы показываем ход истории как бы со стороны, безоценочно. В луврской картине, сделанной по мотивам брейгелевского сюжета, весь мир — как в миниатюре.
Как говорил Фридлендер (или, возможно, Панофский), телескоп и микроскоп — инструменты, которыми пользуются одинаково.
Вот мелкие детали — на переднем плане Лот сидит с дочерьми в шатре, они одеты, это похоже на изящную куртуазную сцену, пикник на траве. А позади тонут корабли и горят города. Потрясающая картина, датируется 1517 годом. Подобному не суждено повториться в европейском искусстве, потому что пейзажное оформление всегда будет выполнять вспомогательную функцию. Всё-таки не высокое искусство, не настоящий исторический сюжет, а, скажем так, декорации для него, задники. В последующие столетия (я имею в виду XVII или XVIII век) мы видим историю о Лоте с дочерьми конечно, в более открытом, более фронтальном исполнении. Рассказывается о событии столь же важном, сколь и неоднозначном, с точки зрения текста… Мы дадим ему правовую оценку позже.
В коллекции Пушкинского музея имеется одна картина на этот сюжет. Их, на самом деле, больше, но только одна была постоянно доступна публике в рамках основной экспозиции. Это масштабное полотно Арента де Гелдера, одного из учеников Рембрандта, который изображает сюжет о Лоте с дочерьми, довольно деликатно касаясь этой непростой темы, в лучших традициях рембрандтовской школы.
На этой картине мы видим костюмированную драму. Изображён старик, очень похожий на персонажей, которых мы привыкли видеть на работах рембрандтовской школы. Есть две женщины среднего возраста, уже немолодых и не слишком привлекательных, в отличие от позднейших более фривольных работ на ту же самую тему; это его дочери. Тут нет никакой эротизации этой истории, художник как будто стесняется. Понятно, что аудитории сюжет известен, рассказывать его незачем. Получается своего рода умолчание — фигура больше скрывается, нежели показывается. Колорит этой работы такой же сумрачный, тёмный. Даже если снять с неё пожелтевший лак, то ярче и активнее краски на холсте не станут. Таково прочтение сюжета учеником Рембрандта.
Но есть и другая работа. Она находится в фонде графики.
Это небольшая гравюра, сделанная по несохранившейся картине Рембрандта. Очень интересный пример того, как сам мастер и его ученики могут по-разному относиться к сюжету. На картине, которая до нас не дошла, Рембрандт изобразил полоумного и полностью опьянённого вином Лота, который танцует вприпрыжку и поёт весёлые песни. Почему он это делает? Потому что тем самым с Лота снимается вина за всё происходящее. Он настолько безумен на этой картинке, что, очевидно, не может отдавать себе отчёт в происходящем, и эта противоестественная связь не будет вменена ему в грех. Художник, работающий с такой темой, всегда оказывается её заложником. Он должен найти адекватное прочтение, должен решить задачу средствами, имеющимися в его распоряжении. Как видим, Рембрандт и его ученики делают это по-разному. И каждый художник XVII века, который рисует этот сюжет, так или иначе даёт ему правовую оценку.
У.Г.: Значит, есть художники, которые осуждают случившееся?
В.Р.: Конечно. Есть те, кто осуждает, а есть те, кто любуется всем происходящим. Кто-то выбирает для себя путь поверхностного наслаждения обликом предметов, натюрмортный путь. Если мы возьмём тончайшего маньериста Иоахима Эйтевала, чьи маленькие медные досочки всегда наполнены блеском поверхности предметов — у него это, конечно, натюрморт.
Ему не важны ни Лот, ни дочери, ему важны букеты винограда, реки вина, горы сыра, и всё, что вокруг. Это пристрастный взгляд человека, которому рудольфинский кружок изящных эстетов указывает, что, собственно, рисовать.
Очень многое зависит от заказчика. Протестантский заказчик Лукаса Кранаха хочет видеть одно, а католический заказчик итальянских караваджистов хочет видеть другое. Есть и те, и другие сюжеты. У Кранаха это, скажем, одетые рыжеволосые красавицы с типичным для него, абсолютно узнаваемым лицом, и даже типом одежды.
Они все одинаковые, можно было бы переменить декорации — и ничего бы не поменялось. А у какого-нибудь Гверчино, который пишет этот сюжет для кардинала Людовизи… Заметьте — для католического кардинала, духовного лица — сюжет с такой неоднозначной трактовкой.
Почему? Потому что это вдруг становится можно, декриминализуется. И мы знаем, что у этого сюжета есть декриминализующее прочтение. Дочери это сделали не потому, что были одержимы страстью и им очень хотелось. А потому что они были последними из людей, чувствовали, что нужно восстановить некоторый баланс в природе, чтобы род человеческий не прервался. Вот эта оправдывающая трактовка даёт в XVII веке большое количество поводов изобразить этот сюжет. Он изображался по-разному, сотни картин существуют. И дальше, в зависимости от личной ответственности каждого, художники стесняются этого сюжета в большей или меньшей степени.
Очень показательный пример — неаполитанский караваджист Бернардо Каваллино.
Он, конечно же, видел работы Караваджо, и у него события происходят в тёмной пещере, как им и положено — в темноте. Несколько вспышек света, и не очень понятно — кто, с кем и чем занимается. И Лот — явно персонаж, который не отдаёт себе отчёта в своих действиях. Его глаза затуманены, он отсутствует как некая волевая единица.
Не присутствует он и у Рубенса на картине, потому что полностью опьянён, и даже руки поднять не может.
А если отмотать время немножко назад и посмотреть на этот сюжет в изображении Альбрехта Альтдорфера (немца), то мы увидим совсем другую картину.
Неприятный злорадный старик с противной ухмылкой держит на коленях молодую женщину; эта сцена в высшей степени предосудительна, на неё даже смотреть неудобно. Как часто потом говорили в XVII веке посетители и путники, впрочем, о других картинах: «на эту картинку смотреть не нужно, она воспламенит твоё сердце, и лучше показывать её за занавеской». Так говорил маркиз Джустиниани, для которого работал Караваджо.
Понятно, что перед нами масса разных интерпретаций, масса живых людей, которые в большей или меньшей степени касаются этого сюжета в силу своих скромных или нескромных способностей, и каждый выносит из него что-то своё.
К XVIII веку остаются только французы, в частности ученики Симона Вуэ.
Вместе с французскими веяниями, со стилем рококо, приходит обязательная эротизация живописной схемы. Можно писать эротические картины и видеть в этом поверхностное любование изображением, которым ещё сто лет назад любоваться запрещалось. И какая-нибудь кокетливо отставленная ножка делает всё произведение более осмысленным, чем тот изначальный ветхозаветный посыл, который в него вкладывался мастерами предыдущего поколения.
У.Г.: То есть, они совершенно не морализируют, никого не осуждают и не оправдывают?
В.Р.: Нет. Напротив, они любуются.
У.Г.: Это, в каком-то смысле, неправильное изображение.
В.Р.: Да, французы в этом плане, наверное, самые тонкие декаденты и ренегаты. Они доводят этот сюжет до абсолютной пастельной изнеженности и устраняют любые намёки на его серьёзность. А после маятник начинает движение в обратную сторону.
Здесь есть некоторый парадокс. XIX век в плане околоэротического искусства позволяет себе очень многое, но стесняется ещё больше. Если, например, посмотреть на позднюю скульптуру XIX столетия, то по беспрецедентному натурализму и шокирующей откровенности — она очень резкая, очень радикальная. Но круг сюжетов внезапно сужается. Мы не увидим уже такого количества изображений Лота с дочерьми. Это стыдно, это неприлично. И если какой-нибудь условный английский Флаксман выберет сюжет о Содоме и Гоморре, то он изобразит его первую, назидательную часть, где происходит бегство, где эти персонажи символизируют уход от греха, и где акцент делается на праведности самого побега. В XIX веке эпоха узнаваемых картин на сюжет о двух дочерях и одном старике стремительно уходит в прошлое.
У.Г.: А я вернусь к ранним, еврейским интерпретациям этой истории. То, что вы говорили об искусстве, в каком-то смысле можно отнести и к ранней еврейской комментаторской традиции, которая, с одной стороны, видит этот эпизод предосудительным с обеих сторон — и со стороны дочерей, и со стороны Лота. Другие комментаторы считают, что только Лот виноват в происшедшем; они обвиняют Лота, а дочерей оправдывают. А третьи оправдывают и Лота, и дочерей, и видят за всей этой историей нечто большее, нежели просто неприличный сюжет.
В.Р.: Ещё один важный момент. Дело в том, что ни одна из европейских картин с этим сюжетом по-настоящему не соответствует тексту, потому что, если следовать букве рассказа, то действие должно быть разделено на две разных ночи. Сначала старшая дочь входит к Лоту, потом младшая дочь, и они не знают о действиях друг друга.
У.Г.: Нет, они знают о действиях друг друга, потому что старшая как раз руководит младшей.
В.Р.: Знают, да? У художника, который пишет гравюру или картину, есть только одно визуальное пространство, чтобы показать всю историю. Поэтому он всегда смешивает два сюжета, и сёстры всегда вместе. И они всегда соучастницы: одна другой подаёт бокал или снимает с неё одежду, или ещё что-нибудь происходит.
Сам момент этого кадрирования представляет собой некую интерпретацию, потому что, если бы мы хотели показать эту историю так, как она изложена в тексте, мы бы рисовали её совершенно иначе.
У.Г.: Ну да.
В.Р.: Кстати, об этом знают мастера комиксов. В XX веке начинаются комиксы по Библии.
У.Г.: Им легче. Мастерам комиксов, конечно, легче.
В.Р.: Да, им легче. Они рисуют эти сюжеты покадрово. И, конечно, история сильно отличается от изображений, которые мы привыкли видеть на картинах классических европейских мастеров.
У.Г.: Сам образ Лота в Писании является достаточно амбивалентным. Существует масса мидрашей, комментариев, авторы которых обвиняют Лота и выстраивают своего рода оппозицию между Авраамом и Лотом. Авраам — замечательный праведник, а Лот — оттеняющий его злодей, похожий едва ли не на змея. Но, с другой стороны, есть и положительные черты, которые некоторые комментаторы усматривают в образе Лота. Например, Лот столь же гостеприимен, как и Авраам. Он гостеприимен даже в гораздо большей степени, потому что его гостеприимство выходит за все мыслимые рамки. Происходит следующее: развратные жители Содома и Гоморры требуют, чтобы Лот вывел своих гостей, и желают познать их. Таков был обычай в Содоме и Гоморре — познавать, совокупляться со вновь пришедшими.
Он вышел ко входу и сказал им: «Братья мои, не делайте зла. Вот у меня две дочери, которые не познали мужа» (те самые две дочери, о которых мы рассказываем). «Лучше я выведу их к вам, делайте с ними, что угодно, только людям сим не делайте ничего, так как они пришли под кров моего дома».
Лот готов отдать своих дочерей, чтобы проявить героизм гостеприимства — ни в коем случае не подвергнуть опасности тех, кто пришёл к нему в гости.
Некоторые более поздние комментаторы ассоциируют Авраама с таким качеством, как хесед (щедрость, милость, абсолютное бескорыстие). Так вот, чрезмерное гостеприимство Лота воспринимается ими как чрезмерное качество или как оболочка этого качества. Надо сказать, что само имя Лот может означать «облекающий».
А вот положительные характеристики дочерей Лота. В трактате Назир говорится следующее:
В чём смысл слов «Ибо прямы пути Господа, праведники пойдут по ним, а злодеи споткнутся на них»? Вот пример: Лот и дочери. У дочерей на уме было исполнение заповеди продолжения рода.
Василий, вы сказали как раз об этом. Мы и сами могли догадаться, что они, может быть, хотели продолжить род, а не что-то предосудительное.
И к ним относятся слова «праведники пойдут по ним». А у Лота на уме был грех, и к нему относятся слова «а злодеи споткнутся».
А дальше Талмуд говорит:
Но ведь Лот не по своей воле поступал (его напоили). Учили со слов рабби Йоси бар рабби Хони: «И напоили отца своего вином в ту ночь, и вошла старшая, легла с отцом своим, он не знал, когда она легла и когда встала. Чтобы сказать, что Лот действительно не знал, когда легла с ним старшая дочь, но когда легла младшая, он хорошо знал, потому что он понял всё произошедшее, когда старшая встала.
– А что же он мог сделать? — спрашивает Талмуд. — Что было, то уже было.
– Не следовало ему пить вино во второй раз, — отвечает Талмуд сам себе.
И ещё один довольно любопытный момент, который сейчас нас, может быть, к другой теме переведёт. Вот что мидраш говорит по поводу того, что дочери зачали немедленно от своего отца.
Рабби Элеазар сказал в Берешит раба: «Никогда женщина не зачинает после первого соития. А как же тогда понять написанное о дочерях Лота?»
Сказал рабби Танхума: «Они сами лишили себя девственности, и потому смогли зачать как от второго соития».
Здесь дочери Лота рисуются уже едва ли не как героини, которые осуществляют дефлорацию, чтобы забеременеть и родить детей, потому что им представляется, что род человеческий не продолжится, если они не совершат этого действия. А Лота немедленно осуждают и говорят: «Того, кто ненасытен в запретных связях, накормят его же плотью».
Это эвфемизм, который сообщает об инцесте. Есть ещё одно высказывание этого мудреца. Он говорит: «Мы не знаем, возжелал ли Лот своих дочерей или дочери Лота возжелали его?»
Но в Книге притчей написано, что «страсти ищет отделённый» (имеется в виду одинокий, живущий в одиночестве). Видимо, Лот после смерти жены, точнее после того, как она обратилась в соляной столб, был одинок.
– Отсюда следует, — говорит этот мудрец Талмуда, — что Лот возжелал дочерей, а дочери вовсе не испытывали к нему желания.
Но если вернуться к дефлорации, которую совершили дочери Лота, то существует ещё целый ряд источников, рассказывающих о подобного же рода дефлорациях. Например, так же поступила Тамар. Это история Тамар и Йеѓуды. Йеѓуда отдаёт своих сыновей Тамар. То есть Тамар сначала становится женой его первого сына, потом второго сына, и оба умирают. Третьего сына Йеѓуда не хочет отдавать — боится, что он тоже умрёт. И тогда Тамар соблазняет его, притворившись проституткой, и, соблазнив его, остаётся неузнанной. Но чтобы забеременеть, она тоже осуществляет, согласно мидрашу, эту самую дефлорацию, чтобы немедленно от него забеременеть.
Интересно, что и связь Тамар с Йеѓудой, и связь Лота с дочерьми, являются событиями, которые повлекут за собой возникновение царской линии. Ведь Йеѓуда — это первенец Яакова, и от связи с Тамар рождаются те, от кого произойдут цари израильские. Точно так же от соития Лота с одной из его дочерей появляется народ Моав, а впоследствии в этом народе родится моавитянка Рут, прародительница царя Давида. То есть царская линия оказывается линией, которая появляется, зарождается при неконвенциональных, запрещённых половых связях.
Мы можем вспомнить историю Давида и Бат-Шевы (Вирсавии).
Выходит, что царскую линию как бы сопровождает нарушение запрета на определённые половые связи. Ущербность для израильского царя — одно из важнейших качеств. Он всегда должен помнить о своей ущербности, чтобы не попытаться сделать из себя бога.
Согласно Талмуду, тот, кто говорит, что Давид согрешил — сам грешник. То есть Талмуд пытается оправдать Давида. Но именно от этой связи рождается следующий царь — Соломон (Шломо), и эта связь должна была его уберечь, в каком-то смысле.
Есть такое понятие — мамзер. Это человек, который родился от неконвенционального соития. Он находится на особом положении. Он, в некотором роде, даже вне сообщества, согласно целому ряду законов. Так вот, с точки зрения определённой комментаторской традиции, этот элемент противозаконности рождения должен быть присущ царской линии. Потому что царская линия сама по себе противозаконна — её не должно быть.
В.Р.: Что касается Давида и Вирсавии, есть замечательный памятник римского позднего маньеризма — фрески дворца под названием Палаццо Саккетти. На его стенах изображена вся эта история, начиная со встречи Давида с Вирсавией и её купания и заканчивая гибелью Авессалома в ветвях дерева. И, конечно же, сюжет закольцовывается: то есть мы начали с чего-то недолжного и пришли к трагедии. Здесь есть именно морализаторский аспект, он вполне ясно прочитывается. Но когда мы взглянем на фигуру, которая здесь стоит, посмотрим на изображение Давида в скульптуре…
У.Г.: Пришли всё-таки к Давиду. Пригодились нам Давиды.
В.Р.: Я думаю, тут другая история, связанная с победой меньшего над большим; в данном случае — праведного над неправедным.
Что же касается, собственно, Лота, то он, конечно, меняется вместе с эпохой. Из XX века на него вообще страшно смотреть. Например, немецкий экспрессионист Отто Дикс изображает Лота с дочерьми в своей жесточайшей манере; его картина представляет собой грубое, очень страшное зрелище. А если взять что-нибудь совсем современное, например, картины из галереи Саатчи, то мы можем увидеть ту же самую сцену, только в роли дочерей Лота женщины в противогазах; новая ядерная зима настаёт вслед за разрушением Содома — ещё одно актуальное прочтение этой истории.
В общем, мы смотрим из своей точки, художники XVII века смотрят из несколько иной. Конечно, изучение текстов помогает нам увидеть нас сегодняшних — какие мы, что мы хотим увидеть, что нам близко.
У.Г.: Хорошо, Василий. По-моему, мы обговорили много разных мотивов, которые возникают в связи с этой историей. Спасибо за содержательный рассказ.
