Экзистенциальная тревога вины Йозефа К. в романе Ф. Кафки «Процесс»
Однажды утром Йозеф К. проснулся и узнал, что «не сделав ничего дурного, он попал под арест». Судебное разбирательство ворвалось в его жизнь, беззастенчиво постучавшись прямо в спальню рукой стража.
Ожидание приговора — сущая пытка, отсутствие какой-либо логики в судебных кругах становится адом, через который продирается К. — то со справедливым возмущением, то с неверием, то с насмешкой, то с вызовом или полный липкого ужаса. Первые же попытки удержаться за привычные дела проваливаются, и весь окружающий Йозефа мир стремительно приближается к абсолюту абсурдности: время как будто то сужается, то расширяется, непрерывно засасывая К. в ещё большее непонимание или, что ещё хуже, нездоровое, болезненное кажущееся понимание, отдающее пульсирующей болью в висках. Поведение окружающих не поддаётся объяснению, иррационально и алогично. Но ещё чаще оно раздражает и вызывает досаду: интерес красивых женщин неуместен и не мил, любопытство соседей навязчиво и бесцеремонно, бедняга со множеством адвокатов после короткой симпатии вызывает бешенство, крики маленьких девочек — и те создают ощущение распущенности последних. Даже двери теперь находятся не там, где им надлежит. К. блуждает и теряется в длинных коридорах, течении дня и собственных ощущениях. Лихорадочное ожидание хоть какой-то новости о процессе, который начат неизвестно почему, неизвестно кем, неизвестно где и неизвестно чем закончится, как будто плавает в воздухе. Оно перекрывает доступ к кислороду буквально: духота застаёт К. и обволакивает его волю, оставляя лишь усталость и желание бежать — и в судебной канцелярии, и в заколоченном ателье художника. Все компоненты абсурда так органично вплетаются в повседневность, что уже нормальность последней ставится под вопрос.
Процесс, его обдумывание и даже просто называние становятся отправной точкой каждого движения, стимулом для каждого действия и началом любой мысли К., что не помогает в продвижении разбирательства ни на йоту. По сути, с самого начала и до самого конца очевидно лишь одно: суд беспощаден ровно настолько, насколько бессмысленен. К. виноват. Вопрос «В чём?» не ставится даже читателем — это просто данность, вина тянется нитью через всю его жизнь, ведя к неизбежной расплате. Ближе всех в понимании сущности обвинения подошла простодушная фрау Грубах: «Вы уж меня простите, если я говорю глупости, но, мне кажется, тут, безусловно, есть что-то научное».
Описывая тревогу, Ролло Мэй приходит к факту её неизбежности: «Быть человеком — значит быть тревожным». Экзистенциальная тревога связана с ожиданием угрозы, которую несут природа, всевозможные болезни и, наконец, смерть. Повлиять, отодвинуть от себя или убежать от них мы не в силах — обезопаситься нельзя. Экзистенциальная вина, по мнению Мэя, вытекает из невозможности всецело раскрыть свой потенциал, умело использовать все попадающиеся на пути возможности, из отсутствия даже малейшего шанса не искажать реальность, видимую окружающими людьми, в попытках понять их, и из разобщения с природой во всех её проявлениях. Он называет экзистенциальную вину «онтологической», говоря об её универсальности и укоренённости в самосознании. Так и К., даже перед лицом скорой кончины, признаётся священнику в упущении неисчислимых возможностей, на что тот называет помощь других «ненастоящей». Да и можем ли мы по-настоящему помочь другому, разглядеть его «вину» и осознать приговор такими, какие они есть, а не искажённым взглядом сиделки адвоката Лени, которой все обвинённые кажутся красивыми?
Было ли то утро началом злополучного процесса? Или он начался уже с момента первого вдоха К.? Нам ведь известно только то, что «приговор не выносится сразу, но разбирательство постепенно переходит в приговор».
