Стою по ту сторону объектива. Теперь я могу наблюдать. Исподтишка или в открытую. Я превращаюсь в пространство. Становлюсь лесом, целой страной, а иногда деревянным паркетом, по которому бегают дети. Я сливаюсь со временем. Превращаюсь в секунду до падения, в быстрый взмах рукой, в долгие речи и двухчасовые посиделки за чашкой кофе. Внимаю нежность, надежду и печаль в твоих глазах, улыбке, теле. Становлюсь похожей на тебя. Становлюсь тобой. А ты становишься мной. И я больше не мешаю. Нахожу тебя и нахожусь здесь.
Давай поговорим о детях? Не бойся, это не так серьёзно, как тебе кажется. Я даже не хочу произносить это слово. Серьёзно. У французов оно звучит как ‘grave’ и создаёт особые смыслы. Можно сказать ‘grave erreur’ или ‘pas grave’ — ‘серьёзная ошибка’ и ‘ничего страшного’. Похоже на приговор.
Не серьёзно, но важно. Я часто слышу ‘люди’ и ‘дети’ в одном разговоре по две стороны баррикад. Люди там, где свобода, искусство и (осо)/(со)знание. Дети плещутся в наивности и вечном поиске, им не подобает говорить умные вещи, проживать ‘взрослые’ эмоции и думать о высоком. Дети — не люди. Они не умеют писать и петь о любви между мужчиной и женщиной, ничего не знают о чувстве долга и ответственности, они вообще ‘много чего не понимают’. Между этими мирами Берлинская стена.
Ты смеёшься? Тебе тоже кажется это нелепым, правда? В словах так много смысла, но мы часто наполняем их небылицами. Иногда мне думается, что я слишком привыкла ко взрослому миру. Точнее, к миру, где правят взрослые. Это другое. Порой он в разы забавнее игр на детских площадках и глупее ссор из-за того, кому достанется последняя шоколадная конфета. Здесь проще изъясняться. Берёшь уйму заумных слов, разбавляешь парочкой обыкновенных, из ежедневных разговоров и вуаля. Нам легче сказать ‘она его любит’, чем ‘она встаёт в 6 утра, чтобы купить домой самый свежий хлеб и поджарить тосты с сыром до того, как он проснётся’. Помню, как доходчиво объясняла посетителям задумку одного из экспонатов в галерее: ‘Эта аппликация создана по мотивам поэзии “Механический сад”, написанной представителем польского футуризма Титусом Чижевским в 20-х годах. Это визуальное стихотворение, которое можно считывать в свободном порядке’. И всё. Этого достаточно. Нет надобности говорить, что я чувствую, когда смотрю на парящий параллелепипед ‘аполлон’ и объяснять, почему к нему тянутся такие же ‘анютины глазки’.
С детьми иначе. Им важно знать зачем и почему. Важно, но не жизненно необходимо. Это незнание не мешает им жить, познавать, узнавать. И я их понимаю. Им легко представляется, как запутанный провод, запылившийся в кладовке, ожил и начал ползать по квартире. Для них пустая комната — это место для самых весёлых забав на свете. Где голые стены оживают, пол становится мягким и податливым, а потолок — выше неба: не допрыгнуть, не дотянуться. Ты маленький, и мир вокруг большой. Ты маленький, но уже Человек.
Экзюпери называет взрослых les grandes personnes (дословно — большие люди) в противовес маленькому petit принцу. Голдинг верит, что дети тоже способны разжечь войну. И порой даже более кровожадную, чем у взрослых. Глазастик Харпер Ли грустит, когда приходится кого-то ненавидеть, а Холден с трепетом вспоминает, как Джейн выбивалась в дамки и не сдвигала шашки с места. Маленькие люди.
Почему ты думаешь, что с детьми нельзя обсудить искусство? Что им не удастся прочувствовать разницу между экспрессионизмом и импрессионизмом, что их не тронет пьеса про слепого мальчика в Нью-Йорке, что чёрно-белое фото их не увлечёт, а чёрно-белое кино и подавно? Почему считаешь, что они не смогут осознанно писать музыку или двигаться в такт с мелодией без хлопков и дурацких ‘фонариков’? Ощущать своё тело и нести себя в нём?
Знаешь, за этот год я видела разных детей. Тех, которые в 10 полных лет сели со мной за стол вырезать домик из картона и разрисовывать его яркими цветными мелками. Тех, кто в свои 12 разучились (или не научились) пробовать что-то новое. Тех, кто в 5 с половиной стремились обнять всех прохожих, а в 8 прятались за мамой и угрюмо дёргали её за руку, требуя скорее вернуться домой. Но таких детей я не встречала никогда. Точнее, встречала лишь однажды.
Впервые мы познакомились три года назад. Одним чудным январским утром. Тогда весь Мариинский парк укутался в белоснежное покрывало. Я шла по аллее и готовилась снимать репетицию классического танцевального ансамбля, по пути приводила камеру в чувство, прокручивая колёсико, переключала сюжетный режим. В моей голове это выглядело именно так — десяток славных карапузов готовятся к скорому выступлению. Выстраиваются в ряд, делают разминку, разбиваются по парам и внимательно слушают преподавателя — мне вспомнилась моя младшая школа, балетный зал с потёртым линолеумом и двадцать пар чешек, скользящих по полу, превращаясь в размытое чёрное пятно. Эдакий экскурс в прошлое.
Но я увидела гораздо больше. Улыбки и касания. Трепет и боязнь довериться. Дружбу и уважение. Медитацию в танце. Игра с настроением. Перформанс. Осязание и вместе с тем невесомость. Маленькие люди, взрослые и поменьше, узнавали себя и парнёра в движении. Копируя его позы, становясь текучим, как ручей, и мягким, как глина — лепи, что хочешь. Говорили без слов — взглядами, руками и жестами.
Второй раз я шла на съёмку не ожидая большего: другие дети, закрытый показ для родителей, похожие движения… И вправду, большинство ребят я встретила впервые, но на втором занятии увидела тех самых детей. Моих детей с первой съёмки. Уже других детей. Другие танцы. Двигаясь, они забывали о зрителях и жили в моменте. Их руки, лёгкие и гибкие, направляли партнёра, внимали партнёру, а иногда охватывали весь земной шар. Их ноги, сильные и крепкие, отталкивались от пола и застывали в прыжке, удерживали массу в самых невообразимых позах. Закрыв глаза, маленькие люди сливались в квартете, читали друг друга едва заметными касаниями, обводили по контуру, обходили со всех сторон. Прижимали к груди и отталкивали. Уплывали, чтобы вернуться обратно.
‘Я начала себя ощущать, а потом почувствовала нас. Нас будто смешали в одну вязкую массу. Мы соединились. И стали нугой’. Так сказала Таня. Девочка в чёрном, которая часто появлялась в моём кадре. Та, которой легче всех было держать глаза закрытыми. Та, кому удаётся слышать голос внутри и с лёгкостью верить ему и в него.
‘Нас как будто засунули в миксер и хорошенько взбили’ . Так сказал Даня, который изо всех сил щурился, чтобы не открыть глаза в самый ответственный момент.
‘Я не доверилась себе полностью. Мне всё время хотелось открыть глаза, но я старалась открыться изнутри’. Так сказала Кира. Во время танца с её лица не сходила улыбка.
И только Свитанок кротко промолчал и кивнул. Он всегда излучает умиротворение.
Удивительно. Этим детям нет и пятнадцати. Они ходят в школу, учат математику и стихи на память, а вечером бегут гулять с друзьями. Но от них захватывает дух — когда они танцуют без музыки, в полной тишине, сменяют эмоции и несут себя зрителю. Они не претворяются. Не играют роль. Не живут в роли. Они откровенны. И это трогает. Такую, как меня, до слёз. А разве не в этом подлинная ценность искусства?
