Несколько слов от Роджера Желязны
Теодор Крулик
Прохладным ноябрьским утром 1982 года, я стоял на горе, рядом со скромным двухэтажным домом неподалеку от Санта-Фе. Я услышал как по извилистой грунтовке поднимается машина. Щебень и пыль разлетались в стороны, пока машина не остановилась рядом со мной.
Высокий, худой водитель подошел и улыбнулся.
– Тед Крулик? — спросил он, протягивая руку.
– Да, — ответил я. — Мистер Желязны? Рад встрече.
– И я рад. Зови меня Роджер.
Это было началом дружбы с обладателем премий Хьюго и Небьюла, писателем Роджером Желязны. Он пригласил меня в дом в тот ноябрьский день, чтобы провести недельную серию интервью для «Роджера Желязны», биографии, которую я писал для нью-йоркского издательства Frederick Ungar Publishers. Те интервью у него дома и более поздние интервью в следующие десять лет были чем-то куда большим простых вопросов и ответов. Роджер не ограничивался коротким высказыванием. Он отвечал с глубоким понимание, раскрывавшим опыт и взгляды, которые он редко обсуждал где-либо еще.
Я все еще слушаю голос Роджера, отвечающего на мои вопросы. Они на записях и видео, сделанных на тех интервью. Для меня он жив, его мягкий скрипучий голос и искрящиеся глаза, заглядывающие внутрь, рядом со мной в гостиной. Он рассказал мне истории о своем детстве, семье, других писателей, которых знал, источниках вдохновения и чего он надеялся добиться в будущем. Я хочу поделиться этими историями с вами. Вот некоторые из них…
Уравновешивая фэнтези и научную фантастику
Известный такими фэнтезийными романами, как «Хроники Амбера» и «Очарованная земля», Роджер также мастерски писал работы, использующие элементы научной фантастики, романы вроде «Имя мне — легион» и «Проклятая долина». Я спросил: Что проще писать, фэнтези или научную фантастику? Он удобно откинулся в кресле и дал следующий ответ:
“Я нахожу, что фэнтези писать легче. Если я собираюсь писать научную фантастику, я трачу много времени продумывая обоснования. В фэнтези я меньше об этом думаю. Люблю уравновешивать вещи: немного фэнтези и немного научной фантастики.
В некотором смысле, фэнтези более свободная игра воображения. Можешь достичь именно той ситуации, которой хотел, с меньшей подготовительной работой, меньше необходимость заполнять все пробелы в фоне.
В научной фантастики я использую много источников для создания мира, прорабатывая, например, каким может быть существо с другой планеты.
Полагаю, если бы я хотел создать чуждое существо в фэнтези, оно могло быть големом, созданным, скажем, четырьмя чародеями. Я бы не вдавался в долгие объяснения о природе этого существа.
Я могу исследовать идеи схожего типа как в фэнтези, так и в научной фантастике, но в фэнтези проще справляться с придумками. С другой стороны, многие вещи, которые я хочу исследовать, существуют в реальном мире. Тот тип общества, с которым мне нравится работать, не слишком отличается от нашего. Если я обеспокоен определенной социальной проблемой, фэнтези может не подойти. Некоторые мои тревоги больше подходят одному жанру, чем другому. Когда появляется идея, я немедленно знаю, какому типу истории она подойдет.”
Санта-Фе, 1982 год.
Годы спустя, когда снова всплыла эта тема, я спросил: Ты пытаешся сохранять научно-фантастические свойства в своих фэнтезийных романах?
Роджер ответил:
“Понимаю. Ты спрашиваешь, насколько я рационалист? Я склонен находить способы обосновать свое фэнтези. Если есть какая-то трансформация — если материя не исчезает совсем — будет какое-то указание, что материя не уничтожена. Она превратилась в энергию и куда-то передалась — так что земля может внезапно стать горячей в результате.
Я не раскидываюсь чудесами и не объясняю их. Хотя бы в собственном разуме, я должен проработать, как это происходит. Это просто мой взгляд на вещи.”
Лунакон, Тарритаун, 1989 год.
Больше, чем жизнь
В книгах Роджера герои часто бывают долгоживущими, самонадеянными и культурными; людьми, которые встречают опасность шуткой. Я задумался, почему он так часто любит использовать этот тип персонажа. Вот его ответ:
“Если у кого-то срок жизни больше обычного и персонаж жил так долго, как протагонист «Князя Света», ему понадобится чувство юмора. Кажется Паскаль сказал: «Жизнь — трагедия для чувствующего человека, и комедия для думающего». Мои персонажи думают больше просто потому что у них для этого больше времени.
Это одна из вещей, которые мне нравятся в елизаветинских драматургах, вроде Шекспира. Не важно насколько серьезна сцена, в пьесе всегда найдется место для шутки.
Полагаю, меня завораживают люди с недостатками и склонностью к величию. Мне не безразличны менее колоритные персонажи. Меня, и думаю читателей тоже, больше волнуют персонажи в состоянии трансформации. Было бы неправильно писать книгу, где герой проходит сквозь все события и заканчивает в том же состоянии в конце. То, что с ним происходит, не должно быть только приключением, не оказывающим на него влияния. Он должен измениться.
Гэллинджер в «Розе для Экклезиаста» был версией того, о чем однажды говорил Мэллори: чтобы получить очень сильного персонажа, вы делаете его крайне невротичным или компульсивным, помещаете в ситуацию, которая раздражает его, чтобы посмотреть, что он будет делать. Если он находчив, то найдет ответ или путь, который либо сделает его сильней, либо сломает.
Так что я хотел персонаж, который не будет просто нормальным человеком. Я наделил его большими талантами, но еще я дал ему эмоциональные слабости. В «Розе для Экклезиаста» мне не хотелось просто написать перекроенную космическую оперу. Я был заинтересован в исследования персонажа.
Наверное есть тонкая грань между экстремальным давлением на персонажа и переходом в пародию или сатиру. Если вы играете с крайностями в характеризации, вы наталкиваетесь на подобные моменты, где довольно часто крайнее благородство или крайняя талантливость становятся чем-то близким к смехотворному.
Мне нравится сложный персонаж. Я не люблю писать о простодушных или средних людях. Любой протагонист, которого я создаю, должен быть сложным. Я понимаю, что читатель может посчитать их немного неправдоподобными, но это не мое намерение. Мое намерение — исследовать психологические, эмоциональные и душевные изменения в сложном человеке, человеке величия.”
Санта-Фе, 1982 год.
Некоторые идеи, которые подал мне Джордж
У каждого автора свой подход к писательству. Я спросил у Роджера, как выглядит его типичный рабочий день. Вот что он мне сказал:
“Когда начинаю работать над книгой, я счастлив писать что-нибудь каждый день. Не важно сколько. В середине я обычно пишу по 1500 слов в день. Я склонен писать немного медленней, но рукопись, которую я произвожу не требует много работы, когда закончена.
Когда с книгой все идет очень хорошо и я подхожу к концу, я пишу по вечерам и в разные моменты на протяжение дня. Я двигаюсь быстрей, когда конец близок, так что у меня получается много текста за день. Я могу напечатать три или четыре тысячи слов в день. Есть момент, когда они просто начинают литься, обычно на последних стадиях книги. Если работа продвигается таким образом на ранних стадиях, значит я работаю над сценой, которая мне особенно нравится, от которой я получаю удовольствие.
Я работал над проектом с другим фантастом в Нью-Мексико, Джорджем Мартином. Джордж дал мне кое-какие бумаги по проекту. Шеннон (дочь Роджера, на тот момент ей было шесть лет) подошла, пока я работал, и спросила, что я читаю. Я ответил: Кое-какие идеи, которые мне дал Джордж.
Через некоторое время местный журналист спросил Шеннон, знает ли она, где я беру свои идеи. Она ответила: Ему дает их Джордж Мартин.”
Некрономикон, Тампа, 1985 год.
