Долгий день уходит в ночь: как я посмотрела спектакль с Джереми Айронсом
Необычное 8 марта выдалось у меня в этом году. В каком-то смысле можно сказать, что мне подарили встречу с Джереми Айронсом.
В то утро за моим окном пробуждался Лондон, обнадёживающим казалось безоблачное, но серое небо. Перед тем, как отправиться по делам, у меня был час. В 60 минут я планировала уместить чашку любимого Darjeeling, яйца Benedict и чтение пьесы Юджина О’Нила «Long Day’s Journey into Night».
Перед походом на англоязычный спектакль я всегда испытываю волнение, не похожее на то, что может сопровождать мой поход в театр в Москве. Иностранная драматургия, в отличие от иностранной литературы, предполагает более высокий риск остаться непонятой русским зрителем. На мой взгляд, мы окунаемся в романы Стейнбека, Бронте, Диккенса с тем же читательским простодушием, с которым читаем Пушкина, Тургенева, Достоевского. В повествовательных рамках национальная принадлежность героев не влияет на наше восприятие. Но с драмой дело обстоит иначе. Драматургия питается импульсивностью и конфликтностью. В ход идут оголённые эмоции, реакции, острые реплики. Здесь важны национальные особенности психологии и менталитета. Герои пьес Чехова, Ибсена и О’Нила сразу представляются нам людьми с разных планет. В крылатую фразу «все мы вышли из «Шинели» Гоголя» можно вставить «Трёх сестёр» Чехова или «Грозу» Островского — разница не существенна. Но сказать, что мы вышли из «Кукольного дома» Ибсена будет абракадаброй.
Я заметила, что при просмотре иностранных спектаклей я никогда не знаю, в какой момент я должна проявить сочувствие и к какому герою проникнуться симпатией. Поэтому перед любым таким спектаклем мне требуется «включиться» и узнать что-то про автора и желательно прочитать произведение.
Мои знания о Юджине О’Ниле сводились к тому, что он был отцом красавицы Уны, которая в 18-летнем возрасте вышла замуж за 54-летнего Чарли Чаплина.
О’Нил был категорически против этого союза и буквально отрёкся от дочери. Кстати, Уна до того, как стать женой великого комедианта, принимала ухаживания молодого Дж. Селинджера.
По странному совпадению именно фамилия автора «Над пропастью во ржи» пришла мне на ум, когда я закончила краткое ознакомление с биографией О’Нила. Поводом для сравнения послужило наличие одного magnum opus, заслонившего все остальные произведения. О Юджине О’Ниле принято говорить как об основоположнике американского театра, при этом большинство критиков единогласно ставят «Long Day’s Journey Into Night» выше его других 49 пьес. Драма «Долгий день уходит в ночь» получилась автобиографичной, прототипами четырёх персонажей стали сам драматург, его брат, мать и отец. В своём завещании он запретил публиковать и ставить пьесу в театре в течение 25 лет после его смерти. Он умер в 1953 году. А в 1956 его вдова Карлотта, вопреки наказу своего мужа, дала разрешение издательству Yale University Press на публикацию. В том же году состоялась премьера пьесы в Швеции. За неё Юджин О’Нил в 1957 году был награждён Пулитцеровской премией посмертно.
Сам автор охарактеризовал «Долгий день уходит в ночь» как «пьесу о старой печали, написанной слезами и кровью». Тем самым О’Нил как бы предостерегает охочих до комедии зрителей — если хотите веселья и улыбок, то вам лучше пропустить такой спектакль. Но мы не из робкого десятка. Так что добро пожаловать в Wyndham’s Theatre!
Мы сидим на втором ряду, поэтому, когда на сцене появляется Джереми Айронс, создаётся впечатление будто ты нырнул в телевизионный экран и стоишь близко к актёру. В твоём распоряжении секунды, пока не закружил вихрь диалогов, чтобы рассмотреть его не как персонажа Тайрона, главу семейства, а как известного человека. Первое, на что обращаешь внимание, — это годы. Да, они не щадят никого, но я замечаю, что у по-настоящему талантливых и каждой клеточкой тела отданных своему делу актёров даже морщины становятся артистичными. Глубоко врезанные в худое лицо Айронса, эти морщины — отпечатки его ролей. Сложных, неоднозначных, драматичных, отрицающих малейшее проявление фальши. Но даже несмотря на то, что лицо актёра выжжено возрастом и в битве за натуральный цвет волос победила седина, есть во внешности Айронса что-то очень сильное, магнетическое, устоявшее перед старением. Яркие чёрные глаза. Когда-то мне посчастливилось коротко пообщаться с актёром Евгением Мироновым. Именно его слова я вспомнила, когда, вглядываясь в Айронса, пыталась разгадать его тайну. Евгений Витальевич сказал, что актёрам с карими глазами в определённом смысле легче убедить зрителей. При этом он вспоминал свою роль князя Мышкина, ради которой ему приходилось носить карие линзы, и говорил, что «своими» глазами играть легче.
Но секунды уже прошли. В голове убыстренным калейдоскопом проносятся актёрские ипостаси Джереми Айронса: Чарльз/Майк из «Женщины французского лейтенанта», Гумберт из «Лолиты», профессор Харди из «Человека, который познал бесконечность» и… Мы погружаемся в атмосферу скромно меблированной гостиной в загородном доме штате Коннектикут: круглый дубовый стол и пара непохожих стульев в середине, слева книжный шкаф во всю стену с солидными томами, про которые автор сказал, что каждый из них имеет вид читаного-перечитаного. Ближе к левому углу сцены — кресло-качалка. Ближе к правому — плетёный диванчик.
На сцене двое: Тайрон (Джереми Айронс) и его жена Мэри (Лесли Мэнвил). На часах 8:30 утра (пьеса охватывает целый день).
На Тайроне повседневный поношенный костюм песочного оттенка, вокруг шеи обмотан платок, на ногах — лоферы Kilim. Даже если зритель пришёл в театр неподготовленным и не знает, кем был герой в более молодые годы, он легко уловит в Тайроне принадлежность к интеллектуально-творческим слоям. Поклонники таланта Айронса знают, насколько органично актёр вписывается в костюмы-тройки, в твидовые пиджаки и все атрибуты одежды Старого Света.
Лесли Мэнвил с первых минут поражает своей зрелой и аристократично-спокойной красотой. Пепельные густые волосы аккуратно собраны, на лице практически нет макияжа, она одета в светлую юбку и шёлковую блузку, по сцене она передвигается мягко.
На первый взгляд в этой паре не угадываются признаки недовольства и конфликта. Муж мило и ласково подтрунивает над женой, жена добродушно парирует. Но язык жестов говорит обратное. Руки Мэри выдают беспокойство и нервозность, а Тайрон стремится побыстрее зажечь свою сигару. В глубине сцены слышен мужской смех. Вскоре на сцене появляются его источники — старший сын Джеймс (Рори Кинан) и младший Эдмунд (Мэтью Бирд). Своей расхлябанной походкой и дерзким взглядом Джеймс вписывается в есенинские строки об «озорном гуляке». Эдмунд менее энергичен и задирист. У него слабый и болезненный вид.
Атмосфера сильно меняется, когда вся семья в сборе. В репликах звучат нотки сдерживаемого конфликта. Каждая фраза — как выпад со шпагой, а потом поспешное ретирование и раскаяние за сказанное. В воздухе царит недоговоренность. Но из обмена резкостями становятся понятны подводные камни семейной напряжённой ситуации. Отец в претензии к старшему сыну за его шалопайство, пьянство и неумение в свои 33 года зарабатывать и копить деньги. Мать в претензии к сыновьям, что они следили за её поведением прошлой ночью. Она всего лишь перебралась в другую комнату, чтобы храп мужа не беспокоил её сон (на самом деле сыновья опасаются за возвращение зависимости матери от морфия). Старший сын в претензии к отцу за постоянную скупость и нежелание потратиться на хорошего доктора для его брата. Эдмунд сильно кашляет и есть все подозрения полагать, что у него туберкулёз. Мэри в претензии к мужу, что все годы она сопровождала его в гастролях, а он так и не удосужился обзавестись нормальным уютным домом, а не этой никчёмной «дачей».
Наблюдать за всем этим тяжело. Есть ощущение присутствия при чужой, изматывающей ссоре. Уже на обратном пути из Лондона я дочитала пьесу и поймала себя на мысли, что сам текст не создаёт той удушливости, которая есть в постановке. Ощущение тревожности как у героев, так и зрителей усиливается из-за периодически возникающего звука туманной сирены. Он мне напомнил приглушённое пение кита. Это депрессивное, как из недр воды возникающее звучание действует на нервы Мэри, да и на мои — тоже.
В довесок к эмоциональному напряжению я испытывала ещё и физическую скованность — кресла в зале были неудобными, и очень плохо работала система кондиционирования. В антракте из зала я выходила разбитой и подавленной.
Было достаточно времени обговорить увиденное с моей компанией. Я посылала лучи благодарности А.П. Чехову за то, что в своих универсальных и уникальных пьесах он думал не только о своей личной потребности выплеснуть свои мысли, но и о зрителе. Театральному зрителю важна динамика действия и развитие персонажей. В пьесе О’Нила нет пространства для развития, герои буксуют в своих собственных эмоциях. Актёры играют сверхмощно, но из-за этой реалистичности сама пьеса ещё больше душит тебя.
Начало второго акта получило маленький глоток свежего воздуха и юмора благодаря прислуге Кэтлин (Джессика Риган), её простецким шуткам и ирландскому акценту.
На этом поблажки заканчиваются, второй акт длится дольше первого на 30 минут — спорный приём. Самой запоминающейся и самой любимой, как это не странно звучит, стала сцена разговора Тайрона и Эдмунда.
Именно в диалоге отца и младшего сына я получила долю шекспировской драмы и «театральности», которые сгладили острые углы современной американской, излишне психологичной, драматургии. Герой Айронса окунулся в меланхоличные воспоминания о своём успешном актёрском прошлом,
а его младший сын Эдмунд излил перед отцом свою мятежную душу поэта, где уживаются Байрон, Бодлер и Ницше.
Сложно не проникнуться симпатией к молодому актёру Мэтью Бирд. Вы его могли видеть во второстепенных ролях в «Воспитании чувств», «Игре в имитацию», в «Клубе бунтарей». У него очень красивые тонкие черты. Он одновременно напомнил мне Джуда Лоу и Тимоте Шаламе. А его худоба заставила бы многих русских бабушек накормить его пирожками. Но сейчас не до шуток. Рядом с Джереми Айронсом он не меркнет. Его болезненные, нервозные жесты в сочетании с одухотворением, с которым он читает строки из Бодлера, заставляют женские сердца биться учащённее:
Всегда нужно быть пьяным. В этом все: это единственная задача. Чтобы не ощущать ужасный груз Времени, который давит нам на плечи и пригибает нас к земле, нужно опьяняться беспрестанно.
Чем? Вином, поэзией или истиной — чем угодно. Но опьяняйтесь!
В английском театре нет такого понятия как выходить «на бис», то есть актёры выходят только на один поклон. Правило фотосъёмки тоже отличается от русской традиции. Нельзя фотографировать актёров даже во время финального поклона. Но что нельзя англичанам — можно русским. Вот свидетельство моего непослушания.
А дальше меня настиг азарт. Вспомнив свой промах со спектаклем с Джудом Лоу, я поспешила к Stage Door на улице. Ночной бодрящий воздух Лондона придал мне сил стоять и ждать сколько потребуется. Вскоре к публике вышел приятный молодой человек и объявил о правилах. Лесли Мэнвил никогда не выходит к публике. Джереми Айронс выходит, но не фотографируется. Свой автограф ставит только на развороте программки с его фото. Сколько потребуется его ждать — неизвестно, но менеджер любезно пообещал сообщить заранее о его выходе. Время ожидания было скрашено относительно быстрым появлением молодых актёров. Первым вышел Рори Кинан с робким взглядом, в котором читалось: «Вы здесь только ради Айронса, или мой автограф тоже сойдёт?» Конечно, все оживились и раскрыли перед ним его фотографию в программке. Практически то же самое произошло через несколько минут с моим любимчиком Мэтью Бирдом. Когда он выходил на улицу, одетый в лондонской пацанской стилистике, в нём с трудом можно было узнать фаталиста Эдмунда.
Встреть я его в обычный день на уличной толпе, подумала бы, что парень прогуливает лекции и спешит в паб. Он оказался очень скромным и улыбчивым. Через 20 минут появился тот самый менеджер, триумфально улыбнулся и сказал: “Ну, всё, товарищи, выходит Джереми.” И тут я разгадала ещё одну тайну его совершенного очарования. Улыбка. На протяжении всего спектакля его лицо должно было изображать усталость, тревогу и дискомфорт, а теперь он свободен от всех обязательств своей роли. Он улыбается всем нам. Своим собственным маркером под своей фотографией ставит уверенный и крупный автограф. Рядом стоящая со мной женщина, немка, говорит ему, что она смотрит спектакль второй раз (железная леди — думаю я). Джереми оживляется и спрашивает её: «И как вам кажется, что-то изменилось?» На такой вопрос немка пытается подобрать правильный ответ. Я даже не слышу, что она находится сказать, потому что мне интереснее разглядывать такого крутого, уверенного, со стальной выправкой и в забавном берете Актёра. Как жаль, что взгляд имеет такой краткосрочный эффект. Вот бы взять и снова нажать на play то, каким я его увидела после спектакля. Максимум, что могу предложить, — это фото, сделанная моим засланным казачком.
Увы, Джереми не улыбается в этот момент. Но поверьте, что его харизма в реальном времени и пространстве имеет удивительную силу.
