Режиссер Владимир Мирзоев:
«Сейчас самое время экспериментировать, делать радикальные предложения»
КТ: Каковы ваши нынешние отношения с театром, которым вы занимаетесь больше тридцати лет? Чем театр был и чем является сейчас? Почему вы не стремитесь возглавить какой-нибудь из многих «пропадающих» театров?
В.М.: Репертуарный театр в РФ перестал быть независимым институтом: он — часть неофеодальной системы управления. Художественными руководителями и директорами назначаются «понятные люди», которых легко контролировать, от которых суверен и его окружение не ждут неприятных сюрпризов, публичных демаршей… До охранников президента дело пока не дошло, но, думаю, мы уверенно идем в этом направлении. Ведь в памяти у начальства есть травма 80-х, когда внезапно «восстал» Союз кинематографистов, когда многие театральные режиссеры возвысили свой голос против цензуры — за свободу.
Стать частью феодального истеблишмента для меня было бы экзистенциальной катастрофой. Я успел это понять за одиннадцать месяцев руководства Театром имени Станиславского.
Последние десять лет я сотрудничаю с государственными театрами только как фрилансер, и это меня устраивает. Правда, сезон 2015–2016 оказался почти пустым: работы для меня вдруг не стало совсем, причем не только в Москве, в провинции — тоже.
Думаю, в ближайшие годы, кризис системы управления неизбежно затронет и театр: необходимы энергичные, решительные реформы, но характер их не обсуждается и обсуждаться не будет: дискуссия в феодальном обществе — под подозрением.
КТ: Последнее время вы работаете в независимом кино. Каким опытом это стало для вас? Как, на ваш взгляд, распределяется аудитория зрителей? Что нас ждет в “мейджорском” поле и в поле иного — авторского, документального, короткометражного — кино?
В.М.: Снимать низкобюджетное кино — увлекательный и чрезвычайно стрессовый спорт. Конечно, ты, по рукам и ногам, связан условиями игры: финансами, количеством смен, компактностью сюжета… Но азарт от этого не уменьшается, скорее наоборот.
Как добиться сильного содержательного эффекта, предлагая публике папку рабочих эскизов, сделанных впопыхах, на коленке? Согласитесь, интересная творческая задача. Особенно, в ситуации, когда российский мейнстрим не способен конкурировать ни с европейскими, ни, тем более, с голливудскими картинами. Во-первых, из-за наших смехотворных бюджетов, во-вторых, из-за местной бюрократической культуры.
Чиновники-феодалы, поставленные на кормление, паразитируют на деньгах налогоплательщиков: они тоже готовы сотрудничать только с «понятными» и «полезными» лично им людьми. Патриотическая риторика при этом используется как плотная дымовая завеса, которую, попробуй, разведи руками: сразу объявят национал-предателем и «конченной мразью».
Проблема, однако, в том, что и независимое кино теперь не снимешь — лишних денег ни у кого нет, индустрии нет, даже скромные инвестиции в кино себя не оправдывают. Про низкобюджетные сериалы на федеральных каналах говорить не буду, да и права такого у меня нет — я телевизор три года не включаю.
По-моему, сейчас самое время экспериментировать, делать радикальные предложения в области киноязыка. Цифровая революция это позволяет. Но для успешного эксперимента нужна абсолютно другая атмосфера — свободы и взаимного доверия. Духоподъемная нужна атмосфера! В темном, душном подвале, ощущая, что воздуха становится всё меньше, изобретать тяжело — это касается и науки тоже.
Если оценить размеры аудитории, готовой смотреть и обсуждать нетривиальное кино, сегодня это процентов тридцать населения: все те, кто отказался от ТВ и ушел в компьютер. Около трети населения — это много.
КТ: Независимое искусство может полагаться лишь на поддержку общества. Государству оно неинтересно и, более того, опасно своей свободой высказывания. Как искать сейчас свою аудиторию тем, кто занимается искусством в России?
В.М.: Думаю, интернет, социальные сети — идеально приспособлены для решения подобных задач, поскольку в интернете возможен спасительный краудфандинг, то есть, по сути, предпродажа кинопоказа. Из цепочки сразу выпадают все лишние звенья, посредники: от распределителей наших налогов, раздувшихся от чувства собственной важности, до дистрибьюторов и владельцев кинотеатров, кладущих себе в карман львиную долю прибыли.
КТ: Что создает репутацию художнику: его творческая деятельность или общественная позиция?
В.М.: Похоже, сегодня в России эти вещи жестко связаны. Поддерживать войну с соседями, деградацию экономики, государственных институтов, не замечать одичания сограждан, холопски смотреть начальству в рот и при этом оставаться художником с большой буквы «х»? В моей голове это как-то не укладывается.
КТ: Сейчас абсолютно сбиты понятия. К примеру, возьмем институт экспертизы. На фоне повсеместной политики нивелирования репутаций и отсутствия печатных СМИ мы имеем такую картину: эксперты дают академические оценки, а непрофессионалы в социальных сетях заражают неуемной и, зачастую, неумной энергией. Происходит замена: мы, скорее, поверим вульгарной точке зрения эмоционального зрителя, чем профессиональному мнению эксперта. Влияет ли это на произведение искусства? Как сохранить или восстановить институт экспертной оценки событий в культуре? И стоит ли это делать?
В.М.: Сложная тема, в ней много обертонов… Кажется, мы ошибаемся в самом структурировании современной аудитории. Представим, что она предельно фрагментирована, что не существует больше массы, толпы, особенно, если говорить о культурных предпочтениях. Есть только меньшинства, клубы по интересам, френдлента. Да, эти микросообщества не абсолютно изолированы друг от друга, они пересекаются, но попытки слепить из них восторженно ревущую толпу — бессмысленны. Пока ещё остался длинный шлейф предыдущей эпохи: не слишком критично настроенный телезритель, готовый поглощать любой эрзац и, в принципе, равнодушный к экспертным оценкам. Но всё это — уходящая натура, через семь-десять лет шлейф превратится в дым, исчезнет бесследно.
КТ: Недавно в программе фестиваля NET был показан спектакль группы из Великобритании Forced Entertainment «Праздники будущего», где двое артистов вели диалог, фантазируя: «возможно, что в будущем…», и дальше — про образ жизни, взаимоотношения, работу, любовь, повседневность. Там были и оптимистические, и трагические прогнозы.
А что вы думаете о будущем? Предположим, какая будет культура России через двадцать–тридцать лет?
В.М.: Цифровая революция меняет антропологию нашего вида, его культуру, способы восприятия и передачи информации — в том числе, восприятие человеком своего тела, близости других людей. Произошло то, о чем в середине прошлого столетия писал Маршалл Маклюэн: на новом витке диалектической спирали мы опять стали переживать мир через аудиовизуальные феномены, как это было до массового книгопечатания, как это было миллионы лет до возникновения доступной книги. Мир перестает быть логоцентричным, а нам, родившимся в ХХ веке, кажется, что он стал абсурдным, хаотичным, лишенным логики и смысла. Это пугает, но это всего лишь транзитный момент в истории…
Россия, как часть глобальной деревни, тоже вовлечена в этот процесс-переход, но в лице своей безответственной, корыстной элиты пытается его игнорировать, затормозить, максимально затруднить для подопечного («незрелого, инфантильного, несмышленого») народа — разумеется, для его же пользы. Спички детям не игрушка. Эти попытки антиисторичны и могут привести к обрушению государства и революционному хаосу, как уже было дважды в XX веке: в 1917-м и 1991-м.
Революция снизу — крайне нежелательна: она катапультирует общество ещё дальше от современности. Как скоро и в каком виде страна придет в себя, вернется в берега нормы — неизвестно. Но технично изолированная от населения элита не в состоянии это прочувствовать и оценить степень нависшей опасности. Эта коллизия буквально повторяет страшный исторический узор начала века, трагическую слепоту русской аристократии…
Если же революции снизу и последующего хаоса чудом удастся избежать, благодаря стремительной эволюции, например, «Перестройке 2.0», то через двадцать-тридцать лет в России будет так же интересно жить, как во всем цивилизованном мире, потому что сейчас мы — в самом начале транзита. Видите, я — исторический оптимист.
