‘В Ангелах ценна не столько чистота, сколько умение парить.’ —Генри Миллер
Мы вернулись из поездки к Спящему Будде. Когда мне сказали ‘вот Будда, выковырянный из самого большого цельного куска камня’, я сказала ‘мне не нравится эта концепция’. Лучше уж легенда о том, как Будда пошел полежать в кустах, да и уснул до окаменения. Потому что Будды все делают тотально. И просто он тут спит на горе в кустах, с видом на поля, и луга, и реки (вид словно из самолета), красивый просто выбрал себе вид. Спит и улыбается во сне — не одними губами, а глазами, пальцами ног, руками и всей своей позой. А вы тем временем суетитесь вокруг него, воняете палочками, фотографируетесь как дураки, и пишете у него на ступнях ‘тут был Вася, Джон, Этьен’ и прочие интернациональные глупости. В общем, я была под впечатлением от Спящего Будды.
Еще там на горе были летающие в воздухе машинки, как в Футураме, и много чего интересного. Например, Поющие Цукаты (это такое нечто, издающее гудящий звук в воздухе, но не цикады — есть подозрение что электрический ток в проводах подъемника); Калибры (это такие бабочки очень большого калибра, похожие на колибри); еще там были Беконы (это такие маленькие ящерки гекконы, увиденные на голодный желудок); и там были бутылочные деревья (а мы всё пытались найти ромово-бутылочные); и волчьи ягоды (‘а их едят?’ — потому что наши парни все норовят съесть). И вот, когда мы уже спускались вниз, а ресторан на горе — где мальчики, у которых жизненная концепция ‘а это едят?’, хотели что-нибудь съесть — не работал, то там оказалась сувенирная лавочка, которая работала. И девочки, у которых другая жизненная концепция — ‘Кошелечки!!!’ — туда пошли. И там не оказалось бисерных вьетнамских кошелечков, которые должны были быть, но оказались бабочки. Бамбуковые бабочки, расписные, красные и попсовые, как русские матрешки. Они висели на такой древянной как бы елке, покачиваясь на одних мизерных носиках. ‘О! Калибры!’ — закричала я, потому что только что мы видели таких в саду на горе. И мы все схватили по Калибру, сажая их на палец или на тонкую палочку, и они одними носами держались за наши пальцы и покачивали лакированными бамбуковыми крыльями.
‘Как же они так висят и не падают!?’ — заудивлялись все. А я сказала: ‘Я знаю как. Потому что эти бабочки — с центром тяжести в голове. Как я.’ Все засмеялись ‘точно, точно!’, и стали хотеть купить, а я сказала ‘дайте мне такую одну’, и вышло так, что кроме меня никто не купил это уродство. Но я не могла не купить такую метафору равновесия, понимаешь?
И когда мы приехали домой и пришли ужинать, я показала Андрону моего Калибра и сказала эту даже не-шутку, а просто чистую правду: ‘Вот я купила бабочку с центром тяжести в голове.’ И он начал смеяться как ненормальный, потому что сразу все понял. ‘Как я.— Добавила я. — И как ты’. Мы потом очень смеялись, и даже без этой ремарки он сразу и моментально все понял, и очень проникся ко мне и к этому уродливому лубочному произведению местного сувенирного искусства. Я рассказала ему про Калибров и еле справилась с желанием подарить ему моего, но это было мне так дорого (а в связи с его оценкой этой концептуальной игрушки стало еще дороже), что я зажала подарок и решила, что лучше потом куплю еще такого одного и подарю в Москве. Вдруг мне не доведется еще раз побывать на вершине горы, где спит в кустах Будда, и где меня осенило такое какое-никакое озарение:
Что я, как эта бабочка с центром тяжести в голове, могу держаться на одной мизерной точке опоры — маленьком клювике — на чем угодно, и имитировать полет в самой неудобной позе. Повесь меня на палец, крышку от кока-кольной бутылки, или на соломинку — я буду висеть на чем угодно, на одному богу известном физическом законе смещенного центра тяжести, именно потому, что все в моей голове. Все смещено, все. Я вишу на кончике носа, на кончике мира, и машу деревянными крыльями, почти как настоящая. Потому что я все сама себе придумала, потому что зацепилась. Все, что мне нужно для полета, — это зацепиться за что-то головой. В свете этого нешуточного открытия, все становится таким трогательно шатким и валким. И Москва, и Киев, и мечты о полетах на кайте, все-все. Таким ненастоящим, но таким трогательным. Потому что все время висишь, пытаясь удержаться как бы в полете, на одной точке, прицепленный к крышке бутылки, и иногда срываешься и падаешь на грязный стол. Или даже на пол.
Вообще-то, я собиралась тебе написать письмо вообще о другом. Я собиралась написать ‘я думаю о нашей жизни и у меня болит сердце. И чувство, что у меня в сердце происходит какое-то схлопывание вселенной, какое-то не-время и не-пространство. И от этого оно болит.’ Еще я хотела написать тебе письмо с сабжем ‘Бывало и хуже’. Про то, что я не могу жаловаться и не имею никакого права, потому что мне бывало и хуже. Сейчас все неплохо. Только адская, адская несовместимость меня и всех остальных систем. Не могу выносить никакой системы. Ни социальной системы, ни системы отношений, ни вообще ничего систематического, кроме систематических пробуждений по утрам меня Моим Кумиром, систематического пьянства и систематических ритуальных ужинов с людьми, с которыми меня не связывают никакие систематические отношения.
Вчера у меня, правда, болело за нас сердце. Я уговаривала себя не принимать нас так близко к сердцу и всерьез, а лишь как персонажей. Но Мой Кумир оторвался от книги, которую читал весь ужин и спросил ‘Что с тобой случилось? На тебе лица нет. Куда ты дела свое лицо?’ Хотела бы я знать. Но я не знала и просто написала тебе смс ‘У меня болит за нас сердце’ и ты, слава б-гу, ответила.
