Мои предки по папиной линии.
Из воспоминаний бабушки, Евгении Александровны Равдель (Любищевой):
«Его я знала очень мало, но хорошо помню. Человек он был “шибко ученый”, гордец, и в полемиках нетерпимый это я знаю от своего отца. После революции он, конечно, и в тюрьме посидел, и вообще был под надзором ГПУ, позднее церковь его закрыли. Но никакого страшного конца не случилось, обошлось как-то. Умер в Сергиевском соборе на углу Литейного и бывшей Сергиевской ул. (ныне ул. Чайковского), этот собор в следующем году был взорван. Отпевал его митрополит с участием 25 священников (знаю от мамы) и несметного числа клира при ослепительном свете люстр, кадил… Я не знаю, кто устроил столь пышные похороны и почему. Я помню, что нам, детям, было очень тягостно стоять в церкви, мы чего-то боялись. Потом гроб с телом был вынесен на плечах дьяконов в пышных ризах при кадильном дыме и в сопровождении хоругвей и пения. У врат ждал катафалк под балдахином, запряженный четверней черных лошадей, покрытых также покрывалами с кистями и в черных перьях. Из церкви вывалилась огромная толпа в золотых облачениях. А напротив, на тротуаре, стояла другая толпа оттуда понеслись свист, гиканье, и весьма паскудные частушки о монахах и попах. И даже бросались какие-то твердые предметы, безвредные, но очень обидные. Я до сих пор помню тягостное чувство унижения и страха перед всем этим. Не было возмущения и оскорбленности, нет! казалось, что нас таким образом отвергает некая сила народная, нас отщепенцев и “бывших”. Откуда, это взялось я не знаю. Мы ведь в школе не учились, жили в весьма замкнутом кругу, но в воздухе уже было “передовое учение” о праве угнетенного народа строить свой, новый мир. И только так, как сам народ хочет без сантиментов и хлипкости».
«Бабушка моя, Софья Ивановна, мать моей мамы, окончила Смольный институт, слыла красавицей, но по оценке папы, была “простоватой и недалекой”. Действительно, свободно владея французским и немецким языками, усвоив курс института благородных девиц, она, вероятно, являла собой типичный образец именно этого воспитания, т.е. девицы из героинь Лидии Чарской. Если мне случалось задавать отцу какието глупейшие вопросы, он восклицал: “Ты разве в Смольном институте училась, как бабушка Софья Ивановна?” (К таким вопросам относилась, например, моя неосведомленность о том, что в курином стаде нужен петух для того, чтобы выводились цыплята…). В моей жизни я встречала ещё нескольких “смолянок”, а сейчас часто в прессе появляются восторженные реплики о таких дамах, как будто они ах! какие образованные… Впрочем, они и Вольтера “проходили”, но, кажется, основным чтением была мадам Жанлис.” Но, как известно, все бывают “не как все”»…
«Родители мои, Александр Александрович Любищев и Валентина Николаевна Дроздова-Холмовская, познакомились в поезде Петербург-Гельсингфорс: оба они ехали на дачу в Териоки, у деда моего там была большая дача на берегу Финского залива с земельным владением, а у родителей моей мамы там дача была снята.»
«По тем временам знакомство в поезде не входило в правила хорошего тона, особенно для молодой девицы. Для моего отца этот случай показался в высшей степени “положительным” в его интересе к маме: он считал, что она таким образом проявила себя носительницей передовых (!) взглядов, свободы от предрассудков, и т.д. Он ведь был тогда нигилистом базаровского толка, и начисто отметал все препоны, установленные загнивающим обществом. Кроме того, мама моя оказалась вообще личностью “передовой”: она окончила Высшие женские архитектурные курсы при Академии Художеств, и в это время уже даже работала в студии архитектора Шмидта по реставрации классических сооружений. В общем, он увидел в ней особу нового типа, свободную женщину, достойную почитания. И живя в Териоки, они потом много гуляли вдвоем, катались на лодке и даже однажды, когда попали в сильную бурю, мама моя не визжала и не падала в обморок, а вела себя достойно и мужественно. Все это я привожу со слов моего отца, из его рассказов нам о своей жизни. Вероятно, роман моих родителей объяснялся гораздо проще и естественнее: отец был совершенно неискушенным в амурных делах скромным молодым ученым, а мама красива и молода.»
«Деда своего я очень хорошо знала, я жила с ним и с бабушкой несколько лет, деда нежно любила и сохранила о нем светлую и благодарную память. Был он человеком в высшей степени добрым и щедрым, обладавшим широтой души и истинным христианином, насколько я могу об этом судить. И, кроме того, следует сказать, что и судьба (или Бог?) была к нему благосклонна. До революции он имел обширные деловые связи с Англией, один из первых нарождающихся русских капиталистов “вышел на Запад”. Он много бывал в европейских столицах, везде у него были знакомцы и друзья. Нарождающийся российский капитализм в лице его имел активного и деятельного представителя. Революция произошла у нас “без него”, он был в Англии. Сперва, видимо, опасался возвращаться, но потом, когда все дела прекратились, делать там было уже нечего, он решился, отслужив молебен, сел на пароход и причалил к родным берегам в Ялте, когда там воцарилась ЧК… Всех пассажиров забрали, отправили в кутузку, а оттуда вскорости рассортировали: “направо”, “налево”… Все зависело от случайности… И вот он, такой “гусь” с заграничным паспортом, с чемоданом в наклейках, получил приказ “направо”… Т.е. в жизнь, пока. И он появился у нас, когда летом мы жили в Алуште. Был он уже не молод, ему было за 60. Но он был бодр, приветлив и даже весел, всегда очень тщательно одет и причесан. И что же? Пришла телеграмма из Петрограда, куда его вызывал Совет Народных Комиссаров на службу по налаживанию деловых связей с Западом, по экспорту леса. И еще там же был приказ всем начальникам вокзалов, и портов оказывать ему содействие в его следовании в Петроград. И дед покатил в вагоне первого класса… И получил свою огромную квартиру в 12 комнат в бывшем собственном доме, и телефон, и автомобиль с шофером. Вот-то чудеса на заре “нового мира”… И начал служить верой и правдой новому строю, считая, как я потом от него слышала, что “все от Бога”, новой власти надо помогать, чтобы возродить разрушенную страну.»
В селе Оскуй Новгородской области сохранилась могила отца Александра Алексеевича Любищева — Алексея Сергеевича Любищева. Найдено на сайте http://www.town812.ru/istochnik-vasilkovo.shtml
Относительно села Оскуй я знаю очень мало. Как будто это было каким-то имением, но кому оно принадлежало — не помню. Во всяком случае, там был дом Любищевых, туда ездили, там хоронили кого-то из предков. Мой дед, Александр Алексеевич Любищев, как я уже писала, родился в 1856 году, он был старшим сыном. Он стал во главе фирмы “Любищев и сыновья” очень давно. Дела его преуспевали во всем, состояние умножалось (я слышала от сведущих людей, да и сам он подтверждал, что перед революцией его состояние — земли, заводы, корабли и пр. — оценивалось в 30 миллионов рублей). От отца, моего прадеда, досталась ему, конечно, меньше, все состояние было гораздо меньше, а досталась ему одна треть. Впрочем, какие-то слухи от прислуги и служащих дошли и до меня — что-то было скандальное при дележе имущества, причем дед мой был на высоте, скандалили жены братьев, да и то втихую… У деда уже появилась собственная фирма. Братья его, Павел и Федор, кажется, отделились. У Павла было трое детей, ровесники (примерно) моих родителей. Все они получили высшее образование, включая женщин, в Петербурге. После революции Павел с семьей и с семьями своих детей остались за границей, в Финляндии. В Териоки была и у моего деда огромная дача на берегу залива, с садом, всякими службами, конюшнями и т.д. В Териоки папа мой и его брат и сестры проводили лето во времена своего детства и юности (правда, ездили и на Кавказ, и за границу). Итак, семья П.А.Любищева осталась “по ту сторону”. До последней войны все время велась переписка, все они были благополучны, т.е. Павел Александрович, его жена, дети и внуки. А потом и правнуки. Все работали по специальности в разных странах мира, главным образом во Франции и Бельгии, даже муж внучки и она сама жили и работали в Конго, на строительстве дорог (инженеры, выучившиеся уже “там”). После войны сведений не имею. Федор Алексеевич с семьей остался здесь. Мы встречались. Он сам много бедствовал, приходил к деду моему за помощью. Дети его вполне благополучны, внуки преуспевают. Я знакома с одним из них, сыном дочери Федора Алексеевича, Марией Федоровной, которая умерла. Мы с ней подружились. Она была замужем за морским офицером еще царских времен, Сорокиным. Прошли через тернии наших двадцатых и тридцатых годов, но ничего… А сын их, А.И. Сорокин, теперь уже тоже старый человек, ему лет 75, наверно. Он доктор технических наук, полковник и заведующий кафедрой одной из военных академий.
«У отца (А.А. Любищева) было две сестры: Любовь и Евгения, умершая в возрасте 13 лет от скарлатины, несмотря на самую квалифицированную помощь, уход и неограниченные средства. В их семье это было страшное горе. Папе тогда было 12 лет. Именно тогда был обновлен и пышно украшен склеп (усыпальница семьи) на Волковом кладбище. После революции дед его еще ремонтировал (гораздо скромнее, конечно), а уж после войны я ничего не могла сделать. Вероятно, он теперь разрушен, я не знаю. Тем более, что вся семья отправлялась умирать в другие места, вдаль от Петербурга. Последней туда положили мою бабушку, в 1935 году.»
«Детей у них было трое: самая старшая — я, потом два сына, Всеволод и Святослав. Все мы были вполне здоровые и крепкие ребята, но вот с Всеволодом случилось неожиданное несчастье: он, будучи студентом, заболел туберкулезом, сразу открылась каверны в обоих легких. Страшное было горе, страшная беда. Его лечили, возили на разные курорты в разных климатах. Требовалось вообще переменить климат. А отцу моему еще грозил вполне реальный арест как вредителю. Папу пригасил И.И.Шмальгаузен в Киев заведовать одним из отделов Украинской АН, и в 1939 году папа с мамой и сыном переехали туда. Брат мой был уже на пути к излечению, окончил там в июне 1941 года Политехнический институт. В июне… и тут сразу война. Его в армию, конечно, не взяли, дали запас 2-й очереди по болезни. Он решил поехать на Харьковский тракторный завод инженером, куда получил направление по распределению. Но вскоре ХТЗ быстро стал смываться, отступили. И перебрался в Сталинград. И брат мой тоже, не имея с собой ни одежды, ни имущества. А что произошло в Сталинграде, известно всем. Папа сумел туда пробраться, и почти на руках вынес своего умирающего сына, отвез его в Пржевальск, куда они прибыли в результате тяжкой эвакуации из Киева. И там брат мой умер. Потом, когда уже жизнь наладилась, жили они во Фрунзе, была хорошая квартира и хорошая зарплата, умерла моя мама в 1948 году. Похоронена рядом с сыном, в горах над Пржевальском, папа отвез ее тело туда из Фрунзе по ее завещанию. Вот куда отнесло умирать петербуржцев… Много-много таких судеб и таких могил на просторах страны нашей.»
«Мама моя была очень образованная женщина, она с золотой медалью окончила самую лучшую по тем временам частную женскую гимназию Таганцевой, а потом, как я уже писала, Высшие женские архитектурные курсы при академии Художеств. Это был первый в мире выпуск женщин-зодчих, о чем даже выспренно писали заграничные журналы. И право на инженерную деятельность они имели почти наравне с мужчинами: почти , потому что какие-то ограничения все же были, и именно по этому поводу некоторые активистки с этих курсов ходили скандалить в Государственную Думу. Мама моя не ходила, ее отличало всегда полное равнодушие к общественной жизни. Курсы окончила она “второй” (первой была Трясова, впоследствии весьма крупный инженер-строитель уже при Советской власти; в прошлом году, в газете “Вечерний Петербург” (No123 от 28 мая 1992 г.) была статья об этом выпуске и специально о Трясовой; в статье фотография, где есть моя мама). Отличие при выпуске давало право на заграничную поездку, особенно в места великого зодчества Рим, Афины, Мемфис. И мама сразу поступила на службу в студию архитектора Шмидта. А за границу в Египет, Грецию, Рим и пр. она поехала уже с папой в свадебное путешествие.»
«Она свободно владела французским и немецким языками, прекрасно рисовала и вполне владела, кажется, своим ремеслом. Значит, была способным и даже одаренным человеком… но как мало было в ней того содержания, которое делает человека интересным и значительным! Совсем не было широты, интересов и исканий, индивидуальности и красок. Очень много “этикета”, всяких норм и правил. И при этом жесткость характера, гневливость и неуступчивость. Увы! на примере многих образованных людей, встреченный мною в жизни, я смею утверждать, что фактор образованности есть просто осведомленность и умение разного толка, но никак не культура в ее высоком возвышающем смысле. И бедному моему отцу этот брак не принес счастья, иллюзии быстро рухнули под тяжеловесностью “правил хорошего тона” во всем, при полном отсутствии интереса к живой жизни, к продвижению на пути познания.»
«Отец мой окончил в 1906 г. 3е Реальное училище. Такие учебные заведения были введены, кажется, в конце прошлого века с целью расширить и разнообразить среднее образование наравне с классическими гимназиями. Считалось, что это и есть требование современности ввести расширенные знания естественных и точных наук (нечто подобное имеется с наше время школы физико-математического направления). В реальных училищах не было древних языков латыни и греческого, но была обширная программа по математике, физике и естественным наукам, а двум иностранным языкам немецкому и французскому было также уделено много часов. Отец окончил школу с золотой медалью и имел право без экзаменов поступать в любой технический ВУЗ того времени Горный, Путейский, Политехнический, Технологический и др. Но он захотел идти в университет, для этого ему пришлось сдать гимназический курс латыни. За лето он подготовился и сдал отлично, поступив на физикоматематический факультет, естественное отделение. Было это в 1906 г., ему было 16 лет. А к латыни он пристрастился и всю жизнь много занимался с источниками культуры.»
«Папа после женитьбы имел большую квартиру в бельэтаже дома отца, дед с семьей жил во втором этаже. В бельэтаже также в отдельной квартире доживала и бабушка, Марья Власьевна, с горничными и своими тремя внучками — Еленой, Верой и Ольгой, сиротами, оставшимися после смерти матери, сестры моего деда. Не могу вспомнить, как ее звали. Я ее не знала, конечно. Она болела чахоткой, и жила в Ялте с сиделкой, там и умерла. А дочка ее, Ольга Петровна, стала потом моей мачехой, женой моего папы с 1948 года. Она была кузиной моего отца. Папа был ее старше на 9 лет, кажется. В детстве и юности они были дружны (насколько это возможно при разнице в возрасте), хотя ничего общего между ними, казалось, быть не могло: папа был занят наукой, революционно настроен, нигилист даже, враг частной собственности! А тетя Оля была веселой и светской девицей, каталась по балам и карнавалам и веселилась вовсю. Она окончила закрытое учебное заведение принца Ольденбургского (типа Смольного института). Была она умной, доброй, деятельной. Обучилась после революции на курсах стенографии, получила звание “съездовской стенографистки”; тогда была великая нужда в таких образованных, хорошо грамотных секретарях. И была она “нарасхват” — на съездах, на конференциях научных и политических. Она очень много видела и слышала, была свидетелем всяких баталий, имевших часто трагическое завершение. В 18 лет (перед самой революцией) она вышла замуж за В.О.Орлицкого, бывшего старше ее на 23 года. Он был родом из дворянской Польши, красивый светский “лев”. После революции ему кое-что “достало” — гонения, конечно, увольнения и пр. Тетя Оля зарабатывала не только на себя и на него, но и крепко помогала семье своей сестры, Елены Петровны, вдовы с шестью детьми. Орлицкий умер в первый день войны, а тетя Оля была мобилизована в военную армейскую канцелярию, с которой она дошла до Берлина и провела там в оккупационных наших войсках два года. Папа мой овдовел в 1948 году. Он сделал предложение тете Оле, которую он хорошо помнил. И она, к счастью для него и для всех нас, приняла это предложение и поехала к папе во Фрунзе, где он находился с эвакуации. Он работал заведующим отделом филиала Академии наук СССР, профессором в институте. Тетя Оля стала для моего отца другом, женой, секретарем, поддержкой во всех превратностях судьбы. Она создала и сохранила его архив, передала его надежным и заинтересованным людям, теперь он находится в Ленинградском отделении Архива АН СССР.»
Павел Самсонович Папчинский (1858 — ?) — эстонский и российский политический деятель, мировой судья, депутат Государственной думы I созыва от Эстляндской губернии.
