Сделки о признании вины в США: генезис, природа, pro и contra
Парадоксально, но знаменитые сделки о признании вины в американском праве — очень молодой институт (по крайней мере, если считать временем его происхождения официальное признание Верховным Судом США). Не менее парадоксально и то, что на протяжении практически всей своей истории общее право не просто отрицало саму возможность торга за признание, но и недоверительно относилось к самому признанию вины, за которым следует автоматическое осуждение.
В средневековый период трактаты по общему праву, например, De Legibus et Consuetudinibus Брактона (1250), вообще умалчивают о каких-либо процедурах, сопровождающих признание вины, оно является в высшей степени необычным. Когда упоминания о нём, наконец, начинают проникать в книги (например, History of the Pleas of the Crown Мэтью Хейла, написанную в 1680 году), то авторы непременно заостряют внимание на том, что суды, если дело доходит до признания, вообще не склонны принимать его и советуют подсудимому предстать перед судом присяжных. Такие утверждения превалируют в книгах (и на практике) до конца XIX века.
Исследования практики Олд Бейли конца XVII — начала XVIII века, проводившиеся чикагским профессором Джоном Лангбейном на газетном материале того времени, указывают на одну из причин, по которой подсудимые не спешили признавать вину. В эпоху, когда ни одна из сторон в суде не была представлена профессиональным юристом, скамья присяжных набиралась неформально, а доказательственное право было совершенно не развито, слушание дела происходило крайне быстро — один состав присяжных мог рассмотреть 12–20 дел за день; в такой ситуации не было нужды в каком-либо давлении на обвиняемых с целью экономии ресурсов. Из отсутствия профессионального представительства вытекает и другая причина — принимавший на себя функции юридического советника обвиняемого судья Нового Времени добросовестно рекомендовал не упускать шанс на оправдание. Крайнее недоверие к признанию вины царило и в доктрине. Уильям Окланд, современник легендарного Блэкстона, в 1771 пишет в Principles of Criminal Law:
Нам известны случаи убийств, открыто признанных, которые никогда не были совершены; вещи, признанные украденными, которые никогда не выбывали из владения своего обладателя <…> мы никогда не должны допускать, когда этого возможно избежать, даже саму возможность направления невиновного к уничтожению.
Стимулов для того, чтобы признать свою вину, у подсудимого не было — большая часть тяжких преступлений каралась смертью. Несмотря на множество исключений, позволявших судье обеспечить нуллификацию смертной казни, предоставление каких-либо преференций в этом ключе в обмен на признание вины не было гарантированным.
Общее право очень строго следовало требованию добровольности применительно к признанию вины. На практике это означало, что подсудимый не должен был находиться под влиянием страха, угроз, принуждения и, что важно, обещаний. В 1783 году в Rex v. Warickshall Палата Лордов постановила, что «признание, полученное под влиянием обольщения надежды или пытки страха, становится настолько сомнительным по форме своей <…>, что никоего доверия оказывать ему не стоит». Любое обещание милости со стороны облечённой властью персоны делало признание вне суда недействительным, и то же правило применялось к признанию в суде (любопытно, что признание вне суда и признание в суде поначалу обозначались одним термином confession, термин guilty plea для последнего входит в употребление совсем не так давно). Конечно, это исключало саму возможность торга.
В некоторых случаях признавший вину обвиняемый мог получить некоторые послабления. Ранняя практика торга за информацию, о которой упоминает Хейл, именовалась «одобрение», и заключалась в том, что обвиняемый мог признать свою вину и предложить «апеллировать» (или начать обвинение в частном порядке) против своих подельников. Если судья одобрял это предложение, то, в случае успеха в апелляции, обвиняемый получал помилование. Важно, что у судьи отсутствовала обязанность удовлетворить такое ходатайство, а помилование было безальтернативным. В 1878 году в Whiskey Cases Верховный Суд США признал противоправным торг в ходе аналогичной процедуре, выражающийся в обещании прокурора отказаться от выдвижения гражданских исков против выдавших подельников обвиняемых, одобрив, однако, её применение в классической форме. Это свидетельствует о том, что долгое время англо-американские суды сохраняли приверженность открытым формам торга и не одобряли «кабинетные» соглашения.
Нераспространённость торга о признании вины в Ренессанс и раннее Новое Время подтверждается многими эмпирическими исследованиями, которые обнаруживают лишь редкие её проявления. Например, в ходе исследования обвинений, предъявленных перед ассизами Домашнего Округа (округ, включающий в себя прилегающие к Лондону графства) между 1558 и 1625, профессор Джеймс Кокбёрн, историк английского уголовного права, обнаружил, что в первые тридцать лет этого периода признания виды буквально отсутствуют, а затем, внезапно, в течение короткого периода пять или шесть обвиняемых на каждых ассизах признают свою вину и осуждаются без всякой должной процедуры, причём обвинение в некоторых случаях заменяется менее тяжким. В последние 35 лет исследуемого периода случаи переквалификации прекращаются, а признанием вины заканчиваются 15–20% дел. Кокбёрн свидетельствует, что необычная практика признания вины с последующей переквалификацией обвинения на менее тяжкое связана с общей атмосферой беззакония за пределами Лондона в те годы. Исследования Флаэрти обнаружили в практике судов колониального Массачусетса первой половины XVIII века лишь одно дело, по которому, вероятно, имел место торг.
Примерно так дело обстоит и в независимых США до конца XIX века, когда доля дел, окончившихся соглашениями о признании вины в США, начинает стремительно расти, невзирая на категорическое неприятие со стороны апелляционных судов и Верховного Суда США. Атмосфера удушающей коррупции в городах, породившая Прогрессивное движение, порождает и многочисленные соглашения с прокурорами (и полицией) о признании вины в обмен на послабления. В Нью Хэйвене (вероятно, штат Коннектикут) в 1888 году 75% дел о фелониях заканчивались признанием вины; в 1921 году таких дел было уже 90%! В федеральных судах доля составила 50% в 1908 году, и оставалась неизменной до 1916, когда она подскочила до 72. Любопытно, что всё это время нагрузка на федеральные суды сокращалась, и Американский институт права объяснил подобный скачок изменившимися практиками обвинения. Вероятно, причиной такого роста в том числе может быть создание в США профессиональной проблемно-ориентированной полиции, пришедшееся именно на этот период: стало выявляться больше неочевидных преступлений, доказательная база по делам о которых была обречена на крайнюю скудность.
По иронии судьбы, прогрессисты, протестовавшие против произвола коррумпированных элит, сами спровоцировали стремительный рост соглашений о признании вины, начиная с 20-х годов — в результате принятого при их поддержке “сухого закона” нагрузка на уголовную юстицию, вызванная криминализацией нарушений, связанных с оборотом алкоголя, многократно возросла. В некоторых штатах комиссии по преступности с удивлением обнаружили, что к середине 20-х экспансия сделок и не думала прекращаться. Новая практика, внедрение которой, кстати, сопровождалось падением числа оправдательных приговоров, столкнулась с ожесточённой критикой, причём в первую очередь со стороны сторонников crime control того периода. Легенда теории доказательств, Джон Уигмор, писал: «Благодаря дефективной уголовной процедуре, функция сдерживания [угрозой наказания] застопорена». Действительно, согласившиеся на сделку обвиняемые в среднем получали менее тяжкие наказания. В то время, как для прокуроров сделки стали надёжным способом добиться обвинения в делах с высоким риском оправдания и сэкономить время, для защиты это стало новой стратегией в её собственных интересах.
«Процессуальная революция», произведённая либеральным Верховным Судом США под председательством Эрла Уоррена в 60-е годы, в значительной мере повлияла на распространение и форму сделок о признании вины. Например, когда решением Mapp v. Ohio в 1961 суд распространил действие правила об исключении доказательств на суды штатов, защитники получили в свои руки отличный инструмент для укрепления собственной переговорной позиции: теперь, обнаружив, что доказательства были получены с нарушением Конституции, они могли под угрозой заявления ходатайства об их исключении добиваться более выгодных соглашений в сделке.
К 70-м годам распространение сделок стало настолько очевидным и непреломимым трендом, что государство предпринимает некоторые шаги для их формализации. Верховный Суд США в целой серии дел, включающей в себя Alford, Santobello, Hayes признал процедуру торга за признание вины конституционной. С тех пор сделки с прокурором доминируют в уголовном процессе, став количественно основной формой разрешения уголовных дел. В настоящее ими заканчивается 85–95% всех дел о фелониях (тяжких преступлениях, наказание за которые превышает один год тюрьмы) в федеральных судах и судах штатов. Конечно, это не означает, что сделки распространены равномерно — наиболее тяжкие дела чаще доходят до присяжных.
Можно сказать, что в настоящее время существуют примерно три типа заявлений о своём отношении к обвинению, которые может сделать обвиняемый в суде, и которые имеют значение в контексте соглашений с обвинением — собственно guilty pleas, no contest pleas и Alford pleas. Первый случай — собственно признание вины. Во втором случае подсудимый не признаёт вину, но не оспаривает обвинение и позволяет осудить себя так, как если бы он признавал вину; такое заявление не считается признанием вины в гражданских делах, часто сопровождающих уголовные, поэтому no contest plea часто используется тогда, когда вероятность предъявления обвиняемому гражданского иска высока. В третьем случае подсудимый признаёт свою вину процессуально, но при этом отрицает её фактически. Верховный Суд США признал такую практику соответствующей Конституции США в North Carolina v. Alford (1970). Подсудимый в этом деле обвинялся в предумышленном убийстве первой степени и согласился признать вину в убийстве второй степени, чтобы избежать смертной казни, при этом заявив на суде, что никого не убивал. Ситуация осложнялась тем, что Элфорд был чёрным, обладал богатой криминальной историей, в том числе судимостью за предумышленное убийство, его защитник только-только закончил школу права, а Северная Каролина находится на Юге, вследствие чего он, вероятно, был бы признан виновным в полноценном процессе.
В ходе заключения сделок переговоры обычно касаются либо самого обвинения (charge bargaining), либо его пунктов (count bargaining), либо срока, который прокурор планирует запросить (sentence bargaining). В первом случае прокурор в обмен на обещание признать вину изменяет квалификацию преступления на менее тяжкую (например, может переквалифицировать убийство в менее тяжкое, как в деле Элфорда), во втором — отказывается от предъявления обвинений по некоторым пунктам, в третьем — обещает меньшее наказание.
Выгоды от заключения соглашений для подсудимых крайне гетерогенны. С одной стороны, в некоторых случаях заключение соглашения позволяет избегать т.н. jury penalty, разницы в наказании между теми, кто заключает сделки, и теми, кто идёт на полноценное разбирательство с присяжными, которая порой бывает очень существенной, либо получать другие выгоды, например, освобождение из-под стражи, испытательный срок вместо лишения свободы и т.д. Особенно выгодно заключение сделок для тех, кто обвиняется по преступлению с т.н. mandatory minimums, безальтернативной санкцией (этот институт обязан своему развитию «войне с наркотиками» и подвергается критике на всех возможных уровнях как фундаментально несправедливый, но продолжает существовать). В случае, если удастся добиться переквалификации обвинения на статью, в которой императивная санкция отсутствует, выигрыш может быть существенным и составлять десятки лет тюремного срока. Признание выгодно и для тех, кто был бы осуждён присяжными в силу тревожного признака наличия предыдущих судимостей.
С другой стороны, во многих делах признавшие вину получают примерно такое же наказание, которое получили бы, представ перед присяжными. Например, в случае с count bargaining основной риск для обвиняемых представляет то, что судья может приговорить их к последовательному отбыванию наказаний по отдельным пунктам обвинения, например, к 20 годам за один эпизод, ещё 20 за другой, 50 за третий, 20 за четвёртый, в результате чего общий срок лишения свободы составит 110 лет. Тем не менее, обычно судьи так не делают, и наказания отбываются одновременно. В случае с sentence bargaining риском является назначение максимального наказания, но судьи, опять же, редко “кидают книгу”. Даже в случае с charge bargaining результат не всегда отличается в пользу сделки — ведь прокурор может специально квалифицировать преступление «с запасом», чтобы иметь более сильную позицию для торга, и обвиняемый буквально признается в том, в чём должен был быть обвинён.
Юридически сделка представляет собой отказ от ряда конституционных гарантий, а, следовательно, судья должен убедиться в том, что она сделана добровольно; обычно для этого используется специальная форма. В этом десятилетии Верховный Суд США предпринял ряд мер для того, чтобы обеспечить обвиняемых полноценным участием защитника в процедуре достижения соглашения, признав, в частности, несоообщение защитником обвиняемому информации о предложениях прокурора нарушением конституционных прав. Это свидетельствует о том, что сделки продолжают нормализоваться и получать формальное признание.
Сама возможность существования и распространения института соглашений о признании вины зависит от легального признания прокурорской дискреции. Свободное распоряжение судьбой уголовных дел позволяет существовать пространству для торга, без него невозможно было бы переквалифицировать преступления на не имевшие места в действительности (например, night burglary на day burglary) или снимать обвинения по произошедшим, вероятно, на самом деле преступлениям. Конечно, неформальный институт торга существует и в правопорядках, основанных на принципе законности (который требует от прокурора направлять в суд все без исключения дела, не позволяя отказаться от обвинения по мотиву нецелесообразности), например, в современной России, но уровень возможностей в данном случае ниже, а риски выше, поэтому именно формализация прокурорской дискреции обуславливает настолько высокую популярность сделок.
Прокурор, как обладатель дискреции, является «хозяином» в процессе торга. Ему принадлежит первое и последнее слово и от его действий зависит судьба обвиняемого. Его положение сильной стороны обуславливает наличие в его распоряжении обильного набора возможностей, усиливающих его позицию (например, квалификации с запасом). Защитнику обвиняемого принадлежит более пассивная роль, связанная с непосредственно переговорным процессом и убеждения своего клиента в необходимости признания. Именно эти две фигуры являются ключевыми в процедуре заключения сделок, а остальным, в том числе самому обвиняемому и судье, принадлежит субсидиарная роль. Несмотря на то, что последнему в любом случае принадлежит право утвердить или не утвердить сделку, случаи вмешательства судей в переговорный процесс достаточно редки, а господствующие в сообществе нормы склонны поощрять пассивность в этом вопросе.
Вероятность же того, что сделка будет заключена, а также её содержание зависят, как утверждают исследования, от трёх основных факторов: 1) характер и тяжесть преступления (по тяжким преступлениям прокуроры будут реже инициировать сделки и стоять на более жёстких позициях в торге); 2) состояние доказательственной базы (чем слабее кейс прокурора, тем больше он будет склонен к торгу — в конце концов, выгоднее получить половину куска хлеба, чем вообще ничего); 3) наличие у обвиняемого судимостей. Конечно, существует множество других факторов, относящихся к социальному и политическому контексту.
Объяснение причин, по которым сделки о признании вины получили такую распространённость, строится на ключевом для всего эмпирического правоведения понятия courtroom work group, обозначающего сеть текущих взаимоотношений между регулярными участниками судопроизводства — конкретными судьёй, прокурором, защитником, встречающимися друг с другом регулярно на протяжении длительного времени. Именно в руках этой группы находится судьба обвиняемых, и именно в сплетениях этой сети взаимоотношений рождаются конкретные правоприменительные решения. Чем более сплочённой является рабочая группа суда, тем лучше и чаще они будут договариваться о сделке, и, напротив, чем более разобщённой она будет, тем больше обвиняемых предстанут перед присяжными. На сплочённость группы влияет множество факторов, например, система распределения дел между её участниками, размер судебного округа и личные качества её участников. Важно понять, что рабочая группа смотрит на процесс совсем не так, как смотрит внешний наблюдатель. Если для нас уголовное правосудие — это набор изолированных действий в отношении одного обвиняемого, предпринимающихся в определённом порядке, то для рабочей группы это непрерывный поток, требующий постоянного принятия консенсусных решений с наименьшей тратой ресурсов её участников. Несмотря на то, что в теории вопрос о виновности и способах её доказывания является центральным, на практике для рабочей группы суда этот вопрос обычно не стоит. Её члены полагаются на систему фильтров, которые позволяют отфильтровывать очевидно не имеющие судебной перспективы дела, поэтому наиболее важным для них является вопрос наказания. Сделки открывают очень широкий простор для его индивидуализации, намного более широкий, чем тот, что доступен после вынесения вердикта присяжных. Они позволяют избегать нежелательных рисков, генерируемых судом присяжных, в первую очередь, для прокурора, которого организационные и политические стимулы вынуждают стремиться к обвинительному приговору, и, кроме того, очень экономят личные силы участников и других постоянных работников суда, которые вынуждены претерпевать дискомфорт полноценного разбирательства. Важно, что речь не всегда идёт о ресурсах общества или самого суда как государственного органа — в некоторых случаях рост числа сделок наблюдался одновременно с падением нагрузки на суд или офис прокурора, что говорит о неполноценности теории, объясняющей сделки одной лишь необходимостью разгружать судебную систему, хотя, безусловно, нагрузка тоже имеет значение. Соответственно, необоснованное нежелание обвиняемого идти на сделку наказывается санкцией за трату ресурсов участников группы — это и есть jury penalty, упоминавшееся ранее.
В случае с «типовыми» преступлениями сделки оказываются выгоднее для участников рабочей группы суда и становятся тем паттерном, который применяется ими для решения «нормальных», «типовых» дел. Именно тем, что сделки являются не плодом социальной инженерии, а институтом спонтанного порядка, возникшим усилиями неподчинённых друг другу агентов, вынужденных кооперироваться в рамках общих формальных и неформальных норм, конструирующих судебный процесс, объясняется отсутствие каких-либо видимых успехов мер, направленных на их искоренение. Даже если проигнорировать те случаи, в которых такие меры вообще не были должным образом имплементированы, а сосредоточиться на ситуациях, когда, например, Генеральный прокурор штата или окружной прокурор оказывался принципиальным противником соглашений и успешно запрещал своим подчинённых инициировать их, итогом был либо потрясающий рост оправдательных вердиктов (12 из 16 за расчётный период в одном случае), либо смещение процедуры торга на другой уровень (например, в одном из таких случаев поток дел начал усилиями участников рабочих групп перенаправляться в ювенальные суды, а сделки продолжились на уровне судьи и защитника, причём прокуроры совершенно потеряли над ними контроль).
Можно заключить, что распространение сделок в США обусловлена множеством порой взаимосвязанных факторов. Среди них присутствуют те, что можно охарактеризовать «бомбой замедленного действия» (так, процессуальное значение признания вины на практике не играло большой роли, однако «выстрелило» в конце XIX века), и те, которые, действовали лишь в течение определённого срока в прошлом, и, тем не менее, оказали влияние на распространённость и облик института. В целом можно предположить, что существуют следующие значимые факторы, и разделить их на несколько групп:
А. формальные нормы, имманентные общему праву:
1. процессуальное значение отказа от обвинения;
2. принцип прокурорской дискреции (принцип целесообразности);
3. суд присяжных;
Б. формальные нормы, появившиеся в процессе развития общего права:
1. нормы, способствующие профессионализации уголовного правосудия, которые, появившись в XVIII веке и развиваясь впоследствии, увеличили затраты ресурсов на проведение полноценного судебного заседания;
2. нормы, обеспечивающие независимость и объективность коллегии присяжных, имеющие тот же эффект;
3. нормы, обеспечивающие соблюдение прав в ходе досудебного производства, позволяющие защите лучше торговаться;
В. факторы, связанные с рабочей группой суда:
1. стремление каждого участника рабочей группы в контексте формальных норм сэкономить свои ресурсы, связанное как с загрузкой потоком дел, так и с другими интересами;
2. стремление прокурора и защитника с обвиняемым избежать неопределённостей, связанных с судом присяжных;
3. незначимость для членов рабочей группы суда вопроса о виновности, как правило, очевидной для них.
Г. факторы, связанные с уголовной политикой и криминологической обстановкой:
1. многократный рост нагрузки на систему уголовного правосудия в ХХ веке, обусловленный последовательно урбанизацией, Эрой Запрета с появлением множества liquor crimes, послевоенным бейби-бумом, вызвавшим рост преступности, «войной с наркотиками», начавшейся в 70-х и продолжающейся и по сей день;
2. появление профессиональной проблемно-ориентированной полиции в первой четверти ХХ века и её развитие.
Д. изменившиеся под воздействием распространения сделок неформальные культурные нормы, обеспечивающие их допустимость для членов сообщества.
Проигрывают ли обвиняемые в результате сделок? Как уже было сказано выше, результаты довольно гетерогенны. Некоторые обвиняемые получают существенные выигрыши, а некоторые, напротив, проигрывают, лишаясь шанса быть оправданными вследствие слабости позиции обвинения. Очевидно, что в числе тех, кто заключает сделки, находятся и невиновные, делающие это по самым разным причинам, включая недоверие к суду присяжных, связанное с расовыми предрассудками или наличием предыдущих судимостей, неграмотность, невозможность получить квалифицированную юридическую помощь, и т.д. Их количество неизвестно и учёные склонны давать полярные оценки — от «незначительно» до «существенно» . Некоторые психологические эксперименты показывают, что от 40 до 50% участников предпочли бы ложное признание в обмен на меньший срок наказания, что может указывать на то, что на самом деле проблема носит серьёзный и системный характер.
Выигрывает ли общество от сделок? С одной стороны, оно очевидным образом тратит меньше ресурсов на разрешение конфликтов; с другой стороны, возможность дёшево разрешить конфликт вызывает множество, вероятно, связанных проблем, к примеру, кризис массового заключения, одну из крупнейших проблем системы уголовного правосудия США в последние несколько десятилетий. Неизвестно и то, каким образом влияют сделки на криминологическую обстановку. Можно предположить, что они вредят сдерживающей функции наказаний и создают у преступников чувство того, что они могут легко отделаться; тем не менее, против этого тезиса можно выдвинуть и множество контраргументов. Очевидно и то, что, к сожалению, большая часть крупных проблем здесь обусловлена не непосредственно сделками, которые служат лишь одним из второстепенных производных факторов, и их устранение вряд ли способствует их решению.
Выигрывают ли члены рабочей группы суда от сделок? Безусловно, да. Помощники прокуроров в окружных судах получают нужные им приговоры, влияющие на карьерное продвижение, защитники получают возможность заработать больше, успевая оказать помощь по большему количеству дел, судьи экономят время и силы на длительных процедурах, связанных с формированием скамьи присяжных и её «опекой» в ходе производства.
Можно заключить, что проблема сделок неоднозначна. Их доминирование на процессуальном ландшафте выглядит катастрофично и позволяет делать громкие заявления о гибели суда присяжных; они вызывают множество этических и правовых вопросов (почему общество, считающее свободу мерилом прогресса, должно позволять людям отказываться от своих прав? насколько отказ от прав под воздействием риска является добровольным?); они вызывают неприязнь и у сторонников due process, считающих недопустимым такое умаление процессуальных гарантий, и у сторонников crime control, считающих, что преступники получают недолжное, и у жертв преступлений, считающих, что виновные недостаточно наказаны. Многие из этих опасений небезосновательны, а некоторые личные истории людей, вынужденно признавших свою вину, просто-напросто трагичны. Но верно и другое — для многих обвиняемых сделки являются абсолютно приемлемым вариантом, позволяющим избежать жерновов репрессивной машины, некоторые из методик которой, например, императивные сроки, общепризнанно несправедливы. Многие из подсудимых сознательно и вполне добровольно выбирают этот вариант для того, чтобы избежать издержек, связанных с разбирательством и не вызванных несовершенством уголовной политики, рассматривая его, как удобный, а интересы других сторон (по крайней мере, тех, чьи интересы учитывались бы и в процессе с присяжными) соблюдаются благодаря механизму поиска консенсуса насчёт наказания, пространство для индивидуализации которого увеличивается. Участники рабочих групп суда получают больше ресурсов для того, чтобы качественно рассматривать «нетипичные дела», и устанавливаемое равновесие является приемлемым и выгодным для них всех; кроме того, сделки отчасти являются ценой, которую американцы платят за то, чтобы иметь суд присяжных в современном виде — сложную процедуру с множеством конституционных гарантий и тщательным разбирательством, мало похожую на суды присяжных XIX века, щёлкающие дела, как орехи, с минимумом формальных механизмов обеспечения их беспристрастности.
Многие специалисты задумываются о возможности ликвидации сделок ещё с первой трети прошлого века. Кто-то предлагал умеренные меры, например, возможность требовать не суда присяжными, а суда профессиональным судьёй, которые даже были воплощены в жизнь. Кто-то, например, упоминавшийся профессор Лангбейн, искал способы уничтожить корень проблемы — лежащую в основе американского уголовного судопроизводства прокурорскую дискрецию, опираясь на компаративные исследования германского права, где она отсутствует. Ни эти практические меры, ни другие попытки ликвидировать сделки, предпринятые местными прокурорами или законодателями, не смогли их уничтожить, так же, как не смогли в своё время уничтожить их суды, а принцип законности, так понравившийся профессору Лангбейну, начал умирать в своём оплоте — Германии. Вероятно, такая же судьба ждёт и любые другие меры, кроме самых радикальных — но нужны ли они гражданам и готова ли к ним судебная система? Скорее всего, в ближайшем будущем мы не увидим их, зато увидим, как сделки о признании вины становятся более прозрачным и открытым механизмом, что, вероятно, куда более продуктивно.
