АУЕ — почему оно было, есть и будет

Ныне можно слышать о набирающем популярность среди молодежи “движении АУЕ”. Мол, чуть ли не в детских садах уже собирают поборы “на общее”, старшие прививают младшим любовь к блатной романтике и ненависть к полиции. Иначе с чего бы еще кому-то ненавидеть российскую полицию, верно? Педагоги в ужасе, родители в шоке, “Новая газета” нагнетает панику… На самом деле в этом “движении АУЕ” нет ничего нового — это старая-добрая советская криминальная субкультура. Та самая, что прославлена в десятках однообразных кинофильмов, сотнях дурных сериалов и миллионах единиц бульварной литературы. Та самая, где “воры”, “смотрящие”, “общак”, “дороги” и “понятия”. Почему это явление внезапно переживает ренессанс? Тайный заговор криминала, недосмотр полиции? Нет, если нечто существует — значит оно удовлетворяет некий запрос. Осталось только разобраться какой.

Часто принято думать, будто криминальная среда — царство бессистемного насилия. Та самая “война всех против всех”, которая, согласно Гоббсу, царит за пределами государственной власти. Но это не так. Всякое сообщество, будь оно легальным или не очень, вырабатывает свои правила — иначе ему просто не выжить. Такой поведенческий уклад нынче принято называть “институтами”. Преступные сообщества (или просто те, кого государство помещает за рамки закона) создают свои правила и уклады. Преступники, конечно, могут распространять свои институты через насилие, но могут они набирать популярность и другим способом… если вдруг оказываются полезнее и эффективнее того, что предлагает обществу официоз.

Незаконные институты

Вышедшая в 2009 году книга экономиста Питера Лисона — The Invisible Hook: The Hidden Economics of Pirates — посвящена анализу социальных институтов, которые существовали у пиратов в 17–18 вв. Лисон пишет о том, что институты созданные пиратами были развитыми даже по современным меркам: они полагались на свод писаных правил называемых “статьями” (они регулировали нормы поведения, обязанности членов команды, определяли страховые компенсации выдаваемые за ранения в битве и т.д.). На пиратском корабле были две основные выборные должности: капитан и квартирмейстер (в обязанности последнего, к примеру, входило урегулирование конфликтов внутри команды). В совокупности с пиратским кодексом это составляло систему сдержек и противовесов, действующую на пиратских судах. Понятно, почему многим пиратская жизнь казалась привлекательнее жизни по обычным британским законам — при монархии в сословном обществе.

По отношению к чужакам пираты тоже вели себя рационально и старались применять насилие лишь к тем, кто оказывал сопротивление. Будучи ориентированными на прибыль, пираты были заинтересованы в том, чтобы команды торговых судов точно знали: сдадитесь — и вам ничего не грозит (кроме, собственно, грабежа судна). По данным историков самый известный пират — Эдвард Тич по прозвищу “Черная борода” — не совершил ни одного убийства, а полагался сугубо на свой грозный имидж. В недавнем сериале “Черные паруса” Эдвард Тич направо и налево рубит людей саблей и стреляет из десятка пистолетов разом. Другие пиратские капитаны не отстают. Это понятно — показывать реальных пиратов было бы просто скучно. Они были профессиональными разбойниками, но избегали бессмысленного насилия и были связаны по рукам и ногам всякими там унылыми выборами да кодексами.

С российской криминальной субкультурой дело обстоит схожим образом. Есть множество художественных произведений, в которых неприятные татуированные мужчины режут друг друга заточками, а тюрьма предстает мрачным царством насилия (в т.ч. сексуального). Реальная криминальная жизнь имеет к этому такое же отношение, как сериальный Эдвард Тич к историческому. Настоящий криминальный мир скучен — он тоже состоит из системы институтов, из сдержек и противовесов.

Откуда берется АУЕ — тюрьма

Для того, чтобы понять институты постсоветского криминальной мира — первым делом нужно понять устройство отечественных тюрем (СИЗО) и лагерей (колоний), где эти институты первоначально сложились. Известный бихевиорист доктор Б.Ф. Скиннер, наблюдал за формированием рефлексов у подопытных животных, помещая тех в маленький темный ящик (skinner box). Родись он в России никакой skinner box бы ему не понадобился — мог наблюдать сразу за людьми населяющими тюрьмы. Если в тюрьмах американских заключенных запирают в камеры только на ночь, то в гуманной России арестанты сидят по своим камерам безвылазно до самого окончания расследования и суда. На практике все это затягивается до максимально дозволенных законом сроков (а в случае суда этот срок, кстати, вообще не ограничен). Поэтому немудрено, что российские арестанты называют камеру “хата”, а тюрьму “дом наш общий” — они там действительно живут и как правило подолгу. Жизнь в лагере несколько вольготнее, но и там нарушителей могут перевести на “крытую”.

Жизнь в этом ограниченном пространстве ставит множество задач. Как предотвратить насилие? Как спастись от голода? Как поддерживать связь с внешним миром? Как оградить себя от произвола? И, как несложно догадаться, ни одну из этих проблем не решает государство. Есть сотрудники по воспитательной работе и даже какие-то там психологи — толку от них еще меньше, чем от государственных людей на воле. А порядок в арестантской среде обеспечивается неформальным сводом правил известным как “понятия”. И криминальной иерархией, которая следит за их соблюдением. Если у арестанта нет родственников, которые бы кормили его передачами, на помощь придет вовсе не государство, а продуктовый “общак”, пополнять который других обязывают неформальные нормы. Отсутствие связи? По закону положены редкие свидания — и то если следователь (для СИЗО) или лагерное начальство соблаговолит разрешить. Но, Слава Богу, есть и альтернативная теневая власть, которая организует контрабанду сим карт и телефонов.

Статус в криминальной иерархии (должность “положенца”, а тем более титул “вора”) наделяет носителей большой властью над обычными арестантами. Но это означает, что носители такой власти могут организовать разрозненных российских зеков на протест и борьбу за свои права. В тех случаях, когда администрации удается превратить их жизнь в полный насилия и унижений ад (см. к примеру рассказ политзаключенного Ильдара Дадина про карельские лагеря). Блатные могут инициировать акции протеста в виде массовых голодовок или членовредительства (обычно в знак протеста режут вены). С другими способами самоорганизации у российских заключенных плохо: профсоюзы им не завезли, правозащитников и неравнодушных СМИ на всех не хватает (в советское время и вовсе не было).

Идеализировать криминальный мир, конечно, не следует. “Понятия”, в отличие от пиратских кодексов, представляют собой неписаное право (отсюда — обилие трактовок и злоупотреблений). Абсурдных правил там едва ли не больше, чем разумных. В отличие от капитанов и квартирмейстеров, блатных вожаков не выбирают, а назначают представители их же среды. Работают они на свой интерес, живут вымогательством и зачастую вступают в сговор с той самой администрацией, которой якобы противостоят. Тем не менее институты криминального мира существуют потому, что они востребованы. Эти институты и называются аббревиатурой А.У.Е. (“арестантско-уркаганское единство”). Ныне количество заключенных в России достигло исторического минимума — около 630 тыс. человек. Но это дает 12-ое место в мире по количеству заключенных на душу населения (выше в этом списке есть лишь одна развитая страна — США). Максимум был зафиксирован в 2000 году — 1.92 млн. (1.5% населения). У одних есть опыт заключения, у других — друзья и знакомые с опытом. Поэтому и АУЕ для многих — не страшилки, а то, что позволяло им не голодать за решеткой, звонить семье, отстаивать достоинство перед системой.

Откуда берется АУЕ — воля

Но все равно остается вопрос: почему нормы криминального мира стали столь популярны далеко за пределами тюрем и лагерей? Почему нужно “собирать на общее” и подчиняться криминальным лидерам там, где в этом уже нет никакой необходимости? Но на воле работает тот же принцип: если институты предоставляемые государством не работают — общество найдет альтернативные. Если государство не дает людям честных судов и справедливости, люди примутся искать это где-то в другом месте. Перуанский экономист Эрнандо де Сото в книге “Иной путь: экономический ответ терроризму” писал о том, как государство в Перу дурного качества. Оно обеспечивает права собственности и прочие плюшки лишь небольшому проценту элиты, а все остальные — крутись как хочешь. В результате там появился огромнейший “внелегальный” (теневой) сектор экономики. И люди в нем задействованные, будучи лишены защиты законы, вынуждены полагаться на традиционные институты: обычаи, репутацию, семейные связи и тому подобное. Работает это, конечно, так себе, но все-таки лучше, чем совсем ничего

Государство, которое обеспечивает лишь права немногочисленной элиты — звучит знакомо, да? Но в России все еще хуже. Здесь не сохранилось даже традиционных институтов вроде “большой семьи” или общины — по ним мощно прошлись катком советского террора. При этом, в СССР всякая естественная экономическая деятельность была запрещена законом, а частной собственности формально не существовало, что неизбежно порождало огромным теневой сектор экономики. Советские “толкачи” снабжали советские предприятия сырьем с черного рынка, которое те не могли получить официально в силу неэффективности плановой системы (но нуждались в сырье для выполнения показателей). “Цеховики” занимались подпольным производством товаров общего потребления, “фарцовщики” перепродавали дефицит и т.д. У деятелей экономического подполья неизбежно возникали конфликты, но официальный советский суд мог их принять, разве что, в виде подсудимых, а никак не истцов и ответчиков. Зато к представителям криминального мира всегда можно было обратиться — они и “судебные услуги” обеспечат и “приставов”. Вероятно, именно так система институтов зародившаяся в лагерях и тюрьмах постепенно окутала все советское, а затем и постсоветское общество. И по сей день, как в нашумевшей “битве при Рочдельской”, экономические конфликты у нас предпочитают решать на “стрелках”, а не в суде. При этом, государственные силовики могут выступать в роли неформальной “крыши”, но не могут стать альтернативой официальному суду и источником норм поведения.

Как все знают, государственные институты у нас ничуть не улучшаются, а только деградируют на своей бесконечной спирали ведущей в пропасть. В глазах большей части населения государственная правоохранительная не просто не является источником справедливости, но даже мало-мальской предсказуемости. Сегодня они могут забить до смерти шумного соседа, а завтра откажутся выехать, чтобы предотвратить убийство. Понятных правил там нет вообще — все решается за счет скрытых связей и столь же неочевидной подковерной борьбы. Государство в России — это просто такой источник хаотичного, бессистемного и непредсказуемого насилия.

Прослойка образованных жителей крупных городов может выразить свое недовольство в виде политических требований: борьба с коррупцией, честные выборы и тому подобное. Но за пределами крупных городов лежит большая Россия, где начальник местного ОВД — царь и бог, а за “политические протесты” сразу отбивают почки. К официозу там питают заслуженное презрение, от слов “политика” и “выборы” плюются, а правовой вакуум заполняют сложившиеся десятилетиями традиции криминальной субкультуры. И пускай вместо законов “понятия” — зато они хотя бы соблюдаются и как-то работают. АУЕ оказывается единственным укладом, который может удовлетворить естественную потребность людей в порядке и справедливости.

Что с этим делать

Победить криминальную субкультуру в России очень просто. Для того, чтобы победить ее за решеткой достаточно провести пенитенциарную реформу, которая бы приблизила жизнь российских заключенных к человеческим стандартам. Лишив тем самым необходимости полагаться на криминальную иерархию. Но это невыгодно никому: следователям для которых помещение в СИЗО — разновидность пытки, сотрудникам тюрем, имеющим свою прибыль от контрабанды и, конечно, самому криминалу — ведь так в нем есть надобность. Для общества в целом все аналогично. Чтобы искоренить моду на блатную романтику требуется всего-то создать работающие институты, которые бы удовлетворяли общественную потребность в порядке и справедливости. А для этого всего-то нужно победить коррупцию и изжить порождающий ее авторитарный характер российской власти. И только затем уже лишенный социальной базы криминал получится добить полицейскими мерами.

Усилить моду на АУЕ еще проще — нужно больше закручивать гайки. Больше полномочий у представителей власти — больше условий для злоупотреблений и коррупции, а следовательно больше и общественный запрос на альтернативный порядок, представляемый криминальным миром. И чем больше вокруг криминала — тем больше у государства поводов расширять свои полномочия. В какой-то момент оказывается, что и тем, и другим одинаково выгодно давить ростки нормального гражданского общества ради поддержания этого противоречивого симбиоза (поэтому где-то политических активистов бьет полиция, а где-то — бандиты). Замкнутый круг.

Неслучайно, что от организованной преступности больше всего страдают отсталые государства (Латинская Америка, Африка, страны СНГ). В этих странах против криминального мира могут развернуть настоящий государственный террор, без оглядки на всякие там “права человека”, о которых с грустью вынуждены помнить силовики развитых стран. Но не могут сделать главного — ликвидировать первопричину, дать обществу качественные институты. Можно привести успешные кейсы полицейской борьбы с организованной преступностью, но все они касаются стран, где эти институты были изначально, либо создавались параллельно путем реформ.

В США государство воевало с мафией практически весь 20-ый век. Одним из переломных моментов стало принятие закона RICO (Racketeer Influenced and Corrupt Organizations Act) в 1970, специально предназначенного для борьбы с организованной преступностью. Этот закон позволял наказывать за саму принадлежность к преступному сообществу. Принятие закона привело в итоге к крупным судебным процессам, где известные мафиозные боссы получили в совокупности что-то около тысячи лет тюремного срока. Но при этом США сложно обвинить в недостатке институтов, которые бы каким-то образом компенсировал криминал. Другой интересный пример — Сингапур. Государство с драконовскими законами, где до сих пор применяются телесные наказания и, при этом, чуть ли не самый низкий уровень преступности в мире. Но драконовские законы и изуверские наказания есть у в других странах Азии — чего не скажешь об успехах в борьбе с преступностью. Отличие Сингапура — в либеральных экономических реформах, которые провел его бывший премьер-министр Ли Куан Ю. Тот самый, который советовал начинать борьбу с коррупцией с того, чтобы посадить “трех своих друзей”. Более близкий пример — грузинская кампания времен Саакашвили. В 2004-ом году в Грузии принят закон предусматривающий срок от 5 до 8 лет за одну только “принадлежность к воровскому миру”, а сажали “воров” в специальные тюрьмы. Однако сопровождалась все это реформами, борьбой с коррупцией и либерализацией экономики.

Текст первоначально опубликован в журнале Reed.