ИзТории. Нечестивые касания
Сериал проекта «Идеи без границ» культурного центра Бейт Ави Хай в Иерусалиме
Глава Шмини (Левит, 9:1–11:47)
Гость выпуска: Анна Пожидаева — кандидат искусствоведения, специалист в области раннехристианского искусства, искусства западноевропейского Средневековья, западнохристианской иконографии, мифологических сюжетов в изобразительном искусстве. Автор книги «Сотворение мира в иконографии средневекового Запада» (НЛО, 2021). Переводчик, автор учебно-методических пособий по средневековому искусству и истории живописи. Доцент Школы исторических наук НИУ ВШЭ.
Ури Гершович (У. Г.): Тема нашего сегодняшнего разговора — раздел Шмини, что означает «Восьмой», восьмой день.
И у нас сегодня в гостях искусствовед Анна Пожидаева. Аня, здравствуйте.
Анна Пожидаева (А. П.): Здравствуйте, Ури. Здравствуйте, все.
У. Г.: Где вы находитесь?
А. П.: Я нахожусь в московском Пушкинском музее, в зале европейского искусства Средних веков. Передо мной — так называемый «Колодец Моисея» (естественно, слепок).
Это часть сооружения, возведённого для бургундского монастыря Шанмоль под Дижоном, — семейной усыпальницы герцогов бургундских. В центре площади перед капеллой, которая, собственно, служила усыпальницей, стояла композиция, изначально называвшаяся «Голгофой», и от неё сохранился постамент — шестигранник с шестью статуями пророков, предсказавших крестные страдания. Он традиционно называется «Колодцем Моисея», потом, что, по всей видимости, его окружал водоём, и сама эта композиция могла называться «Источником жизни».
Главным персонажем здесь, в народном представлении, был не царь Давид, не пророк Захария и не другие пророки, а именно Моисей — свидетель славы, изображённый со скрижалями и с пророческим свитком, содержащим надпись, которая считается предвосхищением страстей Христовых: «И заколет его всё общество сынов Израилевых вечером». Этому Моисею — свидетелю славы — и будет посвящён наш искусствоведческий обзор.
У. Г.: Посмотрим, насколько это соотносится с нашей темой. Я, как всегда, начну с краткого содержания недельной главы. О чём свидетельствует её название — «Восьмой день»? О том, что после семи дней освящения Аарона и его сыновей, описываемого в предыдущей главе, они стали священниками, кохенами, и на восьмой день начинают свою службу. Аарону даётся указание принести определённые жертвы. Аарон поднимает некоторые части этих жертвенных животных и машет ими перед Господом, а затем благословляет народ. Следующий эпизод носит драматический характер — двое из сыновей Аарона приносят жертвы, но с этими жертвами что-то не в порядке, и огонь небесный пожирает сыновей, они гибнут. Этот эпизод мы потом обсудим более подробно. После этого в недельной главе рассказывается о кошерных и некошерных животных и птицах; а дальше — о нечистых животных, при прикосновении к трупам которых человек становится нечистым. Собственно, там довольно длинное перечисление кошерных и некошерных видов, занимающее значительную часть главы, но сегодня мы об этом говорить не будем. Вернёмся к началу недельной главы, к теме славы Господней, которую озвучила Аня. Действительно, в самом начале мы видим следующее:
И сказал Моисей: «Вот что повелел Господь сделать, и явится вам слава Господня».
На самом деле, явление славы встречалось нам и раньше, например, на горе Синай. Когда Моисей взошёл на гору Синай, его покрыло облако.
Слава Господня осенила гору Синай, и покрывало её облако шесть дней, а в седьмой день воззвал Господь к Моисею из среды облака. Вид же славы Господней на вершине горы был пред глазами сынов Израилевых, как огонь поядающий.
Ужасающее явление славы, весьма отдалённое от народа, имело место при даровании Торы. Народ в тот момент испугался и сказал Моисею: «Давай сам говори с Богом, а то мы умрём». Мы встречаем славу и позднее, когда Моисей построил скинию: «И покрыло облако скинию собрания, и слава Господня наполнила скинию». Сказано даже, что Моисей не мог войти в скинию, потому что «осеняло её облако, и слава Господня наполняла скинию».
В нынешней недельной главе слава должна явиться народу, по-видимому, не в таком ужасном обличии, и весь народ должен её увидеть.
Возникает вопрос: что в данном контексте значит «слава»? Это русский перевод слова кавод («уважение»). Слово кавод этимологически связано с понятием тяжести, то есть уважаемый человек — это весомый человек. И «слава Господня», если переводить буквально, это «весомость Господня».
Моисей говорит, что нужно сделать всё приказанное им, а именно: священники должны принести жертвы и начать работу в скинии — и явится слава. Действительно, так и получилось.
И поднял Аарон руки свои, обратившись к народу, и благословил его… И вошли Моисей и Аарон в скинию собрания, и вышли, и благословили народ. И явилась слава Господня всему народу.
Сказано, что народ «пал на лице своё» и все удивились этой славе. О смысле самого понятия «слава» судили и рядили комментаторы талмудического периода и Средних веков. Например, есть такой парадокс: Моисей не мог войти в скинию, когда её наполняла слава Господня, но при этом в книге Чисел говорится, что «когда Моисей входил в скинию собрания, чтобы говорить с Господом, то слышал голос, говорящий ему с крышки, которая над ковчегом откровения между двух херувимов». То есть, с одной стороны, не мог войти, когда там слава, а с другой стороны — вроде бы входил.
Но в талмудической литературе есть комментарий на этот счёт, который приводит Раши, классический комментатор XI века. Довольно простое объяснение: когда в шатре пребывало облако, Моисей не мог туда входить, а когда облако уходило, то Моисей входил. Получается, что облако и слава — не одно и то же.
Я приведу слова ещё одного знаменитого еврейского комментатора и мыслителя, Маймонида. Он пишет: «Выражение „слава Господня“ иногда подразумевает сотворённый свет, который Бог водворяет в каком-либо месте, чтобы чудесным образом возвеличить это место». С другой стороны, он говорит, что иногда смысл этого выражения — «самость и истинность Бога». А иногда «слава Господня» — это хвала Божественному величию, которую возносят люди. То есть он предлагает три разных значения выражения «слава Господня». (Рабби Моше бен Маймон (Рамбам). «Путеводитель растерянных», часть 1, гл. 64).
Аня, я бы хотел, чтобы вы нам рассказали, как изображалась эта слава, как понимали её художники, какой из вариантов прочтения был им близок.
А. П.: Тут очень важны ваши слова, что облако и слава — это разные вещи. Существует один неожиданный сюжет, иллюстрирующий тридцать третью главу книги Исхода, когда Господь говорит: «Ты увидишь меня сзади». И действительно, в некоторых позднеготических картинках Моисей созерцает Господа со спины.
Но, за исключением этого парадоксального случая, изображение славы в средневековом искусстве и в еврейской изобразительной традиции, возникшей до нашей эры или в раннехристианские времена, состоит из двух частей. Во-первых, это полусфера небес; мы её видим в сценах получения закона на горе Синай, в каролингской миниатюре и во многих других случаях.
И во-вторых — эманация, которая исходит из этой полусферы. Иллюстрацией может служить изображение, датируемое V веком, и текст Иоанна Газского, где говорится, что лазурные концентрические круги, как правило, обозначают небеса. Эманация может изображаться как десница. Подобный пример мы видим на фресках синагоги Дура-Европос, относящихся к середине III века. Именно в образе десницы изображён Господь, взаимодействующий с Израилем в истории Моисея.
Ещё одним вариантом эманации может быть сноп лучей, наполняющий скинию Завета. Мы видим это в средневизантийских рукописях XI — XIII веков, а именно в Восьмикнижиях, в которых, как это признано большинством исследователей, очень сильно влияние еврейской изобразительной традиции.
В этих же рукописях десница, полусфера небес и исходящие оттуда лучи объединяются в сценах сотворения мира, где таким образом изображается Творец, а лучи олицетворяют дух, который парит над волнами. Этот вариант доживает до позднеготической эпохи. Например, в Сараевской Агаде (знаменитой еврейской рукописи, изготовленной в Каталонии) сцены сотворения мира ограничены полусферой небес и снопом лучей, которые оттуда выходят.
Этот сноп лучей сопровождает сотворение мира до достаточно позднего времени. В памятниках, например, в сицилийских мозаиках он дополняется изображением голубя, чьё происхождение тоже связано с реалиями древнееврейского текста, но укоренился он, конечно, благодаря изображениям Крещения. Эта сфера, десница и луч будут сопровождать изображение присутствия Господа в целом ряде сцен.
У. Г.: Голубь, вероятно, это отсылка к тому, что дух «порхает над водами» (мерахефет аль-пней ха-маим). В самом начале книги Бытия говорится об этом порхании. Полагаю, с этим связан голубь?
А. П.: Да, отчасти с этим. Есть замечательная цитата из очень раннего комментария на книгу Бытия, из Шестоднева Василия Великого, который сам не владел древнееврейским языком: «Скажу тебе мнение одного сирийца: слово носился в переводе греческом употреблено вместо согревал, животворил, по подобию птице, насиживающей яйца». (Василий Великий. Беседы на Шестоднев. 2-я беседа). И уже в Новом Завете в сцене, связанной с Крещением, у всех четырёх евангелистов Дух Святой представлен в виде голубя. Этот голубь явно связан с описанием сотворения мира.
Дальше мы увидим примерно тот же набор, характеризуемый иногда присутствием голубя, в большинстве же случаев его отсутствием, когда Господь обращается к избранным или к любому слушателю, когда Он призирает на жертву Авеля (например, в мозаиках Сицилии и фресках Южной Италии), когда Он говорит с Авраамом.
Из этой же полусферы небес может исходить огонь. Для нас, в рамках сегодняшней темы, это особенно важно. Столп огня, как в уже упомянутых мною Октатевхах (Восьмикнижиях), проходит между жертвами Авраама, разложенными в пятнадцатой главе книги Бытия.
У. Г.: И в книге Исход, как я уже говорил, это тоже выглядело как «огонь поядающий».
А. П.: И это будет не огонь поядающий, а, скажем, небесная роса, когда мы в средневизантийском варианте в гомилиях Иакова Коккиновафского, и, например, в готическом декоре Амьенского собора увидим нисхождение небесной росы на руно, расстеленное Гедеоном из книги Судей. Затем этот сноп лучей вместе с голубем появится в сцене Крещения, причём в самом тексте. Вот мы видим катакомбы Петра и Марцеллина, где голубь изливает сияние или нечто подобное струям воды на голову Иисуса, причём в евангельском тексте об этой эманации мы ничего не прочтём.
Там будет говориться: «И слышали голос с небес глаголющий», будет упоминаться дух, который исходит на него в виде голубя. Но, тем не менее, в раннехристианской художественный традиции встречаются изображения сегмента неба с потоком вместе с голубем, и так вплоть до средневизантийской эпохи. Например, в монастыре Осиос-Лукас есть и сегмент неба, и десница, и поток лучей, и голубь сходящий.
И последняя точка приложения образа славы как зримого, ощутимого человеческими чувствами присутствия Господа, это сцена Пятидесятницы, то есть нисхождения Духа Святого на апостолов. Здесь тоже используется полусфера небес, как, например, в сирийском памятнике конца VI века, Евангелии Рабулы, но это одновременно как бы свод той Сионской горницы, где они находятся; голубь и огненные языки.
Опять тема огня поядающего: «Явились им огненные языки и почили по одному над каждым из них». В Евангелии Рабулы это одновременно и струи огня из клюва голубя, и огненные языки. А вот в каролингском сакраментарии Дрогона, созданном в IX веке, мы видим и десницу, и второе лицо Троицы — Иисуса, и голубя, причём все они одновременно являются источниками этой славы.
Надо сказать, что поскольку мир средневековой миниатюры очень широк, то где-нибудь на Британских островах будут совсем удивительные версии, когда, например, десница держит голубя за хвост, спуская вниз на сидящих апостолов. У него из клювика исходят огненные реки. То есть британский миниатюрист середины XI века будет обращаться с этим сюжетом очень вольно.
Наконец, в стенной живописи, в том числе в древнерусской, в Мирожском монастыре мы видим версию, где слава в виде лучей исходит от престола, на котором находится голубь.
Эта тема огня поядающего в виде снопа лучей доживёт до библейских эскизов Александра Иванова, на которых он будет изображать внутренность скинии.
У. Г.: Аня, мы замечательно поговорили, раскрыли тему изображений славы на протяжении нескольких веков. Я думаю, что об этом сказано достаточно. Давайте поговорим о следующем драматическом сюжете, зафиксированном в этой недельной главе, где говорится о гибели сынов Аарона.
И взяли сыны Аароновы, Надав и Авиу, каждый свой совок, и положили в них огня, и возложили на него курений, и принесли пред Господом огонь чуждый, какого Он не велел им. И вышел огонь от Господа, и пожрал их, и умерли они пред Господом.
Здесь возникает драматическая ситуация, все в шоке, даже сказано: «И умолк Аарон». Этот сюжет получает неоднозначное развитие в еврейской комментаторской литературе. В талмудической литературе мы находим порядка двенадцати вариантов объяснения того, почему погибли два сына Аарона — Надав и Авиу.
Есть вариант, что они просто были выпивши. Это связывается с тем, что в восьмом стихе говорится:
И сказал Господь Аарону: «Вина и шейхара (это нечто вроде пива) не пей ни ты, ни сыны твои, когда входите в шатёр собрания, дабы вы не умерли».
Отсюда комментаторы делают вывод, что они, видимо, как раз выпили, и поэтому погибли.
Есть вариант, что они зашли куда не следовало, то есть в Святая Святых. Есть также вариант, что они не спросили разрешения у Моисея, а проявили ненужную инициативу, которая и была наказана. Но в тексте, правда, говорится, что они принесли «чуждый огонь».
Есть очень интересный, замечательный мотив, который звучит так: они решили добавить любви к любви. То есть чрезмерная любовь, чрезмерное воодушевление, чрезмерная устремлённость к Богу оказывается чем-то нежелательным, и за это они были наказаны.
Сейчас я говорил о талмудической литературе, но и средневековые комментаторы развивают эти мотивы. Я приведу один, с моей точки зрения, очень любопытный комментарий рабби Нахмана. Он тоже останавливается на теме выпитого вина, и говорит, что выпитое вино может приводить к разным результатам. Причём вино интерпретируется метафорически: оно может быть источником силы, источником святости, придаёт воодушевление танцу, который является священным. Но бывает и танец, который обусловлен воодушевлением человеческого эго. В этом, собственно, и состоит грех сыновей — Надава и Авиу. (Рабби Нахман из Брацлава. Ликутей Мохаран, 141:41).
Теперь, Аня, я передаю вам слово. Расскажите о том, как изображался этот сюжет и аналогичные сюжеты, касающиеся нежелательного чуждого огня или некоторой дерзости в служении.
А. П.: Мы сейчас поговорим о посягательствах на святыню и случаях, когда такое посягательство оказывается наказанным. Сам сюжет сегодняшнего нашего чтения — достаточно редкий. В изобразительном искусстве он появляется в двух контекстах. Сначала — в очень подробно проиллюстрированных Восьмикнижиях, потому что книга Левит — не самая часто иллюстрируемая в художественной традиции. В этих средневизантийских Октатевхах мы опять видим историю о том, как огонь исходит из-под сени скинии от десницы Господа в виде снопа лучей и поражает Надава и Авиу.
А потом нас ждёт огромный перерыв, потому что следующие иллюстрации к этому тексту появляются лишь в пересказах позднеготического периода и даже Нового времени.
В частности, в немецком пересказе Библии есть замечательная гравюра, где огонь в виде молний исходит с небес от некоей облачной гряды (так изображалось небо), а сыновья Аарона одеты — один как епископ, а другой как Папа Римский.
В более поздней французской версии конца XVI — начала XVII века фигурируют уже простые восточные одежды.
Известным примером дерзости является история из шестой главы Второй книги Царств, где рассказывается о перенесении ковчега. Некий левит по имени Уза необдуманно прикасается к ковчегу, желая его удержать, когда влекущие повозку быки оступились, и падает мёртвым. В готической, так называемой «морализованной» Библии дерзость Узы и его наказание уподобляется ситуации, когда недостойные клирики посягают на святыню. Правда, как именно они посягают — не уточняется, но Бог поражает их тем же самым способом. Надо сказать, что в христианской тематике эта дерзость Узы будет иметь апокрифическую параллель. Согласно тексту о смерти и похоронах Марии и последних днях её жизни, чьё авторство приписывают Иоанну Евангелисту, некто Афоня (или Ефания) во время перенесения тела Богоматери нечестиво касается носилок, на которых её несут апостолы, пытается их перевернуть, и архангел отсекает ему руки. После его раскаяния, правда, руки приросли обратно.
Аналогичный случай происходит в другой апокрифической традиции с одной из повивальных бабок, которая после рождества нечестивым образом прикасается к Деве Марии, чтобы проверить её девственность. Этот сюжет, тоже популярный, от раннехристианских памятников доживает до XV века, до «Золотой легенды» и её поздних иллюстраций.
Что же касается параллелей, взятых не из Священного Писания и апокрифов, а восходящих к античной литературе, напитавшей искусство в неменьшей степени, то примеров такого рода дерзостей будет множество. Есть специальный термин, гюбрис, который переводится как «гордыня», но на самом деле это именно дерзость по отношению к божеству. Носителем этого качества был Ахилл, который пренебрёг рекомендациями богов, и, конечно, Одиссей, много раз проявлявший дерзость, — например, он подстроил так, чтобы циклоп Полифем не просто отпустил его, но ещё и узнал имя своего обидчика; а ещё он пожелал стать единственным из смертных, кто слышал пение сирен и остался в живых.
В этой связи, возможно, нам наиболее доступен такой яркий сюжет, как падение Икара. Этот сюжет претерпевает замечательную трансформацию. Искусство античности (к примеру, помпейские фрески) изображает сам процесс этого падения и критский пейзаж, над которым Дедал и Икар летят благодаря хитроумному инженерному изобретению.
А в XVI веке появляется картина, которая даёт нам удивительную трактовку этого сюжета о человеческой гордыне и о попытке Икара достичь небес. Она находится в брюссельском Королевском музее изящных искусств, и до недавнего времени приписывалась самому Питеру Брейгелю Старшему, теперь же считается близкой по времени копией с утраченного оригинала (дискуссия на эту тему продолжается).
На плоскости этой картины мы очень долго можем искать Икара, а у того «одни только ножки торчат из холодной зелёной воды», как остроумно написал поэт-митёк Дмитрий Шагин. Видим мы, в основном, тех, кто не обращает на Икара никакого внимания.
Брейгель, будучи человеком образованным и знакомым с латинскими античными текстами, отталкивается от описания Овидия в восьмой главе «Метаморфоз»:
Каждый, увидевший их, рыбак ли с дрожащей удою,
Или с дубиной пастух, иль пахарь, на плуг приналегший, —
Все столбенели. И их, проносящихся вольно по небу,
За неземных принимали богов.
Парадокс заключается в том, что никто уже не проносится по небу. Дедала вообще не видно, Икар тонет, и никто не принимает их за неземных богов, а все мирно занимаются своими делами. Но перечислены они именно таким протокольным способом: рыбак держит удочку, пастух смотрит куда-то в противоположную сторону, пахарь налегает на плуг и ведёт борозду. С чем это связано? Дело в том, что Брейгель берёт за основу не только описание Овидия, но и народную мудрость, которая у него ассоциируется с этим классическим текстом. Подобный приём мы видели в брейгелевских «Нидерландских пословицах». Эту картину исследователи часто приводят как пример индивидуальной, так называемой иконологической трактовки сюжета.
Соответствующая нидерландская пословица звучит примерно так: «Ни один плуг не остановится, когда кто-то умирает». То есть наказание Икара за дерзость отходит на второй план, уступая место тому факту, что человеческая жизнь и смерть, по сути, никому не интересны, даже если человек совершает экстраординарный поступок.
Замечательно, что здесь уже нет морального посыла, а лишь житейская мудрость, когда нет правых и виноватых, просто жизнь так устроена.
У. Г.: Да, такая житейская мудрость. Отдельный вопрос: можно ли сопоставить сынов Аарона — Надава и Авиу — именно с Икаром? Дерзнули они или ошиблись, или хватили лишнего?
Но то, что происходит в дальнейшем, созвучно этой голландской мудрости. А происходит в библейском тексте вот что. Моисей, не обращая внимания на то, что погибли два сына Аарона, даёт указания, сообщает, что нужно делать дальше, и удивляется, даже злится, говорит: «А что же вы?» У Аарона осталось ещё два сына, и Моисей говорит: «Что же вы не едите предназначенные вам части жертвенных животных? Вы что, не хотите народ искупить?» Замечу, что вся эта процедура, в частности, связана с искуплением народа. И Аарон скромно ему замечает: «Ты же видел, что произошло? Кажется, будет не совсем правильно, если я сейчас начну есть мясо жертвенных животных или хлебные приношения». И Моисей, вдруг очнувшись, говорит: «Да, ты прав, действительно, нужно остановиться и каким-то образом отметить это событие, событие гибели».
Сама тематика сверходушевления или излишней эмоциональности, чем бы она ни была вызвана — дерзостью или иными причинами, она, конечно, связывается с этой историей про двух сыновей Аарона.
Когда это происходит? На восьмой день, когда только начинается работа священников. Это их первый опыт, и он кончается трагическим образом для Аарона и его сыновей — из четырёх сыновей остаётся в живых лишь двое.
