Манифест футуристов и эстетика будущего
Когда читаешь манифест вождя футуристов Филиппо Томмазо Маринетти, первое, что замечаешь, — это бьющая через край энергия. Она, подобно снежной лавине, настигает уже после первой пары абзацев и затем захватывает и увлекает целиком все существо, так что не остается ничего, кроме как следовать за этим неустанно-буйным потоком образов и мыслей. Идея здесь не просто описывается или заявляет о своем существовании, она полноценно проявляет себя в тексте, воплощается и оживает в самой его форме. Таким образом, манифест из документа превращается в произведение искусства, наделенное своей эстетикой и вызывающее сильный эмоциональный отклик у читающего его.
Футуризм представляется одним из тех явлений, что переворачивают очередную тяжелую страницу в культурной истории, абсолютно революционных по своей сути, изменяющих сознание. Это первое движение, агрессивно порывающее с прежней культурой и предлагающее настолько экстравагантные формы мышления и творчества, что в сравнении с этим, к примеру, импрессионизм кажется всего лишь легким экспериментом в области искусства. «Стоя на вершине мира, мы еще раз бросаем вызов звездам!». Кажется, будто эти слова — прорвавшаяся плотина, давшая свободу появлению бесчисленных новых направлений в искусстве и столь радикальных и серьезных экспериментов, которые, в конце концов, привели к существенному вопросу о границах искусства и необходимости сохранения в нем эстетического. Но все это случится чуть позднее, а сейчас Маринетти создает прецедент в понимании роли искусства и самой его сущности.
Футуризм стремится не просто порвать со старой культурой, но разрушить ее, уничтожить, так, чтобы сделать абсолютно свободным пространство для новой. И эта новая культура будет отличаться невероятной степенью жизненной силы и энергии. Для Маринетти вся предшествующая культура — это «тысячелетние сумерки», музеи-кладбища, мертвая чувственность. Она сравнима, пожалуй, с антуражем кинокартины Алена Рене «Прошлым летом в Мариенбаде», в которой роскошно-тяжелое, гнетущее великолепие барочных интерьеров душит всякую подвижность души, лишает ее свободного дыхания, а начищенные до состояния безупречного лоска облики людей являются обликами людей-лакун. В связи с этим приходит на ум и еще одна ассоциация, а именно с текстом Ницше «О пользе и вреде истории». Так, традиции и культурные нормы часто обрекают человека на существование в своеобразном футляре с заданными формой и размерами, лишая его возможности подлинного проявления собственной воли, устремлений и желаний. Происходит «консервирование» человека в законсервированной культуре. Собственно, против этого и выступает футуризм. Тысячелетняя мудрость, взвешенное суждение, ученое спокойствие должны уступить место абсурду, мужественной непосредственности художника-творца, агрессивной мощи индустриальной природы.
Взгляд художника-футуриста, для которого больше не существует прошлого, устремлен в будущее. Настоящее же он проживает, на безумной скорости проносясь по его автострадам. Его реальность — это «грохот трамваев», лампы с «электрическими сердцами», «адские топки кораблей» и «обезумевшие локомотивы». Нового художника целиком захватывает прогресс, техника заменяет ему живое, он в исступлении заходится от восторга, наблюдая развитие техногенного пространства. Сила, мощь, скорость — вот его ценности.
Маринетти призывает «потрясти врата жизни, чтобы испытать их петли и засовы». Отношение к «возвышенному» кардинально меняется. Человек больше не должен в страхе и благоговении склоняться перед силами природы, но посредством искусства он теперь сам способен обрушиться «бурным натиском на неведомые силы, чтобы заставить их склониться» перед собой. «Опрокидывающее и зажигательное насилие», жестокая сила и агрессия в утверждении собственных принципов — вот что такое, вероятно, футуризм. Как и Бодлер, Маринетти ценит в жизни и искусстве мимолетность, быстротечность, быстроту изменений, только все это содержит в себе дух гораздо более мощный, полный металлического грохота и рева машин-зверей. Да и образ толпы у Маринетти совсем иной, чем у Бодлера. Она уже не комфортно-отстраненная среда для блуждающего в ней изысканно-любопытного фланера, но обрушивающаяся сила, «многоцветный многоголосый прибой революций». С трудом можно вообразить, что за ней или внутри нее можно наблюдать, что возможно рефлексировать по поводу своей причастности или непричастности ей, как это имеет место быть у французского поэта. Толпа Маринетти бесповоротно вовлекает внутрь своей раскаленной жизни, стирая границу между собой и индивидом, заставляя его подчиниться той или иной своей цели, будь то труд, наслаждение или разрушение
Футуризм опрокидывает представление об искусстве как о прекрасном (добром, идеальном), идущее от античной культуры. Конечно, и до появления футуризма художники обращались к образам безобразного, ужасного, пугающего. Но никогда, насколько я понимаю, об искусстве не говорилось, что оно «может быть только насилием, жестокостью и несправедливостью». Вот в чем, на мой взгляд, подлинная революция футуризма. Он вырывает у земли ее хтонические силы, он дионисийски опьянен своей мощью, он вооружается звериным чутьем и сметает на своем пути слабость и хрупкость. Ни новое искусство, ни саму жизнь невозможно блаженно созерцать, оставаясь «вечным спокойным субъектом познания», как писал Шопенгауэр. Искусство и жизнь требуют того, чтобы их проживали, сгорая при этом. В новой динамике развития искусство вынуждено постоянно приносить себя в жертву, чтобы вновь и вновь перерождаться и обновляться, не создавая при этом новых культурных кладбищ.
При этом футуризм вовсе не порывает с эстетикой: полотна Боччони завораживают своей красотой. Но эстетика футуризма, равно как и его чувственность, — особого рода. Красота для Маринетти — в прорывающейся жажде мощного и стремительного действия, оборачивающегося созданием нового, пульсирующего жизнью искусства. Искусства, которое завтра легко может оказаться на помойке и быть уничтоженным ради будущего.
