Н. К. Гарбовский: «Святой Иероним — покровитель переводчиков»

Ученик Цицерона и Горация. Гурман, отказавшийся от изысканного стола. Спорщик с “тыквенниками”. Речь идет о Святом Иерониме, который перевел Библию на латинский язык, что стало крупнейшим событием в истории перевода. О жизненном пути Иеронима Стридонского и о его непростой работе над переводом Священного Писания рассказывается в статье директора Высшей школы перевода МГУ имени М. В. Ломоносова, профессора Николая Константиновича Гарбовского. Публикуется к Международному дню переводчика, который ежегодно отмечается 30 сентября, в день смерти Святого Иеронима.

«Святой Иероним — покровитель переводчиков»

Иероним — покровитель и духовный наставник всех переводчиков, выдающийся филолог, теолог и писатель раннего средневековья, оставил значительный след в истории мировой культуры — перевод Библии на латинский язык, известный под названием «Вульгаты»[1].

«Вряд ли нужно объяснять значимость Вульгаты, — писал Валери Ларбо, — она является одним из краеугольных камней нашей цивилизации. Отчасти на ней зиждутся и собор Святого Петра в Риме, и небоскребы Нью-Йорка»[2]. Вульгата по праву считается одним из самых ярких переводов Святого Писания наравне с так называемой «Авторизованной версией»[3], именуемой также «Библией Короля Якова» (переводом Библии на английский, завершенном в 1611 г.), и переводом Святого писания на немецкий язык, осуществленного под руководством Мартина Лютера и завершенного к 1534 г.

Католический писатель, богослов и ученый-филолог Эразм Роттердамский в письме папе Льву X, спрашивая разрешение опубликовать труды Иеронима, так охарактеризовал древнего переводчика: «Сама ученая Греция едва ли имеет кого-нибудь, с кем могла бы сравнить этого мужа, наделенного столькими исключительными дарами. Сколько в нем римского красноречия, какое знание языков, какая осведомленность во всем, что касается истории и древностей. Какая верная память, какая счастливая разносторонность, какое совершенное постижение мистических письмен (Св. Писание). И сверх того, какой пыл, какая изумительная вдохновенность души божественной»[4].

Иероним Стридонский (Софроний Евсевий Иероним ок.347–420) родился в 40-е годы четвертого столетия[5]в Далмации, точнее на границе Далмации и Паннонии в городе Стридоне. Рождение Иеронима именно в этой местности позволяет некоторым исследователям относить его наравне с Коперником и Ницше к числу выдающихся деятелей прошлого, «которых славянство при желании может считать своими, но полную принадлежность которых к нему установить едва ли удастся когда бы то ни было»[6]. В возрасте двадцати лет Иероним уехал в Рим, где получил серьезное образование и очень быстро прославился своей начитанностью, остроумием и красноречием. Известный грамматик Донат[7] привил ему любовь к латинской культуре, к классической латинской литературе, к изящной словесности. Эту любовь Иероним пронес через всю жизнь. Она лежит в основе одного из его главных внутренних конфликтов. Но именно эта любовь к античной литературе и ее глубокое знание позволили Иерониму выполнить главную задачу жизни — осуществить перевод Библии.

Иногда Иеронима представляют человеком непоследовательным и очень впечатлительным, «который метался между восторгом перед древней культурой и ее отрицанием во имя веры»[8]. При этом приводится выдержка из его письма Евстохии: «Когда много лет тому назад я отсек от себя ради царствия небесного дом, родителей, сестру, близких и, что было еще труднее, привычку к изысканному столу, когда я отправился в Иерусалим, как ратоборец духовный, от библиотеки, которую я собрал себе в Риме ценою великих трудов и затрат, я никак не смог отказаться. И вот я, злосчастный, постился, чтобы читать Цицерона. После еженощных молитвенных бодрствований, после рыданий, исторгаемых из самых недр груди моей памятью о свершенных грехах, руки мои раскрывали Плавта! Если же, возвращаясь к самому себе, я понуждал себя читать пророков, меня отталкивал необработанный язык: слепыми своими глазами я не мог видеть свет и винил в этом не глаза, а солнце»[9].

Приведенная выдержка из письма Иеронима скорее свидетельствует о его глубокой эмоциональности, впечатлительности, но она никак не характеризует его как человека непоследовательного. Более того, в этом фрагменте, на мой взгляд, довольно отчетливо просматриваются контуры внутреннего конфликта этого человека, конфликта связанного с его пристрастием ко всем прелестям светской жизни, которые он познал в юности, и его последовательным сознательным отказом от них.

Он был гурманом, но отказался от изысканного стола и постоянно постился.

Он почитал Оригена как религиозного философа и библиолога, но отказался считать себя его последователем, когда тот был обвинен церковью в ереси, и пытался очистить в своих переводах произведений Оригена полезное от вредного, за что, по его собственному мнению, был более достоин похвалы нежели упрёков. «Ибо, передавая перевод и объяснение Писания, достоинства коих всегда признавались за Оригеном, я постоянно отстранял его нечестивые мнения»[10].

Он преклонялся перед античной, языческой, литературой, но последовательно стремился подавить в себе эту страсть ради христианской веры, разрешая в её пользу внутреннее противоречие.

Иначе говоря, Иероним последовательно шел к святости, последовательно отказываясь от всего того, что прежде так привлекало его, но противоречило представлениям церкви о святости. И подтверждением сказанному может служить то же письмо к Евстохии, в котором Иероним рассказывает о случившемся с ним. Прежде чем рассказать свою историю, приведённую выше в выдержке из письма, Иероним увещевает Евстохию: «Как сойдётся Гораций с Псалтирью, Марон с Евангелием, Цицерон с Апостолом? Не соблазнится ли брат, видя тебя в требищи возлежащей? И хотя всё чисто для чистого и ничего не должно хулить, что принимается с благодарением, однако ж мы не должны вместе чашу Господню пить и чашу бесовскую»[11].

В самом деле, некоторые современники Иеронима упрекали его в непоследовательности и лживости. В письме к Азелле Иероним высказывал глубокую обиду по поводу подобных обвинений, зазвучавших в его адрес после того, как он духовно сблизился со знатной вдовой римлянкой Павлой, решившей посвятить жизнь Богу. «Пока я не знал жилища святой Павлы, до тех пор гремела ко мне любовь всего города, — восклицал Иероним. — Почти общий суд признавал меня достойным высшего священства. Обо мне говорили блаженной памяти папе Дамасу. Меня считали святым, признавали смиренным и красноречивым»[12]. И далее: «О зависть, первая язва! О сатанинское коварство, всегда преследующее святых!»[13]

Иероним приводит упрёки, звучавшие в его адрес, — «Я человек порочный, переменчивый, непостоянный, лживый и обольщённый коварством сатаны»[14], и обращается к Азелле с вопросом: «Что же безопаснее — верить ли порицаниям, или предполагать невинность, или же совсем не желать верить даже виновности?»[15] После чего заключает: «Видно, вымыслу легче верят, его охотно слушают и даже побуждают придумывать его, когда он ещё не существует»[16]

Именно последовательность и целеустремленность в сочетании с высокой образованностью, постижением всех тонкостей мастерства слова, заимствованного им у античных писателей, и позволили ему свершить необычайно сложное дело — перевод Библии на латинский язык.

Иероним всю жизнь считал себя учеником Цицерона. Интересно, что характеристика, данная Иерониму Эразмом, очень напоминает то, что писал Цицерон о качествах, необходимых оратору. Для развития красноречия, по мнению Цицерона, необходимо «усвоить себе самые разные познания, без которых беглость в словах бессмысленна и смешна; необходимо придать красоту самой речи, и не только отборам, но и расположениям слов… Ко всему этому должны присоединиться юмор и остроумие, образование, достойное свободного человека… Кроме того, необходимо знать всю историю древности, чтобы черпать из нее примеры… Наконец, что сказать мне о сокровищнице всех познаний — памяти? Ведь само собою разумеется, что если наши мысли и слова, найденные и обдуманные, не будут поручены ей на хранение, то все достоинства оратора, как бы ни были они блестящи, пропадут даром»[17].

Увлечение античными авторами, о котором он рассказывал в уже упоминавшемся письме к Евстохии, послужило причиной известного события, произошедшего с ним — вещего видения суда Божьего[18], как знака о наказании за увлечение чтением произведений языческих авторов: «Когда таким образом играл мной древний змий, почти посередине Четыредесятницы напала, разлившись по внутренностям, на моё истощённое тело лихорадка и, не давая отдыха (что сказать даже неимоверно), так пожирала несчастные члены, что у меня едва оставались кости. Недалеко было до похорон; жизненная сила души при совершенно остывшем теле билась в одной только едва теплевшей груди; как вдруг, восхищённый в духе, я был представлен к Престолу Судии, где было столько света, столько блеска от светлости окружавших, что, упав на землю, я не осмеливался взглянуть наверх. На вопрос о том, кто я, я назвал себя христианином. Но Восседавший сказал: «Лжёшь, ты цицеронианин, а не христианин; ибо где сокровище твоё, там и сердце твоё» (Мф. 6, 21). Я замолк и под бичами (ибо он повелел бить меня), ещё более мучимый огнём совести, я мысленно повторял стих: Во аде же кто исповестся Тебе? (Пс.6,6) Потом начал вопиять и, рыдая, говорить: «Помилуй мя, Господи, помилуй мя». Эти звуки раздавались среди ударов бичей. Между тем предстоявшие, припав к коленам Восседавшего, умоляли, чтобы Он простил грех юности и взамен заблуждения дал место раскаянию, с тем чтобы наказать меня впоследствии, если я когда-нибудь стану читать сочинения языческой литературы. Поставленный только под это условие, я, который готов был обещать гораздо более, начал клясться и, призывая имя Божие, говорить: «Господи, если когда-нибудь я буду иметь светские книги, если я буду читать их, значит через это самое я отрекся от Тебя». Отпущенный после этих клятвенных слов, я возвращаюся на землю, к удивлению всех, раскрываю глаза, столь обильно наполненные слезами, что даже люди недоверчивые, видя мою печаль, должны были поверить моему рассказу. Это был не обморок, не пустой сон, подобный тем, над которыми мы часто смеёмся. Свидетелем — тот Престол, перед которым я лежал, свидетелем — Страшный Суд, которого я убоялся, да не случится мне уже никогда подвергнуться такому испытанию. Признаюсь, у меня даже были синие плечи, я чувствовал после сна боль от ударов, и с тех пор с таким усердием стал читать Божественное, с каким не читал прежде светского». [19] Но несмотря на клятву, Иероним до конца жизни преклонялся перед своими учителями и изредка даже продолжал их цитировать, за что нередко осуждался современниками не только как еретик, но и как клятвопреступник[20].

Проблемы, с которыми сталкивался Иероним в переводе Библии, являются общими проблемами любого переводчика. Следует различать несколько их аспектов: герменевтический — расшифровка и толкование, проще говоря, понимание исходного текста, лингвистический — поиск средств выражения в языке перевода и собственно переводческий — переводческое решение о выборе эквивалента, единственного, самого верного из всех тех, что предлагает язык перевода.

Переводческая герменевтика, то есть расшифровка и толкование древнееврейского текста составляла и объективную и субъективную трудность для Иеронима. Объективная трудность состояла в том, что древнееврейский текст, содержащий, как известно, немало сложных для понимания мест, представлял еще и собственно лингвистическую трудность, о которой пишут некоторые богословы и историки, исследовавшие творчество Иеронима. Эта трудность состояла в том, что древнееврейский текст не имел так называемой «пунктуации», то есть в нем не были обозначены гласные звуки. Поэтому многие слова, включавшие в свой состав одинаковую последовательность согласных, могли читаться по-разному и, соответственно, иметь разные значения. Е.А.Полянский, изучавший библиологическую деятельность Иеронима, отмечал, что еще до Рождества Христова велись споры между разными богословскими школами о том, как нужно читать те или иные слова Священного Писания. Так, слово, состоявшее из одинаковой последовательности согласныхбет, хет, ламед, бет, одни предлагали читать bachalab (в жиру), а другие bacheleb (в молоке) в Исх.XXIV, 29. Во времена Иеронима велись споры также о чтении слова, состоявшего из последовательности согласныхдалет, бет, реш: одни предлагали читать его как deber и переводили — «язва», другие dabar — «слово», третьи dabber — «говорить». Поэтому, заключает Полянский, «чтение еврейских слов во времена Иеронима сравнительно с нынешним чтением пунктированного шрифта было как бы не чтением, а почти непрерывным решением шарад и ребусов»[21]. И ссылаясь на работу французского исследователя Ренана (Renan. Vie de Jésus. P., 1863, p. 30), Полянский пишет , что в ту эпоху выучиться чтению на древнееврейском языке можно было лишь путем личной непосредственной передачи чтения от учителя к ученику: учитель читал, ученик повторял за ним, следя по книге, пока не выучивал наизусть. «Можно представить, — восклицает автор исследования, — сколько нужно было иметь усидчивости и памяти, чтобы прочесть всю еврейскую библию, как это сделал Иероним»[22].

Кроме того, во времена Иеронима не было ни грамматик, ни справочников, ни словарей, которые могли бы облегчить переводчику его труд.

Субъективная же причина того, что Иерониму пришлось затратить неимоверные усилия для подготовки к этой работе и для ее последующего выполнения состояла в том, что автор великой Вульгаты, задумывая перевести Священное Писание, еще не знал еврейского языка. Ему пришлось выучить этот язык, что было в те времена так же непросто: общение с иудеями не поощрялось церковью, и Иероним вынужден был встречаться со своим учителем — евреем — по ночам.

Работа Иеронима по подготовке к переводу началась после того, как в 382 поду папа Дамасий[23] поручил ему пересмотреть текст использовавшейся в то время первой латинской версии библии — «Италы», которая была переведена с греческой версии — знаменитой «Септуагинты» (Septuaginta — LXX), от неточностей и искажений, вкравшихся в текст, за долгие годы ее существования. Собственно перевод занял более десяти лет — с 393 по 404, но до конца своей жизни Иероним возвращался к своему труду, внося в него исправления и уточнения.

Перевод Иеронима был встречен весьма сдержанно. К тому времени папа Дамасий, друг и покровитель Иеронима, уже умер, и современники великого литератора чаще критиковали его, чем воздавали должное его работе. «До меня нечаянно дошёл слух, — признавался он в письме к Марцелле, — что некоторые ничтожные люди сильно порицают меня за то, что вопреки авторитету древних и всеобщему мнению, я осмелился исправлять нечто в Евангелии.-

Текст перевода, сделаного Иеронимом, разумеется, не был лишен недостатков и предоставлял немало возможностей для критических замечаний. Но именно критика, временами незаслуженная, обусловленная непониманием сущности новаторства Иеронима в переводе библейских текстов, явилась движущей силой, заставившей его осмыслить свои переводческие принципы, сформулировать собственную переводческую концепцию и затем изложить ее для оправдания своих действий перед современниками.

Главный из дошедших до нас документ, в котором Иероним излагает свое переводческое кредо — это так называемое «Послание Паммахию», содержащееся в сборнике Посланий Иеронима под номером 57 — «Ad Pammachium de optimo genere interpretandi» (Паммахию о наилучшем способе переводить). Обратившись к тексту послания, следует иметь в виду, что это не продуманный трактат по риторике или теории перевода. В то же время анализ разнообразных случаев переводческой практики, проведенный автором, сделанные им сопоставления аналогичных фрагментов святого писания по текстам различных переводов, а также попытка вывести некоторые закономерности перевода на основе взглядов на перевод античных авторов, а также собственного переводческого опыта, позволяют считать этот документ серьезной вехой в истории переводческой мысли.

Иероним отвергает все обвинения в том, что он намеренно исказил отдельные фрагменты оригинального текста и утверждает основной принцип перевода — отход от дословности и стремление передать не значение отдельных слов, а смысл высказываний: «Ego enim non solum fateor, sed libera voce profiteor me in interpretatione graecorum, absque scripturis sanctis, ubi et verborum ordo mysterium est, non verbum e verbo sed sensum exprimere de sensu» -

«я, действительно, не только признаю, но откровенно заявляю, что в переводе греческом, за исключением Священного писания, где и порядок слов есть таинство, выражаю не слово словом, а смысл смыслом».

В этом высказывании отчетливо прослеживаются две идеи. Первая, основная, состоит в том, что перевод — это не подстрочник, в котором каждому слову оригинала должно соответствовать слово в переводе. Переводчик передает смысл оригинального произведения, не стремясь к сохранению его формы. В тот период подобное утверждение было вполне прогрессивным, так как свидетельствовало о понимании того, что в переводе неизбежны те или иные потери, что эти потери могут быть в ущерб форме оригинала, но не в ущерб смыслу, и, наконец, что переводной текст должен соответствовать нормам не исходного языка, а языка переводящего. В противном случае переводной текст, по словам Иеронима, — cacozelia — неумелое, дурное подражание.

Провозглашая свой основной принцип перевода Иероним ссылался на своих учителей Цицерона и Горация, приводя их высказывания о переводе. «И в этом, — пишет он, — я имею своим учителем Туллия, который перевел “Протагора” Платона и “О доходах” Ксенофонта, а также прекраснейшие речи Эсхина и Демосфена, выступавших один против другого. Не время сейчас обсуждать подробно, сколько он у них выпустил, сколько добавил, сколько изменил, чтобы особенности одного языка передать особенностями другого. Достаточно мне авторитета самого переводчика, который в предисловии к этим речам сказал так: “Решил я предпринять труд, полезный для обучающихся (ораторскому искусству) хотя мне самому и ненужный: перевести две из числа самых замечательных речей, в которых спорят друг с другом два красноречивейших аттических оратора Эсхин и Демосфен; но перевел я их не как переводчик, а как оратор, с их мыслями, формами и фигурами, но словами привычной нам речи. Не счел я нужным передавать слово словом, но сохранить стиль и силу всех слов (в совокупности). То есть я посчитал себя обязанным представить их читателю не по счету, а, так сказать, по весу” (Цицерон. О наилучшем роде красноречия, V). И далее, из того же сочинения Цицерона: “… как я надеюсь, я перевел их речи, сохранив все их высокие достоинства, то есть и мысли, и фигуры, и связность речи, словам же следуя постольку, поскольку они не противны нашему обыкновению; и хотя не все (употребленные в переводе) слова взяты из греческого (оригинала), я постарался, однако, чтобы все они были подобраны в том же духе …” (там же, VII).

И далее, развивая ту же мысль, Иероним ссылается на Горация, точнее приводит одну лишь фразу римского поэта из его произведения «Об искусстве поэзии»: “Nес verbum verbo curabis reddere fidus interprеs”, где встречаются слова “верный переводчик”. Это высказывание Горация, процитированное Иеронимом и неоднократно приводившееся последующими поколениями переводчиков, само по себе уже представляет интерес потому, что позволяет двоякое толкование. Гораций в этом произведении дает советы начинающим поэтам. Вот как выглядит интересующий нас фрагмент в русском переводе:

«Если выводишь ты нам Ахилла, порытого славой,
Пусть он будет гневлив, непреклонен, стремителен, пылок,
Пусть отвергает закон и на все посягает оружьем;
Будет Медея мятежна и зла, будет Ино печальна,
Ио скиталица, мрачен Орест, Иксион вероломен,
Если же новый предмет ты выводишь на сцену и хочешь
Новый характер создать, да будет он выдержан строго,
Верным себе оставаясь от первой строки до последней.
Впрочем, трудно сказать по-своему общее: лучше
Песнь о Троянской войне сумеешь представить ты в лицах,
Нежели то, о чем до тебя никто и не слышал.
Общее это добро ты сможешь присвоить по праву,
Если не будешь ты с ним брести по протоптанной тропке,
Слово в слово долбя, как усердный толмач-переводчик,
Но и не станешь блуждать подражателем вольным, покуда
Не заберешься в тупик, где ни стыд, ни закон не подмога».

(Перевод М. Гаспарова. Из кн.: “Квинт Гораций Флакк. Оды, эподы, сатиры, послания. М,: “Художественная литература”, 1970, с. 386.)

Как мы видим, слова Горация о переводчике и в русской версии Гаспарова представлены как сравнение. Гораций предлагает начинающим поэтам не писать о каких-либо новых, никому не известных вещах, это слишком сложно. Можно использовать хорошо известные сюжеты, уже описанные в классической литературе. При этом он предостерегает поэтов от слишком точного повторения того, что стало уже общим достоянием. Говоря о Троянской войне, он, скорее всего, имеет в виду Илиаду Гомера. Если это так, то слова Горация можно интерпретировать и как рекомендацию не переводить поэтические произведения греческих классиков, тем более дословно, то есть так, как переводили обычно в тот период тексты иных, нехудожественных, жанров. В такой интерпретации советы поэтам выглядят вполне логично: используя сюжеты и характеры, выведенные в классической греческой литературе не переводить слово в слово греческие произведения, но и не идти по пути вольных подражаний классическим авторам.

Иероним распространяет эту рекомендацию на переводчиков. Создается впечатление, что он трактует слова Горация fidus interpres не как сравнение, а как обращение. В истории перевода, как отмечает канадский исследователь П. Оргёлен, двоякая трактовка высказывания Горация встречалась неоднократно, однако более правильной считается форма сравнения с переводчиком, а не обращения к нему. Еще в 16 веке (1545) Жак Пелетье Дю Ман в своем переводе «Поэтического искусства» Горация уже представил эту форму именно как сравнение, а не обращение. Однако, как отмечает П.Оргёлен, поправка, внесенная Пелетье дю Маном, была быстро забыта. Лишь в 17 в. Пьер-Даниель Юэ (Pierre-Daniel Huet) в трактате «О переводе» (De interpretatione), увидевшем свет в 1661 г., вновь говорит об ошибке в трактовке высказывания Горация, чем вызывает живую дискуссию сторонников и противников вольного перевода в эпоху расцвета «неверных красавиц»[24].

Разночтения встречаются и в современный период. Так, П.И.Копанев приводит высказывание Горация как обращенное к переводчикам «О усерднейший переводчик, стремись к тому, чтобы переводить не слово в слово». При этом он ссылается на источник, определить который по данной автором библиографии не представляется возможным[25]. В то же время Д.З. Гоциридзе и Г.Т.Хухуни, ссылаясь на перевод А.В.Артюшкова («не… иди переводчиком верным другого Слово за словом»), полагают, что высказывание к переводчикам не обращено.

Интересную версию того, почему Иероним использует высказывание Горация по отношению к переводчикам, предложил испанский исследователь В. Гарсия Йебра. Он полагает, что Иероним просто не обратил внимания на падежную форму интересующего нас словосочетания: у Горация оно стоит в именительном падеже, а не в звательном, который следовало бы употребить в обращении (fide interpres). В.Гарсия Йебра полагает, что Иероним не заметил этого несоответствия падежных форм, так как в его время звательного падежа, существовавшего при Горации, уже в латинском языке не было. Но на это, как отмечает Гарсиа Иебра, не обратили внимания и десятки последующих толкователей Горация (и Иеронима). А ведь истина здесь лежит на поверхности, продолжает автор исследования, независимо от падежного окончания, она в самом строе мыслей Горация, излагаемом им в данном месте поэмы, где он дает наставления начинающим поэтам (а отнюдь не переводчикам) [26].

Однако предположение испанского исследователя о путанице в падежных формах представляется сомнительным. В самом деле, зная любовь Иеронима к классической латинской литературе и языку, а также его глубокие познания в этой области, вряд ли можно допустить, что Иероним не обратил внимания на такую «мелочь», как различие падежных форм, в один звук, как говорит Йебра, даже если в его время одна из форм уже и не употреблялась. Более того, если смысл высказывания довольно просто выводится из контекста, трудно предположить, что Иероним оказался неспособным его понять.

Чем же можно объяснить в таком случае то, что Иероним распространяет на переводчиков рекомендацию Горация, данную начинающим поэтам? Можно предположить, что Иероним умышленно не обращает внимания на различие форм (тем более что его современникам, для которых он писал, это различие могло быть и неизвестно) и использует высказывание Горация так, как это было ему выгодно. Если принять во внимание, что Иероним был блестящим и весьма жестким полемистом, не щадившим соперников и не стеснявшимся в выборе аргументов и форм выражения в спорах (сравнение соперников с ослами довольно часто возникает в его полемических текстах)[27].

Но можно найти этому факту и еще одно объяснение. Оно действительно выводится из контекста, но не из контекста «Послания Писонам»[28] Горация, а из контекста «Послания Паммахию» Иеронима, в котором была им использована цитата из Горация. Высказывание Горация приводится Иеронимом вслед за известным фрагментом предисловия Цицерона к собственным переводам речей Эсхина и Демосфена[29], где в самом начале Цицерон утверждает, что сделал это не для собственной пользы, а для обучающихся ораторскому искусству и подчеркивает, что переводил он эти речи не как переводчик, а как оратор. Таким образом, и Цицерон и Гораций дают наставления тем, кто стремится обучиться их искусствам, и тот и другой используют сравнение с переводчиком-буквалистом — антиподом красноречивого оратора или поэта, чтобы продемонстрировать, как не нужно делать. Иероним, считавший себя учеником и последователем Цицерона и Горация, скорее причислял себя к касте литераторов, чем толмачей-переводчиков. Поэтому и в переводе, важном для него виде литературной деятельности, он стремился сам и призывал других следовать советам своих учителей, чувствовать себя в переводе свободно, не сковывая порывы красноречия рамками форм исходного текста, то есть не поступать так, как переводчики-буквалисты. Для него, как и для его предшественников, само слово interpres заключало отрицательную коннотацию, так как обозначало именно буквалиста, лишенного дара красноречия и следовавшего в переводе букве оригинала[30]. Таким образом, Иероним скорее не перепутал падежные формы, он сознательно призывал, ссылаясь на Горация, не переводить, как переводчик буквалист, а создавать в переводе текст подобно ораторам или поэтам.

Вторая идея, выводимая из высказывания Иеронима заключается в том, что необходимо разграничивать тексты, подлежащие переводу, и, соответственно, различать и способы перевода. Если светская литература предоставляет переводчику полную свободу действий, то тексты Священного писания, где даже «порядок слов есть таинство» требуют иного, как можно более близкого к тексту оригинала, перевода. В этом можно довольно отчетливо видеть понимание древним переводчиком того, что выбор способа перевода зависит от функциональной характеристики текста.

В то же время, Иероним вполне отчетливо осознавал, что каким бы ни было содержание текста, кому бы ни принадлежало его авторство, каким бы виртуозным ни был переводчик, утраты в переводе неизбежны. В том же «Послании Паммахию» Иероним говорит о своем предшествующем опыте и приводит выдержку из предисловия к переводу переводе Библии опирался на свой предшествующий опыт, который подсказывал ему, что никакой текст не может Он вспоминает, что когда-то, более двадцати лет назад предпринял перевод “Хроники” Евсевия и столкнулся здесь с такими трудностями, о которых ранее и не подозревал. В “Письме к Паммахию” он и цитирует адресату строки из своего собственного предисловия к переводу книги Евсевия, сделанному еще в 381 г. во время его пребывания в Константинополе. В этом тексте отмечаются многие погрешности, проявляющиеся «в сбивчивой неточности и неопределенности» в переводе мало понятных мест[31], Комментаторы Иеронима склонны относить видеть причину этих недостатков в недостаточном знании языков и истории, а также в крайней поспешности переводчика[32]. Иероним в предисловии, адресованном друзьям Викентию и Галльену, признается им в этом. В то же время, он старается убедить читателей, что погрешности неизбежны в любом переводе: «Если кто-то не видит, что в переводе страдают красоты языка, пусть он переведет Гомера слово в слово на латинский. Скажу больше: пусть он переложит его на его собственном языке, но в прозе, и он увидит, как станет смешным его стиль: красноречивейший из поэтов будет лишен красноречия»[33].

Иероним осознает всю тяжесть переводческого труда, состоящую в попытке совместить несовместимое, найти в одном языке, такие выразительные средства, которые полностью соответствовали бы формам другого языка. Для него нелегко видеть, как «страдают красоты языка», но совершенно неприемлемо видеть, что искажается смысл. Смысл — главная ценность для этого переводчика. В том же предисловии он писал: Трудно, когда следуешь строкам, написанным другим, не уклониться, где-нибудь в сторону. Очень сложно, чтобы хорошо сказанное на одном языке сохранило свой блеск в переводе. А если мысль выражена одним очень точным словом, а у меня нет ничего, что могло бы ее передать? Тогда, чтобы полностью передать смысл, я с большим трудом, пустившись в трудный и долгий окружной путь, выхожу на дорогу, которая, в самом деле, совсем коротка. Если я перевожу слово в слово, — это звучит абсурдно, если же по необходимости я совсем немного меняю строение речи или стиль, я чувствую, что нарушаю долг переводчика»[34].

Таким образом, одной из наиболее сложных проблем, которые приходилось решать переводчику Библии, была проблема лексической эквивалентности. Некоторые решения Иеронима по выбору эквивалента вызывали страстную полемику и при жизни переводчика, и в последующем.

Известна история его споров с «тыквенниками», как называл он своих противников, обвинявших его в существенном искажении одного из фрагментов святого писания, точнее главы 4 в «Книге пророка Ионы». В полемической переписке, которая развернулась между Иеронимом и Руфином по поводу перевода «Начал» Оригена, сделанного Руфином, по мнению Иеронима, весьма вольно, Руфин обвиняет в неточностях и искажениях самого Иеронима. Он упрекает его в том, что тот заменил в переводе название растения, которое дало тень Ионе[35]. В греческих версиях, в частности, в «Септуагинте», на которую ссылается Руфин, это растение названо «тыквой» [koloküntha]. Из “Септуагинты” тыква (cucurbita) перекочевала в латинскую версию Библии Vetus Latina (или Vetus Romana), существовавшей до Вульгаты. Иероним в своем переводе дал ему иное имя — «плющ» (hedera).

Полагают, что сам Святой Августин не разделял точку зрения Иеронима и призывал того вернуться к старому варианту, который перекочевал из «Септуагинты». Увещевая его, он приводил историю о том, как в одном африканском городе поднялся ропот после того, как епископ зачитывал библию в новой версии. Появление в знакомом месте плюща вместо тыквы повергло прихожан в смятение. Они готовы были обвинить епископа в ереси и отделиться. Особенно активными оказались греки. Они обратились к евреям за разъяснением, но и те не смогли им ничего толково объяснить. Священник вынужден был внести исправления в текст, вернувшись к старому варианту. Полагают, что, услышав о смятении, вызванном у прихожан внезапно появившимся на месте привычной тыквы плющом, Иероним лишь благодушно посмеялся над «тыквенниками»[36].

История, наделавшая столько шума, имеет в своей основе сугубо лингвистическую причину.

Дело в том, что в Ветхом завете упоминается растение, которое в изобилии растет в Палестине, но отсутствует в Европе, и не имеет названия ни в греческом, ни в латинском. Древнееврейское название этого растения обычно представляют как qîqajôn. Транскрипция в древнегреческий язык придала ему звуковую форму [kikeon], а в латинский — [ciceion]). Это масличное растение с большими листьями, поднимающееся без опоры. Иероним, понимая, что тыква никак не соответствует реалии, описываемой в оригинальном тексте, посчитал более справедливым обозначить его как «плющ», хотя реальное растение не является ни плющом, ни тыквой. И «тыква» в некоторых доиеронимовских переводах, и «плющ» Иеронима являются не чем иным, как адаптацией — довольно распространенным видом переводческих преобразования, встречающимся при передаче реалий (замена реалии одной культуры на реалию другой). Возможно, Иероним полагал, что описываемое растение более напоминает плющ, нежели тыкву. Однако он не мог не сознавать, что это было не одно и то же.

Оправдывая свое переводческое решение, Иероним ссылается на греческую версию Аквилы, где, по его мнению, также в качестве эквивалента был выбран «плющ». Сравнение греческих версий по «Гекзаплам» Оригена показало, правда, что плющом экзотическое растение называет не Аквила, а Симмах[37], но подобную неточность можно простить древнему переводчику. Смысл его высказывания не в том, кто именно первым назвал экзотическое растение «плющом», а в том, что Иероним ссылается на предшественников, то есть указывает на некоторую традицию, которой он и следует. Что же касается Аквилы и Феодотиона, то те, не видя достаточных оснований для уподобления одного предмета другому, предпочитают адаптации транскрипцию, обозначив палестинское растение как [kikeon].

Возникает вопрос, почему Иероним, не найдя в латинском языке точного эквивалента, предпочел последовать примеру того греческого переводчика, который заменил в тексте одну реалию другой, а не пошел по пути транскрибирования. Можно согласиться с точкой зрения тех исследователей, которые объясняют такой переводческий выбор желанием Иеронима не перегружать текст перевода транскрипциями древнееврейских слов[38], вовсе избежать которых было невозможно. Такое решение кажется оправданным, если принять во внимание стремление древнего переводчика не только достичь максимально возможной смысловой точности, но также сделать текст понятным читателю, а, кроме того, придать ему красоту и изящество. Возможно, поэтому он старался избегать в переводе употребления слов, заимствованных из древнееврейского: они были непонятны читателю и нарушали гармонию латинского текста.

Варианты перевода древнееврейского слова, называвшего реалию, не существовавшую в других культурах и не имевшую точного наименования в других языках, показывают практически весь спектр способов перевода реалий, применяющихся и современными переводчиками. В самом деле, в Септуагинте и в латинской версии Vetus Latina использована адаптация, на основе какого-то не совсем ясного для нас признака подобия предметов. Но ведь тыква появилась там тоже не случайно. Можно предположить, что основанием для выбора именно этого имени в качестве эквивалента послужило некоторое внешнее подобие предметов. На картинах, изображающих сцены жизни в античном мире, или написанных на библейские сюжеты, тыквы нередко поражают своими гигантскими размерами. Такие растения с большими листьями действительно могут укрыть от палящих лучей солнца. Более того, тыквы растут сравнительно быстро, что также отчасти объясняет выбор переводчиков, ведь библейское растение выросло внезапно. Но можно сделать и другое предположение, а именно, что в основе переводческого выбора не столько подобие самих реальных предметов, сколько некоторое подобие форм исходного языка и языков перевода. Если сравнить древнееврейское слово (в греческой транскрипции kikeon, в латинской ciceion) с греческим [koloküntha] и латинским (cucurbita) названиями тыквы, то при всем внешнем различии этих слов в них можно усмотреть некоторую аналогию:

Kikeon — koloküntha
Ciceion — cucurbita

Возможно, что древние переводчики, сознавая, что эти слова восходят к одному родовому классу имен — «растения», и усмотрев некоторое подобие в обозначаемых предметах (большие листья), обратили внимание и на некоторое подобие форм слов. В этом случае речь уже может идти не столько об адаптации реалии, сколько о так называемом явлении «ложных друзей переводчика».

Иероним вслед за Симмахом также использует адаптацию. Но в качестве замещающего выступает уже другой предмет. Переводчики старались уточнить основания для замещения. Иероним, оправдывая свой вариант перевода, утверждал, что плющ больше походил на библейское растение Палестины, описанное в древнееврейском тексте, чем тыква.

Противоречивость решений древних переводчиков вызывает закономерный вопрос, о каком же растении в действительности идет речь. Обратившись к современному переводу Ветхого завета на русский язык, мы обнаруживаем там в качестве эквивалента слово с родовым значением — растение: «и произрастил Господь Бог растение, и оно поднялось над Ионою…»31. Иначе говоря, авторы современного перевода Ветхого завета на русский язык предпочли генерализацию, заменив имя с конкретным, видовым, значением, называющее реалию, словом с более общим, родовым, значением. Такое решение, допустимое при переводе реалий, никак не способствует, однако, пониманию того, о каком же растении шла речь в оригинальном библейском тексте.

Более конкретный, а возможно, и верный, ответ мы находим в современном переводе Библии на французский язык. В соответствующем фрагменте теста мы обнаруживаем слово le ricin — клещевина, древовидное молочайное растение, в зернах которого содержится касторовое масло. Французские словари уточняют, что у этого растения большие листья, и приводят его старое латинизированное название (16 в.), метафорически представляющее форму его листьев — palma-christi, то есть «ладонь Христа». Остается загадкой, почему Иероним не назвал палестинское растение словом ricinus, обозначавшим клещевину и встречающееся в источниках, относимых к первому веку32.

Но в переводе Иеронима были и более существенные искажения, оказавшие серьезное влияние на богословие и церковную практику в средневековый период и в известной степени вызвавшие к жизни идеи реформаторов о необходимости новых, более точных переводов книг Святого писания. Об одной из таких неточностей говорят особенно часто, имея в виду перевод Иеронимом древнееврейского слова [teshuvah], означавшего “повернуться, обратиться в противоположную сторону”. Смысл его в обращении в иную веру. В греческих версиях слово переведено как metanoia, что означает перемену сознания, отношения к чему-либо. Иероним в качестве эквивалента выбрал словосочетание poenitentiam agere, которое означаетзаглаживать вину делами, нести покаяние, то есть делами искупать грех. Именно то, что Иероним сместил акцент на возможность покаяния через дела, и было, по мнению богословов, положено в основу индульгенций, как способа искупления грехов33.

Однако, несмотря на все допущенные неточности, перевод Библии, выполненный Иеронимом, остается крупнейшим событием в истории перевода. Он представляет собой одну из первых серьезных попыток совместить в переводе текстов святого писания максимальную точность передачи смысла оригинала с изяществом формы текста перевода. Святой Иероним по праву считается покровителем переводчиков. «Наш великий, святейший покровитель! — восклицал Валери Ларбо. — Мы обязательно будем праздновать его именины, если только не решим в этот день, в канун ласковой октябрьской учебной поры, взяться за новый перевод»34.

Примечания

[1] Vulgata (Biblia sacra vulgatae editionis).

[2] Larbaud V. Sous l’invocation de Saint-Jérôme. P. 1997, p.48.

[3] Authorized Version (The Holy Bible, Conteyning the Old Testament and the New Newly translated out of the Original Tongues and with the former Translations diligently compared and revised by His Majesties speciall Commandment, Appointed to be read in Churches).

[4] Цит. по: А.Диесперов. Блаженный Иероним и его век. М., 1916, с. 5

[5] Точная дата рождения Св.Иеронима не установлена.

[6] См.: А. Диесперсов. Указ. соч. Стр. 8.

[7] Элий Донат (4 век н.э.) — римский грамматик, чьи сочинения широко использовались в средние века и вплоть до 18 века для изучения латыни. Его главная работа — грамматика латинского языка, состоявшая из двух частей: «Малая грамматика» для начинающих и «Большая грамматика» для продвинутого уровня.

[8] История всемирной литературы. М., 1984, т. 2, с.443.

[9] Цит. по: История всемирной литературы, т.2, с. 443. Автор очерка приводит фрагмент письма Иеронима к Евстохии. Ср.: Блаженный Иероним Стридонский. К Евстохии. // Да будут одежды твои светлы: Сб. писем / Сост. И.Г.Шахматова. М.: Из-во Сретенского монастыря, 2006. С. 77–78.

[10] Блаженный Иероним Стридонский. Да будут одежды твои светлы: Сб. писем / Сост. И.Г.Шахматова. М.: Из-во Сретенского монастыря, 2006. С.295.

[11] Там же. С. 77.

[12] Там же. С. 119.

[13] Там же. С.120.

[14] Там же. С.118.

[15] Там же.

[16] Там же. С.119.

[17] Цицерон М.Т. Об ораторе. В кн.: Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. М., 1972, с. 80

[18] Интересно, что это не единственный случай, когда переводчика посещают вещие сны. Генрих ван Гоф приводит историю, описанную якобы в древнем папирусе и произошедшую около 2500 лет до н.э. Некому скрибу было поручено перевести египетскую книгу о чудесах, сотворенных Имхотепом, которого отождествляли с богом медицины, на греческий язык. Переводчик был ленив, и работа продвигалась очень медленно. Тогда Имхотеп навел на скриба болезнь и явился ему во сне с книгой в руках. Сообщение было правильно расшифровано переводчиком, он быстро закончил работу и выздоровел. См.: Henri Van Hoof. Histoire de la traduction en Occident, P.,1991, p.8. Эта история удивляет, правда, своей исторической недостоверностью. По некоторым источникам (Словарь мифов. Под ред. Питера Бентли. М. 1999. С. 137.), Имхотеп — реальная историческая фигура, архитектор и главный министр фараона Джосера (2780–2760). Ему действительно преклонялись как богу мудрости, медицины и магии. Что же касается древнегреческого языка, то его формирование относят к 14 в до н. э., а возникновение греческого письма лишь к 8 веку до н.э. (ср. древнеегипетское письмо — конец 4 тысячелетия до н. э.) Как папирусы, датируемые 2500 г. до н. э., могли повествовать о письменном переводе на греческий, остается неясным.

[19] Там же. С.78–79.

[20] См.: Смирнов А.А. Блаженный Иероним Стридонский как историк и полемист. М.,1995

[21] Там же, с. 23–24

[22] Там же.

[23] В некоторых источниках — Дамас

[24] Horguelin P. A. Antologie de la manière de traduire. Domaine française. Montréal, 1981, p. 20

[25] Копанев П.И.

[26] См.: V. Garcia Yebra. Traduccion: historia y teoria. Madrid: Gredos, 1984, pp. 48–68.

[27] См.: Смирнов А.А. Указ. соч.

[28] «Об искусстве поэзии» — одно из трех посланий 2-й книги «Посланий» Горация — известно также как «Послание Писонам».

[29] См. напр.: Федоров А.В. Основы общей теории перевода. М., 1983, с. 25; Гоциридзе Д.З., Хухуни Г.Т. Возрождение и Реформация в истории перевода и переводческой мысли. Тбилиси. 1994, с. 35; Копанев П.И. Вопросы истории и теории художественного перевода. Минск, 1972, с. 124.

[30] См.: Гоциридзе Д.З., Хухуни Г.Т. Указ. соч. с. 35.

[31] Смирнов А.А. Указ. соч. с. 12

[32] Там же.

[33] Цит. в переводе с фр. по кн.: Horguelin. Op. cit. P. 24.

[34] Там же.

[35] «И произрастил Господь Бог растение, и оно поднялось над Ионою, чтобы над головою его была тень и чтобы избавить его от огорчения его; Иона весьма обрадовался этому растению». Иона,4, 6.

[36] См.: Смирнов. Указ. соч. С.36–37, а также Полянский. Указ. соч. С. 21.

[37] После опыта «семидесяти» Библию переводят на греческий язык неоднократно. Во 2 веке родственник римского императора Адриана Аквила пытается сделать буквальный перевод библейского текста на греческий язык. Перевод оказывается малопонятным и непригодным для чтения. В том же веке Феодотион предпринимает попытку исправить перевод Аквилы и сделать его пригодным для чтения. В конце 2 века Симмах Самаританин делает новый перевод Библии на греческий язык. Этот перевод по дошедшим до нас фрагментам считается наиболее удачным. Ориген (184–254) в «Гекзаплах» приводит параллельно в шести столбцах текст Библии на древнееврейском языке, его транскрипцию, текст Септуагинты и тексты еще трех более поздних переводов Ветхого Завета на греческий язык (Аквилы, Симмаха и Феодотиона).

[38] Le Latin biblique d’après Saint-Jérôme. Aspects linguistiques de la rencontre entre la Bible et le monde classique. G.Q.A. Meershoek. Dekker and Van de Vect N.V. Nijmegen — Utrecht, 1966. P. 42.

31 Книга Пророка Ионы. Гл. 4, 6 // Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. Канонические. В русском переводе с Параллельными Местами. Библейские общества. Б.г.

32 См.: Латинско-русский словарь. М.1976 г. Слово ricinus в значении «клещевина» зафиксировано в текстах, принадлежащих Плинию Старшему (23–79 н.э.)

33 Когган Д. Перевод Библии со времен ранней церкви до наших дней. В кн.: Перевод Библии. Лингвистические, историко-культурные и богословские аспекты. М. 1996. С. 37.

34 Larbaud V. Op. cit. P. 51