Культовая классика
Терри Пратчетт
Из Meditations on Middle-earth, ред. Karen Haber, Ноябрь 2001 года
Хмм. Когда эту статью опубликовали впервые, критики США сказали, что в ней слишком много популизма в претензиях к отношению критиков (других критиков, разумеется) к «Властелину колец».
Ну, они ошибались. У Толкиена много друзей в академических кругах, это правда, но в Британии, вплоть до последних нескольких лет, лондонская медиакратия считала вполне нормальным пренебрежительно относится к Толкиену и «жалким людям», которые его читают. Потом случились фильмы, они был очень популярны, и брюзжание внезапно оборвалось.
Это было написано до фильмов.
«Властелин колец» — это культовая классика. Я знаю, что это правда, поскольку читал об этом в газетах, видел по телевизору, слышал на радио.
Мы знаем, что означает «культовый». Это принижающее слово. Оно означает «необъяснимо популярный, но недостойный». Это слово, используемое стражами истинного пламени, чтобы отмахнуться от всего, нравящегося неправильным людям. Еще оно означает «маленький, герметичный, недоступный посторонним». Это ассоциируется с клевыми напитками в Джонстаун.
У «Властелина колец» больше ста миллионов читателей. Насколько большим он должен быть, чтобы выйти из культового статуса? Или однажды побывав культовым — то есть, однажды родившись с меткой Каина — тебе уже не позволят стать полноценной классикой?
Но в последние несколько лет в дело вступила демократия. Сеть британских книжных магазинов устроила опрос, чтобы выявить самую любимую книгу страны. Это был «Властелин колец». Вскоре другая сеть устроила опрос о самой любимой книге, оказалось, что это «Властелин колец».
Критики брюзжали, чтобы было ожидаемо, но все равно довольно странно. В конце концов, книжные магазины использовали слово «любимая». Это очень личное слово. Никто и никогда не говорил, что это синоним для «лучшая». Но хор критиков поливал желчью результаты опросов, как ужасный вердикт общественному вкусу Британии, которой был дан драгоценный дар демократии, а она промотала его на совершенно неприемлемый выбор. Были намеки на заговор среди мохноногих фэнов. Но еще был другой посыл. Он звучал как: «Мы годами пытались вам рассказать, какие книги хороши! А вы просто не слушаете! Вы просто нас не слушаете. Вы просто идете и покупаете эту проклятую книгу! И, что хуже всего, мы не можем вас остановить! Мы можем сказать, что это мусор, что она незначима, что это худший вид эскапизма, что она написана автором, который никогда не ходил на наши вечеринки и ему было плевать на наше мнение, но к сожалению закон позволяет вам не слушать! Вы дураки, дураки, дураки!»
И снова никто не слушал. Вместо этого, через пару лет, в национальной газете было проведено голосование, результатом которого стали пять современных работ помимо пятидесяти «шедевров» последней тысячи лет. И, да, среди них снова был «Властелин колец».
Мона Лиза тоже была в списке пятидесяти шедевров. И, признаюсь, я подозреваю, что многие проголосовали за нее чисто инстинктивно, слегка нечестно, но с хорошими намерениями. Быстро, быстро, назовите одно из величайших произведений искусства последней тысячи лет! Эм… эм… ну, Мона Лиза, конечно. Ладно, ладно, а вы видели Мону Лизу? Стояли перед ней? Ее улыбка вас зачаровала, ее глаза преследовали вас по всему залу и до самого отеля? Эм… нет, не так чтобы… но, ух, ну, это же Мона Лиза, да? Вы должны включить Мону Лизу. И того парня с фиговым листком. И безрукую женщину.
Это тоже своего рода честность. Это голос за хороший вкус ваших сограждан и предков. Джо Обыватель знает, что проголосовать за картину с собаками за покерным столом скорей всего не самое разумное решение, когда речь идет об истории в тысячи лет.
Но я подозреваю, что «Властелин колец» попал в список, когда люди перестали голосовать за свою культуру и тихонько проголосовали за то, что им нравилось. Мы не можем все стоять перед одной картиной и ощущать, как в нашем мозгу открываются новые пути, но мы можем — большинство из нас — читать популярные книги.
Я не помню, где я был, когда застрелили Кеннеди, но я точно помню где и когда я впервые прочитал Дж. Р. Р. Толкиена. Это был канун Нового года, в 1961. Я приглядывал за ребенком друзей моих родителей, когда они ушли на вечеринку. Мне было не трудно. В тот день у меня был взятый в библиотеке трехтомник, могущий послужить якорем для яхты. Мне рассказали о нем ребята в школе. Там есть карты, сказали они. В то время это показалось мне хорошим признаком качества.
Я довольно долго ждал этого момента. Таким уж я был парнем, даже тогда.
Что я могу вспомнить? Я могу вспомнить образ буковых лесов в Шире; я был деревенским мальчиком, и хоббиты путешествовали по местам, которые, плюс-минус странные постройки, был практически такими же, как те, в которых я вырос. Я помню это как фильм. Вот он я, сижу на довольно неудобном диване в стиле шестидесятых, в довольно пустой комнате; но за краем ковра начинается лес. Я помню, как свет стал зеленым, проходя сквозь деревья. Больше никогда я так сильно не погружался в историю.
Я могу вспомнить щелчек центрального отопления, когда оно выключилось и в комнате стало холодать, но это происходило на краю моего сознания и было не важно. Я не помню, как шел домой с родителями, но я помню, как сидел в кровати до трех часов ночи, продолжая читать. Не знаю, когда я заснул. Я помню, как проснулся с книгой на груди, нашел, где остановился, и продолжил. Мне понадобилось около двадцати трех часов чтобы закончить.
Затем я взял первую книгу и начал заново. Я потратил много времени глядя на руны.
Признаваясь в этом, я уже чувствую, как меня окружают обеспокоенные, но дружелюбные лица: «Меня зовут Терри и я рисовал руны дварфов в школьных тетрадях. Это началось, знаете, с простых, все их могут нарисовать, но затем я углубился и прежде чем опомнился, уже рисовал заковыристые эльфийские с точками над ними. Подождите… дальше хуже. Прежде чем я даже узнал слово «фэндом», я уже писал странные фанфики. Я написал кроссовер «Гордости и предубеждения» Джейн Остин и Средиземья; остальным ребятам понравилось, потому что класс тринадцатилетних мальчишек с вулканическими прыщами и интересом ко всему ниже пояса, не лучшее место для наслаждения прозой мисс Остин. Сцена, где орки атаковали дом священника, получилась очень удачной…» Но подозреваю, что к этому моменту группа поддержки меня бы выбросила.
Очарован я был. К библиотеке вернулся я снова и такую речь завел: «Есть ли у вас еще такие книги? Может с картами? И рунами?»
Библиотекарь одарил меня взглядом полным сдержанного неодобрения, но я вышел с «Беовульфом» и северными сагами. У него были хорошие намерения, но это было не тоже самое. Им нужно было несколько строф только чтобы сказать, кто они такие.
Но это привлекло меня к полкам с мифологией. Мифологические полки были рядом с полками древней истории. Черт с ним… это же все о парнях в шлемах, правильно? Ну-ка, ну-ка… может там есть волшебное кольцо! Или руны!
Отчаянный поиск эффекта Толкиена открыл для меня новый мир, этот мир.
История, как ее преподавали в британских школах, много говорила о королях и парламентских законах, и была полна мертвыми людьми. В ней была определенная механическая структура. Что случилось в 1066 году? Битва при Гастингсе. Отличная оценка. А что еще случилось в 1066 году? Что значит, что еще случилось? 1066 был для битвы при Гастингсе. Мы «прошли» римлян (они пришли, они увидели, они построили пару бань, пару дорог и ушли), но мое личное чтение раскрасило картину. Мы не «проходили» греков. Что касается империй Африки и Азии, кто-нибудь вообще их «проходил»? Но, эй, гляньте в эту книгу; там люди не пользуются рунами, у них картинки птиц и змей; но, гляньте, они знают, как достать мозги мертвого короля через его нос…
И так я продолжал, получая лучший вид образования, то есть тот, который происходит, пока вы думаете, что веселитесь. Случилось бы это в любом случае? Возможно. Мы никогда не знаем с чего все начнется. Но «Властелин колец» изменил мое чтение. Мне очень нравилось читать, но он открыл для меня остальную часть библиотеки.
Раньше я перечитывал его раз в год, весной.
Я понял, что больше этого не делаю, и задумался почему. Это не из-за сложного, иногда громоздкого языка. Не потому что окружение выступает большим героем книги, чем ее герои. Не из-за недостатка женщин или других надуманных и реальных нарушений текущего социального кода.
Просто у меня есть фильм в голове, и он в ней уже сорок лет. Я все еще помню яркую зелень буковых лесов, холодный воздух гор, пугающую тьму в рудниках дварфов, склоны Итилиэна, запад Мордора, все еще держащийся против надвигающейся тени. Персонажи не часто появляются в фильме, поскольку они никогда не были для меня больше, чем фигурами в ландшафте, который сам по себе был героем. Я помню все это так же ясно — нет, если задуматься, куда ясней — как многие места, где я бывал, в мире, который нам нравится называть реальным. На самом деле, мне странно это писать, понимая, что я могу вспоминать дороги Средиземья как реальные места. Персонажи безлики, всего лишь точки в пространстве из которых появляются диалоги. Но Средиземье это место, в котором я был.
Я полагаю, что путешествие было формой эскапизма. В моей школе это было ужасным преступлением. Это ужасное преступление в тюрьме; во всяком случае, с точки зрения охраны. В начале шестидесятых у этого слова не было позитивного значения. Но вы можете убежать к чему-то так же, как от чего-то. В моем случае побег был по-настоящему толкиеновским, как записано в его «Дереве и листе». Я начал с книги, она привела меня в библиотеку, и это привело меня ко всему.
Думаю ли я и теперь, как тогда, что Толкиен был величайшим писателем в мире? Строго говоря, нет. Так можно думать в тринадцать. Если вы продолжаете так считать в пятьдесят три, что-то в вашей жизни пошло неправильно. Но иногда всё собирается в правильном месте и времени — книга, автор, стиль, тема и читатель. Этот момент был волшебством.
И я начал читать; и, поскольку, если вы прочитали достаточно книг, вас начинает переполнять, я со временем стал писателем.
Однажды я раздавал автографы в лондонском книжном магазине и в очереди оказалась дама, одетая в то, что в восьмидесятых называли «боевым костюмом»*, несмотря на смехотворное отсутствие титановой брони и протоновых пушек. Она дала мне книгу для подписи. Я спросил ее имя. Она что-то пробормотала. Я спросил снова… все-таки это был шумный книжный. Еще одно бормотание, которое я не смог толком расшифровать. Когда я открыл рот для третьей попытки, она сказала: «Это Галадриэль, понятно?»
Я сказал: «По какой-то случайности не родились ли вы на плантации конопли в Уэльсе?» Она мрачно улыбнулась. «Это был фургон в Корнуэле», сказала она, «но идея у вас верная».
Толкиен в этом не виноват, но давайте почтим сочувствием и дружеским молчанием всех Бильбо на нашей планете.
* Power suit — так в Британии называли деловой костюм в стиле 80-х
A Slip of the Keyboard: Collected Non-Fiction by Terry Pratchett
