Жан Бодрийяр — три статьи о Боснийской войне
Ниже представлены три статьи, написанные французским философом, культурологом и социологом Жаном Бодрийяром (1929–2007) в годы Боснийской войны. Статьи посвящены роли Запада в этом вооружённом конфликте и содержат острую критику позиции западных правительств и интеллектуалов по отношению к войне в Югославии. Статья “Не жалей Сараево!” ранее публиковалась на русском языке [1] в отредактированном самим автором для книги “Совершенное преступление” варианте, отличающемся от первоначального. Две оставшиеся статьи (“Сербизация Запада” и “Когда Запад замещает мертвых”) публикуются на русском языке впервые.
Контекст статьи “Не жалей Сараево!”: в конце 1993 года американская писательница и политическая активистка Сьюзен Зонтаг (1933–2004) призвала съездить Бодрийяра в осажденное Сараево с «гуманитарной миссией». Он отказался, и в ответ опубликовал данную статью в газете “Libération”, вызвавшую большое возмущение западной интеллигенции. Вскоре после публикации его лишили авторской колонки в газете. Зонтаг отказалась вступать с Бодрийяром в полемику, ограничившись заявлением о его “нечистой совести” и другими резкими высказываниями в его адрес — обвинениями в невежестве, цинизме и нигилизме. Бодрийяр, однако, и сам называл себя нигилистом, но с некоторыми важными уточнениями [2].
1. Не жалей Сараево! (первая версия статьи)
Самым поразительным впечатлением от телемоста “Коридор свободы слова” на телеканале Arte, который транслировался одновременно из Страсбурга и Сараево 19 декабря 1993 года, было ощущение абсолютного превосходства, исключительного статуса, которые придают несчастье, бедствие и полное разочарование. Это позволило жителям Сараево относиться к “европейцам” с презрением, или, по крайней мере, с определенной долей саркастической непринужденности, сильно контрастирующей с лицемерным раскаянием и чувством вины тех, кто были по ту сторону [экрана]. Жители Сараево отнюдь не нуждались в нашей жалости, жалости Запада, напротив, это они сочувствовали нашей мизерабельной судьбе. “Плевал я на Европу”, — как сказал один из них. И действительно, ничто не дает ощущения большей свободы и независимости, чем обоснованное презрение, даже не к врагу, а ко всем тем, кто греет свою чистую совесть в лучах солидарности.
А жители Сараево наблюдали целый парад таких доброхотов. Последней была Сьюзен Зонтаг, которая привезла постановку «В ожидании Годо». Почему бы тогда не поставить «Бувар и Пекюше» в Сомали или Афганистане? Но самое плохое в этом не избыток культурной утонченности, а снисходительность и ошибочное суждение. На самом деле, это они сильны, а мы слабы; и мы идем к ним, чтобы найти то, что компенсировало бы нашу слабость и потерю реальности.
Наша реальность: вот в чем проблема. У нас есть только одна реальность и ее нужно спасать. «Надо делать хоть что-то. Нельзя же ничего не делать». Но принцип действия или свободы никогда не основывался на том, чтобы делать хоть что-то, только потому что нельзя ничего не делать. Это всего лишь форма оправдания собственного бессилия и сожаления по отношению к своей собственной участи.
Жители Сараево не задаются подобными вопросами. Там, где они существуют, существует абсолютная необходимость делать то, что они делают, делать то, что необходимо. Без иллюзий относительно своей участи, без жалости к себе. Вот что значит быть реальным, вот что значит существовать в реальном. И это вовсе не «объективная» реальность их несчастья, та реальность, которой «не должно существовать» и которая вызывает нашу жалость, а та, которая существует такой, как она есть, — реальность действия и судьбы. Вот почему они живы, а мы — мертвы. Вот почему мы, прежде всего в собственных глазах, должны спасти реальность от войны и, в сострадании, навязать эту реальность тем, кто страдает, но кто в самом сердце войны и бедствия на самом деле в эту реальность не верит. Сьюзен Зонтаг понимает, что боснийцы действительно не верят в бедствие, которое их окружает. Они, в конечном счете, находят всю эту ситуацию ирреальной, невероятной, непостижимой. Это ад, но ад почти гиперреальный; и еще более гипереальным его делают медийные и гуманитарные домогательства, поскольку это делает ещё более невразумительной позицию всего мира по отношению к ним. Таким образом, они существуют в какой-то призрачности войны — впрочем, к счастью для них, иначе они никогда не смогли бы этого выдержать. Я должен сказать, что это не мои слова, а их.
Но, конечно же, Сьюзен Зонтаг из Нью-Йорка, и она лучше их понимает, что такое реальность, потому что это она выбрала их для её воплощения. Может быть, просто потому, что реальность — это то, чего ей, и всему Западу, больше всего не хватает. И чтобы восстановить [свою] реальность, мы спешим туда, где она больше всего кровоточит. Все эти каналы, все эти «коридоры», которые мы открываем, чтобы отправлять к ним наше продовольствие и нашу «культуру», на самом деле являются каналами бедствия, по которым мы импортируем их жизненную силу и энергию их несчастья… Ещё один неравноценный обмен. В то время как они черпают в радикальной дезиллюзии реального и в разочаровании в наших политических принципах своего рода дополнительное мужество — мужество пережить то, что лишено смысла — Сьюзен Зонтаг приходит к ним, чтобы убедить их в «реальности» их страдания, культурализируя его, конечно, и театрализируя, для того чтобы это страдание могло служить референтом для театра западных ценностей, к которым принадлежит и солидарность.
Однако речь идет не о Сьюзен Зонтаг. Она лишь является примером из “высшего общества” к отныне повсеместной ситуации, когда безобидная и бессильная интеллигенция обменивается своей нищетой с нуждой тех, кто действительно находится в беде, и обе стороны поддерживают друг друга в каком-то порочном сговоре — точно так же, как политический класс и гражданское общество обмениваются сегодня своей нищетой: одна сторона предлагает пищу для скандалов и коррупции, а другая — фальшивые общественные потрясения и инертность. К примеру, мы уже могли лицезреть, как Пьер Бурдье [(1930–2002) — французский социолог, этнолог, философ и политический публицист] и аббат Пьер [(1912–2007) — французский общественно-политический деятель, католический священник] совместно приносят себя в жертву в телехолокосте [речь идёт о телешоу Souffrances d’en France — “Страдания во Франции”], обмениваясь между собой пафосными речами и социологическим метаязыком страдания.
Так и все наше общество встает на путь сострадания в буквальном смысле, то есть — распределения страдания, под прикрытием вселенского пафоса. Это момент великого покаяния интеллектуалов и политиков, связанного с пугающим состоянием истории и сумерками ценностей. Поэтому нам нужно восстановить наши резервы принципов и ценностей. Благодаря наименьшему общему знаменателю всего мира страданий мы обновляем наши запасы пролитой крови другими в искусственной игре. «В новостях нет ничего, кроме страданий» (Дэвид Шнейдерман). Наше общество — виктимальное [виктимальность — неологизм от слов виктимность (склонность стать жертвой) и аномалия], и думается, наше общество опирается на культ жертвы, потому что таким образом оно выражает лишь свое собственное разочарование и сожаление из–за невозможности насилия по отношению к себе.
Повсюду Новый Интеллектуальный Порядок следует по пути, проложенному Новым Мировым Порядком. Повсюду несчастье, нищета, страдания других, становятся основным сырьем и первичной сценой. Виктимальность идет рука об руку с Правами человека как единая заупокойная идеология. Те, кто не извлекают из этого выгоду напрямую и от своего имени, делают это через других — всегда находятся посредники, которые получают свою финансовую или символическую прибыль между делом. Нужда и несчастье торгуются и перепродаются точно также, как международный долг на спекулятивном рынке — в данном случае политико-интеллектуальном рынке, который по объему вполне сопоставим с рынком приснопамятного военно-промышленного комплекса.
Теперь всякое сострадание вписывается в логику несчастья. Ссылаться на несчастье, пусть даже для того, чтобы с ним бороться, это означает давать основание для его неограниченного объективного воспроизводства. Тем не менее, чтобы бороться с чем бы то ни было, надо исходить из зла, а вовсе не из несчастья.
И правда в том, что именно там, в Сараево, находится театр транспарентности зла. Выдавливаемый гнойник, заражающий все остальное гнилью, зараза, симптом которой уже является европейский паралич. Мы ограничиваем потери Европы Соглашением об учреждении Всемирной торговой организации, но теряем лицо в Сараево. В определенном смысле, это к лучшему. Дутая Европа, опустошенная Европа, погрязшая в самых лицемерных общественных потрясениях Европа сама себя пускает на дно в Сараево. И в этом смысле сербы оказались, фактически, инструментом разоблачения, дикими аналитиками этой фантомной Европы, чьи технодемократические политики настолько же самоуверенны в своих речах, насколько расплывчаты в своих действиях. Мы являемся свидетелями краха Европы в той мере, в какой это говорит о европейских ценностях (что больше касается прав человека, их положение ухудшается). Суть дела в том, что сербы, как застрельщики этнической чистки, находятся в авангарде становления грядущей Европы. Ибо она создается, реальная Европа, белая Европа, обеленная, объединенная и очищенная, как морально, так и экономически, и этнически. Она с успехом создается в Сараево, и в этом смысле то, что там происходит — это вовсе не случайное развитие событий, а последовательная и восходящая фаза Нового Европейского Порядка, филиала Нового Мирового Порядка, который повсеместно характеризуется белым фундаментализмом, протекционизмом, дискриминацией и контролем.
Говорят, что если мы пустим на самотек то, что происходит в Сараево, то очень скоро это будет происходит у нас. Так вот — уже происходит. Все европейские страны на пути к этнической чистке. Такова истинная Европа, которая постепенно создается в тени парламентов, а Сербия — ее авангард. Не стоит говорить о какой-то пассивности и неспособности реагировать, ведь речь идет о неукоснительно исполняемой программе, а Босния — это лишь новая зона освоения.
Как вы думаете, почему Жан-Мари Ле Пен [род. 1928, французский политик-националист] окончательно исчез с политической сцены? Потому что суть его идей повсеместно проникла в политический класс в виде французской исключительности, священного союза, евро-националистической рефлексии, протекционизма. Ле Пен больше не нужен, потому что он уже победил, но не политически, а как вирус, проникший в умонастроения. Почему это должно прекратиться в Сараево, когда то же самое происходит повсюду? Никакая солидарность ничего не изменит. Все это чудесным образом прекратится в тот день, когда истребление будет завершено, в тот день, когда будет прочерчена демаркационная линия «белой» Европы. Такое ощущение, что Европа со всеми своими объединенными нациями и всей своей запутанной политикой заключила контракт на убийство с сербами, которые стали исполнителями ее грязных дел — подобно тому как когда-то Запад заключил договор с Саддамом Хусейном против Ирана. Однако, когда убийца заходит слишком далеко, в конечном счете необходимо ликвидировать и его. Операции против Ирака и Сомали были относительными неудачами с точки зрения Нового Мирового Порядка, в то время как операция в Боснии, похоже, близка к успеху с точки зрения Нового Европейского Порядка.
И боснийцы это знают. Они знают, что были обречены международным демократическим порядком, а не каким-то уродливым пережитком или наростом, называемым фашизмом. Они знают, что обречены на истребление, изгнание или исключение, как и все чужеродные и непокорные элементы во всем мире — безоговорочно, потому что, нравится это или нет западным совестливым доброхотам, именно в этом заключается неумолимый ход прогресса. Расплатой за новую Европу будет искоренение мусульман и арабов, как это уже происходит повсюду, за исключением тех случаев, когда они остаются в качестве рабов-иммигрантов. А главный аргумент против обвинений в нечистой совести, которая проявляет себя в таких хеппенингах как телемост в Страсбурге, заключается в том, что поддерживая образ мнимого бессилия европейской политики и имидж западной совестливости, терзаемой своим собственным бессилием, она скрывает суть реальной операции, гарантируя себе духовную презумпцию невиновности.
На телеэкране в программе “Arte” жители Сараево, безусловно, выглядели как люди без иллюзий и без надежд, но не как потенциальные мученики, совсем наоборот. Их несчастье было для них объективным, в то время как форменная нищета ложных апостолов и добровольных мучеников была по ту сторону [экрана]. Однако, как справедливо сказано, «добровольное мученичество не будет учтено по ту сторону [жизни]».
Опубликовано в газете “Либерасьон” 7 января 1994 года
=======================================
Контекст статьи “Сербизация Запада”: летом 1995 года позиция стран Запада по отношению к Боснийской войне претерпела изменения, став явно анти-сербской. Сербы были окончательно провозглашены главными агрессорами, начались обвинения боснийских сербов в геноциде боснийских мусульман. Не стоит удивляться тому, что Бодрийяр называет только сербов агрессорами. Большинство западных СМИ — главных источников информации о войне — с момента начала Югославской войны выставляли именно сербов главными поджигателями войны и исполнителями этнических чисток, в основном игнорируя агрессивные действия со стороны так или иначе поддерживаемых Западом боснийских мусульман и хорватов. В этой и последующей статье Бодрийяр упоминает гуманитаристов и гуманитаризм — их идеологию. Под гуманитаризмом он понимает антропоцентрические взгляды сторонников Нового Мирового Порядка, ставящие превыше всего понятия “прав человека”. Предсказание Бодрийяра о том, что Запад “никогда не будет серьёзно мешать действиям сербов” не сбылось — менее чем через два месяца после публикации этой статьи НАТО начало операцию “Обдуманная сила”, которая, наряду с наступательными операциями боснийских мусульман и хорватов, привела к ликвидации военного превосходства сербов в Боснии и к началу мирных переговоров, закончившихся подписанием Дейтонских соглашений на условиях, продиктованных Западом. За этим последовало снятие осады Сараева и окончание Боснийской войны.
2. “Сербизация Запада”
Ценой сверхчеловеческих усилий после трех лет резни и, важнее всего, после унижения сил международного сообщества (нечто окончательно невыносимое) [под унижением сил международного сообщества Бодрийяр понимает захват в заложники миротворцев ООН войсками боснийских сербов] международное мнение, хотя и неохотно и с серьезными оговорками, признало, что сербы являются агрессорами. Может показаться, что это признание демонстрирует, что мы настолько тверды и ясны, насколько это возможно. Фактически это просто приводит нас к отправной точке войны. Даже те, кто давно отрицал официальную доктрину «воюющих сторон» и осуждал агрессию сербов, теперь приветствуют эту смену позиции как победу. Они наивно надеются, что отныне единственным возможным выводом будет то, что западные державы положат конец этой агрессии. Этого, конечно, не произойдет. Это номинальное признание палачей палачами не означает, что жертвы будут признаны жертвами. Быть одураченным в этом отношении — значит вестись на евангельский идеализм тех, кто полагает, что «глубины нелепости и бесчестья» достигнуты, и кто призывает к внезапной реакции межнациональных держав и «самоубийственной» Европы, ни на мгновение не удивляясь бесполезности их усилий (что, безусловно, соответствует бесконечному лицемерию политиков). Взаимные обвинения идут рука об руку с преступлением, и эти два распространяются через бесконечное сочетание событий. Поскольку совесть Запада берет на себя ответственность оплакивать эту ситуацию, и поскольку она одновременно монополизирует лицемерие и благие намерения, нет никаких причин, по которым преступник не сохранит свою монополию на высокомерие и преступление. На самом деле, ни гротескные жестикуляции международных держав, ни отвратительные вопли управляющих добрыми делами не могут иметь реального эффекта, поскольку решающий шаг не был предпринят. Никто не осмеливается и не хочет идти к окончательному анализу, признавая, что сербы не только агрессоры (это немного похоже на взлом открытой двери), но и объективные союзники Запада, наши союзники в этой очистительной операции для будущей Европы, освобождённой от надоедливых меньшинств, и для будущего мирового порядка, освобожденного от всех радикальных вызовов своим собственным ценностям, основанным на демократической диктатуре прав человека и на свободных рынках.
На карту поставлен вопрос зла. Осуждая сербов как «опасных психопатов», мы гордимся тем, что указали на это зло, не ставя под сомнение невиновность наших демократических намерений. Мы предлагаем, чтобы наша работа была выполнена после того, как мы объявили сербов «плохими парнями», но не врагами. По понятной причине, поскольку с точки зрения мира мы — жители Запада, европейцы, сражаемся с теми же врагами, что и сербы: с исламом и мусульманами. Везде, в Чечне с русскими (такая же позорная, смертельная нетерпимость); в Алжире [речь идёт о гражданской войне в Алжире (1991–2002)], где мы осуждаем военные державы, оказывая при этом им большую материально-техническую поддержку. (По какой-то причуде судьбы добрые души, которые отрицают официальную доктрину «воюющих сторон» в Боснии, используют язык этой доктрины, говоря об Алжире: государственный терроризм против фундаменталистского терроризма — одинаковые разновидности зла — а пока мы остаемся беспомощными жертвами этого варварства. Как будто бы государственный терроризм не был нашим терроризмом, применяемым в гомеопатических дозах в тылу). Суть в том, что мы будем бомбить несколько позиций сербов дымовыми минометами, но мы никогда не будем серьёзно мешать их действиям, так как их дело — в основном также и наше. Если бы было необходимо положить конец конфликту, мы бы предпочли сломать спину жертвам, поскольку они гораздо более раздражающие, чем палачи. Если боснийские мусульмане попытаются защитить себя, то вы увидите, что именно их должны будут нейтрализовать и ликвидировать международные силы быстрого реагирования. В случае мощного мусульманского наступления международные силы станут эффективными.
Это реальные причины этой бесконечной войны. Несмотря на видимость обратного (которое по самой своей двусмысленности говорит само за себя), без этого глубоко укоренившегося соучастия и без этого объективного альянса (который не был обязательно волевым или преднамеренным), нет никаких причин, по которым эта война все еще должна продолжаться. Сценарий такой же, как и в случае с Саддамом Хусейном в 1991 году: в нашей битве с ним мы задействовали множество средств массовой информации и технологий. В конечном счете, однако, он был и остается нашим объективным союзником. Оскорбленный, осужденный и дискредитированный во имя прав человека, он остается нашим объективным союзником против Ирана, против курдов и против шиитов. Вот почему война в Персидском заливе так и не состоялась [отсылка к книге Бодрийяра “Войны в Заливе не было”]: Саддам никогда не был нашим настоящим врагом. Это также относится и к сербам. Изгнав их из человеческого сообщества, мы фактически защищаем их и продолжаем позволять им выполнять свою работу.
Хитрость заключается в том, чтобы убедить боснийцев в том, что они несут ответственность за свои собственные страдания. Если эта цель не будет достигнута с помощью дипломатии, которая работает уже два года, она должна быть достигнута с помощью силы. Может быть, нам стоит взглянуть за эту гигантскую иллюзию, за рутинные речи гуманитаристов, дипломатов и военных. В любом конфликте политическое измерение войны подразумевает различие между тем, с чем ведется борьба, и тем, чем жертвуют. Хотя это редко признается, главная задача и конечная цель войны — это не обязательно поражение противника, а то, что действительно было сметено и ликвидировано. Например, во время алжирской войны за независимость 1954–1962 годов мы сражались против алжирских военных, но на самом деле была принесена в жертву алжирская революция — эта жертва была принесена (и приносится до сих пор) алжирскими военными. В Боснии мы боремся (не чрезмерно) с сербами во имя мультикультурной Европы, но жертвой этого процесса является именно другая культура, та, которая через свои ценности противостоит порядку, которому не хватает ценностей. Мы приносим эту жертву вместе с сербами.
Империализм изменил свою внешность. То, что Запад хочет навязать миру, начиная с этого момента и под видом универсалий, — это не полностью разделенные ценности, а отсутствие ценностей. Там, где какая-либо особенность, какое-либо меньшинство, какая-то конкретная идиома, какая-либо страсть или несокрушимая вера, и, прежде всего, любое антагонистическое мировоззрение, выживает или сохраняется, необходимо навязывать безразличный, индифферентный порядок — такой же безразличный, как и мы к нашим собственным ценностям. Мы щедро распределяем право быть разными, в то же время тайно и неуклонно работая над созданием бледного и безразличного мира.
Этот терроризм является результатом не фундаментализма, а неосновательной культуры. Это интеграционизм пустоты, чьи ставки выходят за рамки любых политических форм или превратностей. Больше нет фронта или баланса сил, а есть трансполитическая линия разлома, которая, по большей части, в настоящее время проходит через ислам, а также через сердце каждой так называемой цивилизованной и демократической страны, и, конечно, через каждого из нас.
Опубликовано в газете “Либерасьон” 3 июля 1995 года
=======================================
Контекст статьи “Когда Запад замещает мёртвых”: весной 1995 года войска боснийских сербов взяли в заложники более 400 военных наблюдателей ООН и миротворцев, бывших военнослужащими различных государств. Некоторые заложники были продемонстрированы по сербскому телевидению (а затем и по всему миру) в наручниках и выставленными в качестве “живых щитов” на мостах и крышах домов. Это сильно повлияло на общественное мнение, повернувшееся ещё сильнее против сербов, во Франции, Канаде и других странах Запада.
3. “Когда Запад замещает мёртвых”
Неспособность Запада отреагировать на агрессию сербов равна его неспособности подвергнуть риску жизнь любого солдата. Соответственно, эти солдаты были заложниками задолго до того, как сербы фактически взяли их в заложники. Их жизнь должна быть сохранена во что бы то ни стало, и количество убитых должно быть равно нулю: это лейтмотив чистой войны и решающий фактор идеальной войны: безупречные, спортивные результаты.
Мы уже были свидетелями этого во время войны в Персидском заливе в 1991 году, где все жертвы среди западных солдат были связаны с несчастными случаями. По крайней мере, та война была показана нам с помощью технологической демонстрации, которая дала иллюзию силы (виртуальной непобедимости). Боснийская война, с другой стороны, демонстрирует полную слабость. Даже если эта слабость, которая дает сербам свободу действий, соответствует необъявленной цели войны, она, тем не менее, эквивалентна символической кастрации военной машины Запада. Бедные западные державы! Если бы только они могли быстро и победоносно выполнить свою миссию по установлению Мирового Порядка (ликвидировав все очаги сопротивления). Вместо этого они должны беспомощно наблюдать из глубин своей потрёпанной совести, как эта грязная маленькая работа (с международным статусом) выполняется наёмниками-посредниками. Запад был унижен и дисквалифицирован, и вынужден беспомощно наблюдать.
Однако этот военный паралич неудивителен, поскольку он связан с умственным параличом цивилизованного мира. Может показаться, что неспособность Запада подвергнуть риску жизнь одного солдата является высшим проявлением цивилизованного общества, где даже военные прислушиваются к гуманитаристскому призыву и уважают священное право на жизнь. Но всё наоборот. Уже судьба солдата, этого виртуального солдата такая же, как и у цивилизованного человека. Ставки и коллективные ценности последнего по большей части исчезли, и его существование может быть принесено в жертву ничему — то, чего мы не ценим, не может на самом деле подвергаться риску.
Человек, которого мы создали и прославляем, абсолютно сосредоточен на себе. Этот человек, слабость которого мы защищаем через всю судебную систему прав человека, является “последним человеком”, упомянутым Ницше. Он — окончательный пользователь самого себя и своей собственной жизни. Он — последний индивидуум, без надежды на потомка или трансцендентность. Он не оглядывается, он приговорён к наследственному бесплодию, и он лишь смотрит на часы. Необратимые товары — необратимое окружение — необратимое сырьё — необратимая атмосфера: этот человек — конец цикла. Его единственная конечная задача — отчаянно пытаться выжить, становясь спектрализированным, фрактализированным, плюрализированным, становясь своим собственным творением и своим собственным клоном. Таким образом, этот последний человек не может быть принесен в жертву, так как он последний. Никто больше не имеет права подвергать свою жизнь риску, поскольку жизнь была уменьшена до потребительной стоимости и выживания в реальном времени. Это судьба, или отсутствие таковой, последнего человека. Это последствия его слабости, а также последствия слабости цивилизованных наций, которые не могут даже рискнуть спасти своё лицо.
Следующие два аспекта тесно связаны между собой: с одной стороны, устранение любой иностранной культуры и любых отдельных меньшинств во имя этнической чистки; с другой стороны, устранение необычности и неизменного факта самой смерти, устранение смерти, как самого необычного из всех понятий, во имя защиты себя и выживания любой ценой. В некотором смысле наша жизнь также зачищена — все более защищена от смерти в своей виртуальной оболочке, точно так же, как виртуальный солдат-миротворец сил ООН движется в технической оболочке. Попадание в заложники не делает этого солдата более реальным. Он просто служит взаимозаменяемостью в имитации потлача, обмена соучастиями и расхождениями между Западом и сербами. Он является предметом обмена в этой странной цепи разнообразных сговоров и трусости, в этом военном маскараде, где виртуальный солдат заменяет могилу неизвестного солдата. Этот солдат не умирает, но парализуется и обездвиживается, заменяя мертвых. Таким образом, смерть во всех её формах перераспределяется именно там, где мы её больше не ожидали.
Рассмотрим UNPROFOR [иначе СООНО, Силы ООН по охране — миротворческая миссия ООН на территории стран бывшей Югославии в 1992–1995 годах] или силы быстрого реагирования ООН: в боснийском конфликте они немедленно заместили (и горячо защищали!) мёртвых. За нашими телевизионными экранами даже мы тайно замещаем мертвых. Сербы, убивавшие сараевцев, по-своему живы, а жертвы осады Сараева стоят на стороне реальной смерти. Мы, однако, пребываем в странном месте, ни мертвые, ни живые, а замещающие мертвых. В этом смысле боснийская война является глобальной проблемой; везде в современном мире Запад замещает мертвых.
Конечно, мы постарались сделать всё возможное, чтобы предотвратить эту ситуацию. Нам почти удался швейцарский “трюк”, который заключался в том, чтобы снабжать наемниками всю Европу и таким образом защищать себя от войны. Это то, что сегодня делают все богатые страны, снабжая оружием весь мир, таким образом изгнав если не насилие, то хотя бы войну со своей собственной территории. Но это безнадежная попытка. Там, где мы будто бы “окружили” смерть, смерть снова появляется во всех наших слоях защиты и даже в глубине нашей собственной культуры.
Именно об этом говорят все наши гуманитаристские и экологические идеологии: о человеческом виде и его выживании. В этом разница между гуманитаризмом и гуманизмом. Последний представлял собой систему строгих ценностей, связанных с концепцией человечества, с его философией и моралью, а также характеристикой истории в процессе становления. С другой стороны, гуманитаризм — это система слабых ценностей, связанных со спасением находящихся под угрозой исчезновения людей, и характерная черта распадающейся истории. Единственный (обязательно негативный) взгляд на гуманитаризм — это оптимальное управление отходами, которые по определению не разлагаются. С точки зрения выживания — жизни, суеверно продленной и защищенной от смерти — сама жизнь становится отходом, от которого мы больше не можем избавиться, который попадает под действие заклинания бесконечного воспроизводства.
В Боснии мы наблюдаем это бесконечное воспроизводство, эту жуткую пародию, и эту зловещую путаницу распада истории. Мы являемся свидетелями истории, где военные и гуманитаристы сходятся.
История, воспроизводящая себя, становится фарсом.
Фарс, воспроизводящий себя, становится историей.
Опубликовано в газете “Либерасьон” 17 июля 1995 года
=======================================
