I
Девочек всегда звали Синеглазка и Индюшка, и было это неспроста.
Старшенькая была очень похожа на отца, что отправился в дальнее плавание. Когда Мама смотрела на нее, то часто говорила: «Доченька, у тебя папины глаза». А у него были самые голубые глаза на свете, потому потихоньку так стали и называть ее — в его честь. Младшенькая, когда была еще совсем маленькой, однажды горько плакала по индюшке, что жила при доме: птица любила время от времени прогуливаться в лесу, но одним зимним вечером сбежала. Девочку тогда стали так звать, чтобы утешить.
А сейчас Мама, Синеглазка, Индюшка и Кроха вместе жили в одиноко стоящем доме на окраине леса. Тот располагался совсем рядом: задний дворик казался его частью, а высокие пихты росли так близко, что их большие черные ветви тянулись над соломенной крышей. Когда луна освещала их, то ветви отбрасывали длинные спутанные тени, окутывая весь белый фасад дома.
Дорога до деревушки была дальней, почти полторы мили и потому, что Мама усердно работала, она не успевала сама добираться до почты и проверять, не доставили ли новые письма, поэтому она часто поручала это дочерям. Они очень гордились тем, что могли уже добираться туда сами, как взрослые. Нередко часть пути девочки даже пробегали.
Под вечер, когда дети возвращались, уставшие после долгой дороги, дома их обязательно ждала Матушка. Чай был заварен, Кроха счастливо верещала. Если в такие дни приходила долгожданная весточка с далеких берегов, счастью их не было предела.
Гостиная в доме была очень уютной. Стены внутри и снаружи были белыми, точно январские сугробы. На одной из них висела жестяная формочка для пирога и посуда для выпечки, крышка из-под огромной кастрюли (еще задолго до рождения детей она была очень потрепанной), и лопаточка, безупречно отполированная и сияющая, будто серебро.
На стене, где громоздился камин, прямо над его мехами висел календарь. На противоположной стороне были часы, которые всегда пробивали не тот час и всегда — слишком рано, но это были очень хорошие часы с крошечным рисунком на фасаде; порой они целую неделю отстукивали почти без остановки. Высокий детский стульчик стоял в одном углу. В другом на стене был подвешен буфет, в котором Матушка хранила самые разные интересности. Дети часто задавались вопросом, как вкусности из буфета туда попадают, ведь они редко видели, как Мама что‑нибудь туда кладет.
— Мои дорогие девочки, — сказала Матушка однажды осенним днем, — путь предстоит неблизкий. Постарайтесь нигде не задерживаться, чтобы не замерзнуть по дороге! Кто знает, может, вы принесете письмо с новостью, что дорогой папа уже на пути в Англию?
Синеглазка и Индюшка тяжко вздохнули, но все же принялись собираться в путь.
— Поторопитесь, — снова напутствовала Матушка, как она всегда это делала прежде, чем отпустить дочерей в путь. — Не забывайте, чему я вас учила: идите кратчайшей дорогой, и ни в коем случае не говорите с незнакомцами!
— Конечно, Матушка! — тут же закивали дети. Мама поцеловала девочек, напомнила, как сильно их любит, и с легким сердцем отпустила. Довольные и счастливые, сестры поспешили на почту.
Деревушка в тот день выглядела торжественно, ведь только вчера там проходила пышная ярмарка. Сельские зеваки бесцельно слонялись по улицам, будто бы не желая признавать, что праздник подошел к концу.
— Хотела бы я застать ярмарку, — пожаловалась Синеглазка Индюшке, — может, мы бы увидели что‑нибудь интересное…
— Ты взгляни! — воскликнула Индюшка, указав на прилавок, сплошь заваленный румяными пряниками. К сожалению, у девочек с собой не оказалось денег, и потому они смиренно поплели дальше.
В конце улицы, подле Голубого Льва, где по обыкновению останавливались кареты, на земле сидел в полудреме усталый старец, спиной опираясь о стену старого здания. У его ног пластом лежали две собаки в тугих ошейниках. Очевидно, что псы это были не простые, а дрессированные. Девочкам очень хотелось посмотреть на какие-нибудь трюки, но собаки казались такими же измотанными, как их хозяин, и со стороны казалось, словно в их хвостиках не осталось сил даже на один взмах.
— Ох, хотела бы я застать ярмарку, — снова вздохнула Синеглазка, когда они с сестрой уже подбредали к бакалейной лавке, что располагалась с почтой по соседству.
Хозяйка при почте, высокая тучная женщина, сосредоточенно взвешивала добрых полфунта кофе. Завидев сестер, она нехотя отвлеклась и небрежно бросила им: «для вас писем нет», после чего вернулась к делам.
Раздосадованные Синеглазка и Индюшка побрели обратно домой. Они семенили по проселочной дороге, не отрывая глаз от старика с собаками. Одна из них вдруг тряхнула хвостом и села; потом снова свернулась клубочком, уперев морду вбок. Так она казалась еще тоскливее, чем прежде. Но сестрам некогда было ее жалеть. Они вздохнули и двинулись дальше: к мосту и полям, которые вели к лесу.
Девочки уже миновали деревню и даже успели пройти еще немного, как вдруг у моста, подле камней у обочины, приметили странную черную фигуру. Сестрам было показалось, что это, быть может, лесничий или охотник, что прилег немного вздремнуть. Потом они предположили, что это одинокая нищенка, измученная холодом и голодом. Затем, подойдя еще ближе, они опознали в загадочной фигуре странно‑выглядящую, грустную, немного одичавшую девчушку. Дети сошлись во мнении, что с ней точно что‑то стряслось. Они ускорили шаг, намереваясь подойти ближе и предложить помощь. Добрые от природы девочки не могли обделить состраданием тем, кто в нем нуждался.
Незнакомка была долговязой, худощавой, на вид пятнадцать лет отроду. Одета она была в очень потрепанную, рваную одежду, ее плечи были обернуты старой коричневой шалью, порванной от угла до середины спины. Она не носила чепчик, и желтый платок, повязанный на голове как бы вместо него, небрежно спал и свернулся вокруг ее шеи. Волосы девчушки были черными, точно молотый перец, и кошмарно лохматыми. Короткие блестящие пряди как раз под стать темным глазам и смуглому веснушчатому лицу. На ноги были натянуты грубой вязки серые чулки и громоздкие заношенные ботинки, которые, очевидно, забыли зашнуровать.
Она точно что‑то прятала под шалью, только дети никак не могли понять, что именно. Поначалу им подумалось, что девчушка, должно быть, прижимает к себе грудного ребенка. Но как только незнакомка заметила, что сестры бегут прямехонько к ней, то сразу спрятала загадочную безделушку внутрь и уселась на нее, как ни в чем не бывало. Дети поняли, что обознались.
Она сверлила приближающихся девочек сосредоточенным угрюмым взглядом, не двигаясь и, кажется, даже не дыша, пока сестры не подошли к ней ближе, чем на ярд; тогда девчушка вдруг протерла глаза, так, словно только что горько плакала, и вскинула голову.
Дети замерли в нерешительности, размышляя, что же предпринять.
— Вы плачете? — неуверенно спросили девочки.
К их удивлению, она ответила сразу же, очень воодушевленно и бодро:
— О, дорогие! Конечно, нет! Как раз наоборот. А вы?
Девочкам подумалось, что это весьма грубо отвечать вот так. Ведь совершенно очевидно, что они не плакали! Сестры уже собирались было зашагать прочь, но незнакомка так пристально вглядывалась в их лица своими огромными черными глазами, что они почти сразу раздумали уходить, пока у них было, что сказать.
— Может быть, вы потерялись? — мягко предположили девочки.
Но девчонка снова ответила резко:
— Определенно нет. Тем более, вы только что сами меня нашли, — и тут же добавила, — я живу в деревне.
Дети сильно удивились: они совершенно точно прежде никогда не видели ее в деревне. До сей поры они твердо были убеждены, что знают всех жителей в лицо.
— Мы часто бываем в деревне, — сказали сестры в надежде, что смогут заинтересовать свою чудаковатую собеседницу.
— Вот это да, — равнодушно буркнула она и была такова.
Девочки сконфузились, не решаясь попытаться продолжить беседу. Но потом Индюшка, которая обладала очень пытливым умом, задала прямой вопрос:
— На чем вы сидите?
— На мандолине, — ответила деревенская девочка бодрым голоском.
— А что такое мандолина? — поинтересовались сестры.
— Странно, что в не знаете, — удивилась она, — у многих людей из высшего общества есть такая.
Селянка достала мандолину и продемонстрировала ее любопытным девочкам. Это был изящный инструмент, по форме очень схожей с гитарой. У него было три потрепанных струны, но всего два колка. Третья струна, судя по всему, была не настроена и потому очень причудливо дребезжала. Что удивительно, мандолина звучала не тогда, когда бренчали по его струнам, а только если поворачивался небольшой рычажок на обратной ее стороне.
Но странность инструмента заключалась отнюдь не в его звучании, и не в струнах, и не в ручке, а в маленькой квадратной коробочке, прикрепленной с одной из его сторон. У коробочки была плоская маленькая крышка, которая, вероятно, должна была открываться резким движением. Это единственное, что дети сходу смогли предположить. Сестрам страсть как захотелось увидеть, что хранится внутри. Но сразу спрашивать напрямую, конечно, было бы не очень‑то вежливо.
— Самое большое сокровище на всем белом свете, — протянула она с любовью в голосе.
— Откуда она у вас? — поинтересовались девочки.
— Я купила ее, — ответила она.
— Она ведь наверняка стоила невероятных денег?..
— Да, — медленно протянула селянка, покачивая головой. — Она стоила целое состояние. Я, знаете ли, очень богата, — объяснила она.
Сестры точно знали, что богатые люди обычно не носят старую одежду, не ходят без чепчиков, а также регулярно причесываются. Но, будучи вежливыми детьми, они все не решались упрекнуть незнакомку.
— Вы совсем не выглядите богатой, — пробормотали детишки. Они старались донести свою мысль как можно вежливее.
— Пожалуй, — живо согласилась селянка.
Собравшись с духом, они все же осмелились на замечание:
— Вы… вы больше похожи на оборванку, — дети надеялись, что это не прозвучало слишком уж грубо.
— О, правда? — протянула она так, словно чужие слова дали ей нешуточный повод для гордости. — Немного заношенный вид очень ценится, — добавила она, довольно улыбаясь. — Я правда должна об этом им рассказать.
Сестры растерялись, гадая, что или кого она имеет в виду. И тут деревенская девочка вдруг распахнула ту самую маленькую коробочку на мандолине и стала едва различимо шептать в нее так, будто кто‑то внутри ее слышал:
— Они сказали, что я выгляжу как оборванка. Замечательно, правда?
— Что? Но ведь вы ни с кем не говорите! — удивленно воскликнули дети.
— О, ну что же вы. Я говорю с ними.
— С ними? — в недоумении переcпросили девочки, думая, что ослышались.
— Да. Тут у меня маленький мужчина, одетый, как крестьянин, на нем шляпа с большими опущенными полями и большим пером. И маленькая женщина, под стать ему, в красной юбке и белом платке, обмотанном вокруг ее груди. Я положила их в коробочку, и, когда я играю, они необыкновенно красиво танцуют. Мужчина снимает шляпу и машет ей в воздухе. Женщина подбирает юбку одной рукой, а другой посылает воздушные поцелуи.
— Ого! Позвольте нам посмотреть, позвольте, пожалуйста! — слезно, в один голос тут же принялись умолять дети.
Деревенская девчушка посмотрела на них с сомнением.
— Дать вам посмотреть? — медленно протянула она. — Что ж… я не уверена, что могу. Скажите, вы хорошие дети?
— Да, да, — горячо завопили они, — мы очень хорошие!
— Тогда… это определенно невозможно, — ответила она, решительно захлопнув крышку коробка.
Сестры удивленно уставились сквозь слезы.
— Но мы очень хорошие, — рыдали они, надеясь, что селянка просто неверно поняла их, — мы правда очень хорошие. Мама так всегда говорит!
— Да, вы уже об этом сказали, — решительно отрезала она.
Но дети и не помышляли о том, чтобы так просто сдаться.
— Вы хотите сказать, что не покажете нам маленьких мужчину и женщину?
— Конечно нет! Не покажу! — воскликнула она. — Я показываю их только непослушным детям.
— Непослушным детям? — переспросили они в недоумении.
— Да, непослушным, — повторила девчушка. — И чем хуже ребенок, тем лучше танцуют маленькие человечки.
Она аккуратно засунула мандолину под свою рваную накидку и спешно засобиралась восвояси.
— Просто поверить не могу, что вы хорошие, — бросила она недовольно, будто девочки только что признались ей в каком‑то страшном преступлении. — Что ж, доброго дня.
— О, пожалуйста, умоляем вас, покажите нам маленьких мужчину и женщину! — продолжали надрываться сестры.
— Определенно нет. Доброго дня, — повторила деревенская девочка.
— Но… А что, если мы будем непослушными? — взмолились дети.
— Боюсь, что вы не сможете, — прервала их селянка, встряхнув головой. — Это требует особого мастерства, непослушание. Что ж, доброго дня! — сказала она в третий раз. — Может быть, мы свидимся завтра с вами в деревне.
Она поспешила удалиться, оставляя безутешных девочек позади.
— Ах, если бы мы были непослушными! — плакали сестры, — мы бы увидели их танец, мы бы увидели, как маленькая женщина придерживает свою красную юбку, и маленького мужчину, размахивающего своей шляпой. Ох, так что же нам нужно сделать, чтобы она дала нам на них посмотреть?
— Возможно, — предположила Индюшка, — что если мы будем непослушными сегодня, то завтра она даст нам на них взглянуть.
— Да. Но… — задумалась Синеглазка, — я ведь совершенно не знаю, как озорничать! Никто меня такому не учил!
Индюшка сперва задумалась на пару минут, а затем протянула:
— Думаю, если я постараюсь, то смогу быть непослушной, — и сразу же добавила: — попробую сегодня вечером.
Бедная Синеглазка тут же снова заплакала:
— Ты не можешь быть непослушной без меня! — всхлипывала она, — это так жестоко с твоей стороны! Я хочу увидеть маленьких мужчину и женщину так же сильно, как и ты! Ты очень и очень невежлива! — после чего залилась слезами еще сильнее, чем прежде.
Вот так, всю дорогу споря и рыдая, они вернулись домой.
Матушка удивилась, что дети вернулись столь рано, и, конечно, сразу заволновалась. Она решила, что, должно быть, случилась беда, и поспешила им навстречу.
— О, дорогие, детишки, мои дорогие‑дорогие дети, — запричитала Мама, — что же с вами стряслось?
Но сестрам совсем не хотелось рассказывать о деревенской девчушке и о маленьких человечках. Так что они пробормотали: «Ничего не стряслось, матушка» — и тут же снова горько расплакались.
— Тогда почему же вы плачете?
— Мы же можем плакать, если захотим, — всхлипывая, ответили они, — мы просто очень любим плакать!
— Ох, бедные детишки! — Мама всплеснула руками. — Вы просто устали с дороги и голодны. Но ничего, после чая вам станет намного лучше.
Матушка вернулась в дом и зажгла огонь. В камине затанцевали языки пламени, обдавая рыжиной оловянную решетку. Она поставила кипятиться чайник, расставила на столе посуду. Затем открыла окно, чтобы впустить в дом свежий летний ветер. Подошла к буфету, что высился у стены, достала буханку еще теплого сладкого хлеба и положила ее на стол.
— Девочки мои, подходите скорее и угоститесь чаем, он уже ждет на столе. Смотрите, и Кроха проснулась! Сейчас посадим ее в высокое креслице и она немного поворчит, пока мы кушаем, — нежно произнесла она.
Но дети ничего не ответили на слова любимой Мамы. Они продолжили стоять у окна в полном молчании.
— Подойдите, дети, — повторила Матушка. — Подойди, Синеглазка, подойди, Индюшка, у нас есть вкусные сладкие булочки к чаю.
Когда Синеглазка и Индюшка оглянулись, они увидели толстые кусочки хлеба с хрустящей подрумяненной корочкой, аккуратно расставленные чашки и фарфоровый кувшин полный молока. Девочки осторожно подошли к столу, уселись и сразу же почувствовали себя чуточку счастливее. Матушка даже не усадила Кроху в кресло, а положила ее себе на колени, ласково напевая что-то и зацеловывая светлую макушку. Она думала об отце семейства, о его далеком плавании, все представляла, что он напишет — вот уже совсем скоро, глазом моргнуть не успеешь, как вернется домой.
Сглотнув тяжелый ком в горле, она поглядела на дочерей и с удивлением заметила, что глаза Индюшки по-прежнему полны слез.
— Индюшка! — воскликнула Матушка, — моя дорогая маленькая Индюшка! Что случилось? Иди к маме, дорогая, подойди к матушке!
Положив малышку на ковер, она раскрыла руки. Индюшка, спрыгнув со своего стульчика, бросилась к ней в объятия.
— О, мама! — горько всхлипнула она, — моя любимая матушка! Я так хочу быть непослушной!
— Мой дорогой ребенок! — воскликнула Мама.
— Да, матушка, — девочка все сильнее заходилась плачем. — Я так хочу быть очень и очень плохой!
Тогда Синеглазка тоже вскочила из‑за своего стульчика. Подойдя, она потерлась о плечо Мамы и тоже горько заплакала.
— И я тоже, мама. Все бы отдала, чтобы стать очень и очень непослушной.
— Но, милые мои, — удивлено начала Мама, — почему вы хотите быть непослушными?
— Просто так хотим. Как нам стать непослушными? — и они заплакали вдвоем, в унисон.
— Я очень разозлюсь, если вы станете плохо себя вести. Но вы не станете, потому что любите меня, — такой ответ дала Матушка.
— Но почему мы не можем плохо себя вести, но при этом любить тебя? — спросили они.
— Потому что тогда вы меня очень расстроите. А если вы любите меня, то не должны расстраивать.
— А почему?
Мама задумалась, прежде чем ответить и говорила она это больше себе, чем девочкам:
— Потому что когда один любит другого, — заговорила она мягко, — то любовь намного сильнее, чем какие‑либо плохие чувства, она их побеждает. Это такая проверка, настоящая любовь или ложная. Злость и слабость не могут противиться любви.
— Мы не понимаем, что ты имеешь в виду, — неуверенно ответили дети, — мы любим тебя, но хотим быть непослушными.
— В таком случае это будет означать, что вы меня не любите.
— И что ты сделаешь? — спросила Синеглазка.
— Не могу сказать. Я постараюсь вас перевоспитать.
— Но что если ты не сможешь? Что если мы будем очень, очень и очень непослушными и не будем хорошими, что тогда?
— Тогда, — начала огорченно Мама, и, пока она говорила, ее глаза блестели в рыжем свете огнива, — тогда… — повторила она, — мне придется уйти и оставить вас. И тогда вместо меня придет другая Мать, со стеклянными глазами и деревянным хвостом.
— Но… ты не можешь! — девочки отпрянули в ужасе.
— Нет, могу, — вторила она низким голосом, — но буду очень и очень несчастна. Поверьте, дети мои, я никогда так не поступлю, если только вы не станете очень и очень непослушными.
— Мы не будем плохими, — уверили ее сестры, — мы будем хорошими. Мы возненавидим новую Мать. Она никогда к нам не явится.
Сестры сжали Маму в своих объятиях и нежно ее поцеловали.
Но когда они пошли к своим кроватям, то все еще горько всхлипывали, вспоминая маленьких мужчину и женщину, желая увидеть их сильнее всего на свете. Но как они смогут вынести, что их Матушка уйдет, а новая Мать займет ее место?..
II
— Доброго дня, — кивнула деревенская девчушка, чуть завидев Синеглазку и Индюшку. И снова она сидела средь груды камней, спрятав мандолину под старую шаль. Казалось, со вчерашнего дня она не сдвинулась ни на дюйм.
— Доброго дня, — ее голосок был все так же весел. — До чего чудная погода.
— Тут ли маленькие человечки? — завыли дети, не обратив никакого внимания на ее слова.
— Да, спасибо, что поинтересовались, — ответила селянка. — Они оба здесь и в добром здравии. Маленький мужчина учится звенеть монетами, а маленькая женщина узнала секрет — рассказывает его, когда танцует.
— О, позволь же нам увидеть! — взмолились они.
— Уверяю вас, это решительно невозможно, — отрезала девчушка. — Поймите, вы слишком послушные.
— Ох, — грустно буркнула Синеглазка, — но Матушка говорит, что если бы не будем слушаться, она уйдет и пришлет нам новую Мать со стеклянными глазами и деревянным хвостом.
— Ну, конечно же, — беззаботно протянула селянка. — Они все так говорят.
— Что это значит? — спросила Индюшка.
— Это самая заурядная угроза. Разумеется, на самом деле не бывает никаких Матерей со стеклянными глазами и деревянными хвостами — это же очень дорого!
То прозвучало так здраво, что девочки тут же поверили — особенно, Индюшка — но в ответ сказали только лишь:
— Нам кажется, что ты позволишь нам посмотреть, как танцуют маленькие мужчина и женщина.
Голоса их дрожали от слез.
— Не сомневаюсь, что вам так кажется, — отметила селянка.
— А если мы будем непослушными? — девочки, казалось, совсем отчаялись.
— Боюсь, вы не сможете быть по‑настоящему непослушными. Даже если бы очень постарались, — презрительно скрипнула девчушка.
— Но мы постараемся. Мы очень‑очень постараемся! — все надрывались дети. — Покажи нам их!
— Не сейчас. Ни в коем случае. — Она поднялась и собралась, было, уйти восвояси.
— А если мы сегодня будем непослушными, покажешь ли ты их завтра?
— Всегда лучше завтра отвечать на вопросы, заданные сегодня. Доброго дня, — беспечно бросила селянка. — Мне нужно немного поиграть для себя. Доброго дня. — Повторила она и вдруг запела:
Как прекрасен тот жучок
И эта пчелка,
Но подружиться только смог
С этой милой обезьянкой,
С этой милой обезьянкой,
С этой милой…
— Прошу прощения, — девочка замолкла и обернулась. — До чего невежливо петь, не спросив разрешения. Этого больше не повторится.
— Пожалуйста, продолжай! — принялись просить дети.
— Я уже ухожу. — И вновь она отвернулась.
— Нет, ну что ты, мы ведь про пение! — объяснились сестры. — И позволь нам послушать, как ты играешь. — Они поняли вдруг, что до сих пор с ее волшебной мандолины не сорвалось ни звука.
— Решительно невозможно, — девчушка не замедлила шагу. — Вы хорошие, как я и говорила. Прелесть добродетели в самой добродетели, прелести озорства же многочисленны и разнообразны. Доброго дня! — прокричала она, почти скрывшись из виду.
Сестры, было, смотрели ей вслед, но не выдержали и расплакались.
— Она не дала нам поглядеть на них! — в унисон захлюпали носы.
Индюшка первая утерла щеки.
— Давай пойдем домой и будем очень непослушными, — предложила она. — Тогда, может, мы увидим их завтра.
— Но что же мы будем делать? — Синеглазка вскинула подбородок.
Всю дорогу домой они думали, как бы им пошалить. Тем вечером Матушка была безутешна: вместо того, чтобы прилежно сесть за стол и выпить с нею чай, а после помочь с уборкой, они разбили все кружки, разбросали по полу масло и ошметки хлеба, а на каждую просьбу Матушки отвечали тем, что делали все наоборот; они и пальцем не шевельнули, чтобы убрать за собой, и только затопали ножками, когда Матушка наказала им идти наверх и не спускаться, «пока она не станут вести себя хорошо».
— Мы не будем вести себя хорошо! — завизжали они. — Мы терпеть не можем вести себя хорошо и всегда будем непослушными. Нам ужасно нравится быть непослушными.
— Неужто вы не помните, о чем я говорила? Что мне придется сделать, если вы будете очень‑очень непослушными? — опечалилась Матушка.
— Помним, но это все неправда! — захохотали сестры. — Не бывает Матери с деревянным хвостом и стеклянными глазами, а если бы и была, мы бы закололи ее булавками, и она бы от нас убежала!
Тогда Матушка разозлилась и отправила их спать, но дети не заплакали, не попросили прощения, а только засмеялись пуще прежнего, а ночью принялись во весь голос распевать песни.
Наутро, едва взошло солнце, сестры, не спросив разрешения, убежали из дому — через поля к мосту, что облюбовала деревенская девчушка. Она точно не уходила. Мандолину все так же укрывала шаль.
— О, пожалуйста, покажи нам маленьких мужчину и женщину, — заумоляли они. — И позволь нам послушать мандолину. Вчера мы были очень непослушными.
Но девчушка не торопилась достать волшебную мандолину.
— Мы были очень‑очень непослушными!
— Разумеется. — Тон ее ничуточки не поменялся.
— Это правда! — настаивали дети. — Мы были непослушными!
— Как скажете, — пробормотала она. — Вы были и вполовину не так непослушны, как я просила.
— Нас отправили спать!
— Как же, — девочка резко одернула край шали. — Если бы вы были по‑настоящему непослушными, вы бы не пошли. Ничего не поделаешь. Я говорила: нужно очень постараться, чтобы научиться толково озорничать.
— Но мы разбили все кружки, разбросали по полу масло и хлеб. Мы все сделали, чтобы досадить Матушке.
— Какой пустяк! — усмехнулась она. — Разве вы окатили водой огонь в камине? Разве сломали часы? Скинули на пол всю посуду?
— Нет! — ужаснулись дети. — Ничего такого мы не сделали.
— Так я и думала, — селянка покачала головой. — Люди часто путают дурачество и настоящее озорство. Для этого нужен талант. Что ж, доброго дня.
И прежде, чем сестры успели ответить, она испарилась.
— Мы будем вести себя еще хуже. Гораздо хуже, — решили они. — Мы сделаем все, что она говорила.
Дети тут же отправились домой и принялись за работу. Они окатили водой огонь в камине, скинули на пол форму для пирога и все жестянки, рыбные лопатки и крышку от кастрюли; они сломали часы и истоптали масло, перевернули все вверх дном, а после уселись средь обломков и задумались — а достаточно ли они наозорничали? Когда Матушка увидела, что они натворили, она не стала бранить их, как намедни, и не отправила в постель — только горько заплакала и пробормотала:
— Если вы не будете хорошо вести себя завтра, бедные мои Синеглазка и Индюшка, мне и впрямь придется уйти, уйти навсегда, а за вами придет новая Мать.
Дети ей не поверили, но сердца их болели за Матушку, за ее горе, и они решили, что бросят не слушаться сразу, как станцуют маленькие человечки, и всегда‑всегда будут хорошими. Разве могли они быть по‑настоящему хорошими, не услышав, как играет мандолина, не увидев, как танцуют маленькие мужчина и женщина, не узнав, что за секрет они прячут?
Еще не зашелестели в пышных кронах птицы, не взошло солнце, вплетаясь лучами в оконное стекло, не раскрылись бутоны цветов, как дети хлопнули дверью и направились к мосту. Они и не думали, что деревенская девчушка появится так рано, но так скверно было у них на душе, так больно вспоминать исказившееся болью лицо Матушки, что они всю ночь не сомкнули глаз и очень уж хотели узнать, достаточно ли наозорничали, можно ли им, наконец, услышать мандолину, увидеть маленьких человечков, а потом пойти домой и всегда‑всегда быть хорошими.
Как ни странно, девчушка уже сидела у камней, точно б для нее не было места краше. Сестры понеслись пуще прежнего и приметили, что коробок, в котором танцевали маленькие мужчина и женщина был открыт, но селянка, едва заметив их, тотчас захлопнула крышку. Только и было слышно, что щелчок крохотного замочка.
— Мы были ужасно непослушными, — начали дети. — Мы сделали все, что ты говорила. Теперь ты покажешь нам маленьких человечков?
Девчушка поглядела на них с любопытством и достала из кармана желтый платок, что носила порой кругом головы; принялась разглаживать складки на шелковой ткани.
— Вы, кажется, несколько взволнованы, — ровно сказала она. — Вам стоит научиться держать себя в руках. Спокойствие растекается волной и прячет секреты, точно толстый плащ. Или как моя шаль. — Взгляд ее опустился на рваную, неопрятную шерсть, укрывающую мандолину.
— Мы сделали все, что ты говорила, — залепетали дети. — И мы так хотим услышать секрет маленькой женщины.
Но девчушка лишь перебирала пальцами желтый шелк.
— Я очень обстоятельно подхожу к своей одежке, — протянула она. Сестры едва ли слышали ее — такой их одолел восторг.
— Пожалуйста, скажи, можем ли мы посмотреть на маленьких человечков? — принялись просить дети. — Мы были такими непослушными, что Матушка сказала, что уйдет от нас и пришлет нам новую маму, если бы не будем вести себя хорошо.
— Ну конечно, — в ее голосе робко проступил интерес. — Люди иногда говорят такие странные, такие забавные вещи! Все же язык столь разнообразен.
Но дети не понимали, о чем она говорит, лишь заклинали показать им коробок, снова и снова.
— Дайте подумать, — наконец, смилостивилась девчушка, точно б ее растрогали их мольбы. — Когда ваша Матушка грозилась уйти?
— Что же мы будем делать, если она уйдет? — возопили сестры. — Мы не хотим, чтобы она уходила, мы ее очень любим. Ох! Что же мы будем делать, если она уйдет?
— Люди приходят и уходят. Сначала уходят, а потом приходят. Может, она уйдет, прежде чем придет. Она не сможет прийти, если не уйдет. Лучше бы вам бежать домой и начинать ее слушаться, — селянка замолчала, но тут же добавила, будто одумавшись. — Право, вам ума не хватит делать что‑то еще. А ведь секрет маленькой женщины очень важен, она не рассказывается его тем, кто только притворяется непослушным.
— Но мы сделали все, что ты просила! — В голосах их звенело отчаяние.
— Вы не выбросили из окна зеркало. И не поставили Кроху на голову.
— Нет, мы этого не сделали. — Ахнули дети.
— Так я и думала, — кивнула девчушка со странным триумфом. — Ну‑с, доброго дня. Завтра меня здесь не будет. Доброго дня.
— Ох, нет, не уходи! — закричали сестры. — Мы так несчастны. Позволь поглядеть на них хоть разок.
— Что ж, я буду проходить мимо вашего дома в одиннадцать часов утра, — селянка точно б задумалась. — Быть может, я даже сыграю на мандолине.
— И ты покажешь нам маленьких человечков? — С надеждой взглянули на нее дети.
— Это решительно невозможно. Если только вы, конечно, не сможете достойно выслужиться: фальшивое озорство — то же, что попорченная добродетель. Но разбей вы зеркало и сделай остальное…
— Мы сделаем. Мы все сделаем! — уверяли сестры. — Мы будем очень непослушными, пока не услышим, как ты играешь.
— Боюсь, это пустая трата времени, — вежливо возразила селянка. — Но я, конечно, не вправе вмешиваться. Понимаете, маленькие мужчина и женщина очень привередливы к публике. Доброго дня, — привычно простилась она и торопливо отвернулась. Воскликнула вдруг. — Одиннадцать часов. Я очень пунктуальна и скрупулезно подхожу к делам такого рода.
И вновь дети отправились домой и вновь были непослушны, о, так, так непослушны, что сердце их дражайшей Матушки обливалось кровью, а по щекам катились слезы. Наконец, она поднялась наверх, надела свое лучшее платье и новую соломенную шляпу, вырядила Кроху в воскресную одежку и спустилась в ту самую секунду, как Индюшка выбросила из окна зеркало. Стекло с оглушающим звоном разбилось оземь.
— Прощайте, дети мои, — горько прошептала Матушка, поцеловав сестер. — Прощай, моя Синеглазка. Прощай, моя Индюшка. Новая Мать совсем скоро вас навестит. О, мои бедные, несчастные дети!
С этими словами она взяла Кроху на руки и, смаргивая злые слезы, повернулась к двери.
— Матушка, но… — начали, было, сестры, но сломанные часы пробили половину одиннадцатого, и они вспомнили, что через полчаса деревенская девчушка будет играть на мандолине прямо у них под окнами. — Матушка, мы будем хорошо себя вести уже в половину двенадцатого! Вернись в половину двенадцатого, и мы снова будем хорошими. Самыми хорошими, обещаем. Нам нужно озорничать только до одиннадцати.
Но Матушка лишь подхватила сверток с хлопковым фартуком и парой старых туфель и вышла за порог. Казалось, детей зачаровали, и они не могли открыть дверь, не могли пойти следом за Матушкой. Они распахнули окна и возопили:
— Матушка! Матушка! Ох, дорогая матушка, вернись! Мы будем хорошими, мы теперь будем хорошими, всегда‑всегда будем хорошими, если ты к нам вернешься!
Матушка обернулась и покачала головой, смаргивая слезы.
— Вернись, матушка! — кричала Синеглазка, но Матушка уже ступила в поле.
— Вернись, вернись! — кричала Индюшка, но Матушка не останавливалась. У распутья она обернулась вновь и помахала им шелковым платком, сжала пухлую ладошку Крохи, и мгновение спустя они растворились в воздухе.
Сестры заплакали — точно как Матушка. Сердца их надрывались горем, и все равно они не могли до конца поверить, что Матушка оставила их. «Конечно, она вернется, — думали они — Она бы их не бросила. Не насовсем. Но, боже, а что, если насовсем? Что, если…»
Пробило одиннадцать. И вдруг появился звук — скорый, резкий, нестройный звук, будто б лязганье. Сестры посмотрели друг на друга, боясь сделать вдох — они точно знали, что это мандолина. Волшебная мандолина. Они бросились к окну, а там, мерно шагая к полю, пела деревенская девчушка. За ней тяжело ступал старик, что спал в окружении собак близь от Синего Льва в тот день, когда они впервые увидели девочку с мандолиной. Он играл на флейте, пение ее было по‑странному высоким и резким, надрывистым, совсем не похожим на бой мандолины. За стариком следовали две собаки, вальсируя кругом него на задних лапах.
— Мы сделали все, что ты говорила, — загалдели дети, оправившись от изумления. — Все‑все, сама погляди! И покажи нам маленьких человечков.
Девчушка ни на секунду не прервала ни игры, ни танца, но вскинула голову и пропела в такт мандолине:
— Вы сделали все неправильно. Вы окатили водой огонь не на той стороне камина, опрокинули оловянную посуду не совсем посреди комнаты, недостаточно поломали часы и не поставили Кроху на голову.
Тогда дети, по‑прежнему зачарованные, закричали громче, заламывая руки:
— Ох, но мы сделали все, о чем ты нас спросила, и Матушка нас оставила. Покажи нам маленьких человечков и дай услышать их секрет!
А девчушка тем временем была почти на пороге и продолжала играть. Бой тугих струн, казалось, отдавался прямо в их сердцах. Селянка все танцевала и вот — миновала домик. Она не замолкала; ее слова точно сами собой вплетались в эту чудовищную песню. Старик не отставал, сохраняя дистанцию одинаковую до дюйма, как послушная марионетка. Визгливо надрывалась флейта, собаки все вальсировали, вальсировали, вальсировали. Их хвосты были неподвижны, лапы неестественно прямы, ошейники белы и туги.
— Ох, остановись же! — молили дети. — И покажи нам маленьких человечков!
Девчушка запела громче; звон натянутых струн фальшиво вился над ее голосом.
— Маленькие мужчина и женщина сейчас далеко. Смотрите, их короб пуст!
И дети увидели, что короб был распахнут настежь, а внутри не было ни следа маленьких человечков.
— Я ухожу восвояси, — пропела селянка. — На землю, откуда я родом.
И шаги ее труппы зашелестели по длинной прямой дороге, что вела к городу за много, много миль.
— Но наша Матушка ушла. Наша дорогая Матушка. Она вернется к нам?
— Нет, она никогда не вернется. Я видела ее у моста: она плывет вниз по реке, к морю. Там она встретит вашего отца, и они отправятся в путешествие. Далеко‑далеко.
Дети ничегошеньки не могли ответить и заплакали — их сердца были разбиты.
Голос девчушки становился все тише. Она обернулась вдруг. Не навостри им уши страх, дети бы ни в жизнь ее не услышали — так она была далеко, так чудовищна была музыка.
— Ваша новая Мать уже близко. Она ходит медленно — все‑таки у нее очень длинный хвост, — но она уже близко. Близко, близко, близко…
Последнее ее слово унес с собою ветер. Последнее слово, что они слышали от деревенской девчушки. Она шагала по широкой дороге. За ней — старичок с флейтой. Он все играл, но флейты было больше не слышно. За ним танцевали собаки. Они шли, и шли, и шли, пока их силуэты не слились воедино, пока не стали мешаниной блеклых цветов, пока цветы не померкли, и в тумане стало видно лишь чернь, пока они совсем не исчезли. Вместе и навсегда.
Тогда дети оглядели друг друга, оглядели дом, где еще с неделю было так тепло и светло, уютно и чисто. Огонь потух, а меж угольков блестела вода; форма для пирога и жестянки, рыбные лопатки и крышку от кастрюли, которую Матушка так часто мыла, терла до блеска, грудой олова пылились на полу. А вот часы — испорченные, сломанные; крохотная картинка у циферблата совсем истерлась, и, хотя они по‑прежнему отбивали час‑другой, то был бой часов, чьи дни были сочтены. Вот стульчик Крохи — сидеть в нем больше некому, вот буфет, где больше не сыщешь свежего румяного хлеба, вот разбитые чашки, вот куски зачерствевшего хлеба, вот замасленная столешница, до которой никому больше нет дела. И посреди этого стояли дети, стояли и смотрели на развалины своей прежней жизни. С тяжелым сердцем, красными от слез глазами и потными маленькими ручками, сцепленными меж собой.
— Что же нам делать? — прошептала Синеглазка. — Вот бы мы никогда не встречали эту девчонку с дурацкой, дурацкой мандолиной.
— Наверняка матушка вернется, — вторила ей Индюшка. — Мы умрем, если она не вернется. Совершенно точно умрем.
— А что нам делать, когда придет новая мать? — всхлипнула Синеглазка. — Я никогда‑никогда не полюблю никакую другую мать. Что же нам делать с этой ужасной новой матерью?
— Мы ее не пустим. — Пробормотала Индюшка.
— А если она к нам вломится?
Индюшка вдруг перестала плакать и задумалась.
— Мы заколотим дверь, — сказала она. — И закроем все окна. А когда она постучит, мы сделаем вид, что ничего не слышим.
Так что они заколотили дверь и закрыли все окна. А затем, как будто забыв, что с ними приключилось, сестры снова решили быть непослушными. Они тосковали по маленьким человечкам, которых никогда не видели, гораздо сильнее, чем по Матушке, которая любила их всю жизнь. Может, они просто до конца не верили, что Матушка не вернется, что какая-то новая Мать займет ее место.
Когда пришло время ужинать, дети были очень голодны, но не нашли ничего съедобного, кроме старого хлеба, раскиданного по полу. Им и пришлось довольствоваться.
— Ох, как бы мне хотелось узнать секрет маленькой женщины, — протянула Индюшка. — Тогда мне было бы все равно.
Весь день сестры, белые от испуга, прислушивались к скрипу двери. Но она все не показывалась, так что потихоньку они боялись все меньше и меньше. Потом они решили, что, быть может, с закатом вернется их настоящая Матушка, и, быть может, они смогут выпросить ее прощения. А потом Синеглазка подумала, что, если Матушка и впрямь вернется, она наверняка будет очень замерзшая, так что дети осторожно вышли через заднюю дверь и собрали немного хвороста. Пускай дерево было мокрым, и зажечь его получилось не сразу, в камине, перебегая с уголька на уголек, с веточки на веточку, наконец, заиграло рыжее пламя, и девочки почувствовали себя чуточку счастливей, ведь теперь‑то Матушка точно к ним вернется. Огонь напомнил им те вечера, когда они бегали на почту, а Матушка ждала их дома, обнимала, наливала чаю и резала сладкий хлеб. О, как они жалели, что были непослушными! И все ради деревенской девчонки с мандолиной! Им теперь было все равно, что маленькие человечки танцевали в коробе, все равно, что у них был секрет.
Дети раздобыли ведро воды и вымыли пол, нашли рваный обрез ткани и принялись чистить оловянную посуду, пока та не заблестела, а потом, аккуратно встав на стульчик, развесили ее по местам. Они собрали осколки кружек и прибрались в столовой — казалось, что к тому приложила руку Матушка. Сестры с каждой секундой все больше убеждались, что Матушка вернется, Матушка и дорогая Кроха, и решили, что к приходу стоит расставить чайный сервиз — Матушка часто устраивала чаепития для своих непослушных дочерей. Они достали поднос и фарфоровые кружки, поставили кипятиться чайник. Дома не было сладкого хлеба, но, быть может, решили девочки, Матушка принесет что‑то из деревни. Наконец, все было готово, и Синеглазка и Индюшка умылись, причесались и сели ждать. Деревенская девчонка ведь наверняка соврала, что Матушка отправилась к морю.
И вдруг, когда дети, было, заклевали носом у камина, снаружи раздался странный звук — точно что-то тяжело тащилось оземь, а затем в дверь громко, чудовищно громко постучали. Девочки в ужасе замерли. Они знали, что Матушка бы не стала стучать — просто повернула бы дверную ручку.
— О, Индюшка! — задрожала Синеглазка. — Что же нам делать? Что делать, если это новая мать?
— Мы ее не пустим, — прошептала Индюшка. Она побледнела — боялась издать и звук.
В дверь снова громко постучали. Древесина заскрежетала, будто б в нее впились когти.
— Что же нам делать? Что?! — девочки вцепились друг другу в плечи и закричали: — Уходи! Уходи, мы тебя не пустим. Мы больше не будем баловаться. Уходи! Уходи!
Но стук продолжался.
— Она сломает дверь, если будет так сильно стучать. — Пробормотала Синеглазка.
— Подопри дверь спиной, — ответила Индюшка. — Я выгляну в окно и проверю, действительно ли это наша новая мать.
Испуганная до полусмерти Синеглазка послушалась. Индюшка встала на стульчик у окна и осторожно поглядела наружу. Рассмотрела она лишь черный чепец с рюшами по краям и длинную костлявую руку, вцепившуюся в черную кожаную сумку. Из‑под чепца сверкнул странный яркий свет, и сердце Индюшки упало в пятки: она тут же узнала блеск неживых стеклянных глаз. Едва переставляя ноги, она ступила на пол и прошептала:
— Это… Это… Это новая мать! Она здесь!
— О, что же нам делать? — Заплакала Синеглазка в унисон с ужасным стуком. — Индюшка, помоги мне. Боюсь, дверь сломается.
И вместе они навалились на хлипкую деревянную дверь, одни против страшной новой мамы. Опустилась тишина. Они подумали, было, что новая Мать ушла, решив, что дома никого, но тут чудовище наклонилось к замочной скважине и прошептало:
— Видимо, мне придется ломать дверь хвостом.
На мгновение вновь стало тихо, но в этой тишине девочки ясно различили, как новая Мать подняла свой хвост и одним страшной силы ударом снесла крохотную дверь с петель.
Дети бросились бежать — прочь, прочь из дома через заднюю дверь и прямо в бесконечный лес. Всю ночь они тряслись в темноте, жались друг к другу от холода и страха. Эту ночь, наутро и в следующую ночь тоже. В тоскливые серые дни и длинные одинокие ночи, что следовали после заката, что никогда не наступал.
Они и сейчас там, дети мои. Спустя недели, месяцы и годы. С подушками из зеленого тростника и одеялами из старых мертвых листьев. Летом они едят дикую клубнику и орехи, если те созревают, ежевику они собирают осенью, когда она становится послаще, а зимой довольствуются крохотными алыми ягодками, что зреют под снегом. Они бродят средь высоких темных елей, иногда устраивают ночлег на берегу пруда близь рощицы папоротника и все тоскуют, и та тоска тяжелей, чем можно описать словами. Они хотят увидеть свою любимую Матушку — хоть разочек — и сказать ей, что они теперь всегда‑всегда будут хорошими. Еще хоть разочек.
А их новая Мать по‑прежнему живет в маленьком коттедже с запертыми окнами и дверьми. Никто не знает, как он выглядит изнутри. Иногда, в те ночи, что мертвы тишиной, самые темные ночи, Синеглазка и Индюшка подкрадываются к дому, где когда‑то были счастливы, и смотрят, смотрят и слушают, как бешено бьются два маленьких сердца. Порой из‑за занавесок рвется слепящий свет, и они знают, что это новая Мать следит за ними, выжидает, медленно моргая стеклянными глазами. Порой они убегают, если из‑за дверей доносится глухой скрежет. Это новая Мать тащит свой деревянный хвост к двери.
Оригинал: Люси Лейн Клиффорд
Перевод: @huibrick @astatein
Иллюстрации: @fandrawta @coxranima
