Либертарианство становится популярным у молодых и шутливых людей во многом из-за кажущейся логической непротиворечивости. Вор забирает деньги без моего согласия, государство забирает деньги без моего согласия — так в чём же разница? На самом деле, конечно, иллюзия логичности — это, во многом, следствие непоследовательности в аргументации, и, внезапно, довольно приблизительного представления о природе прав. Здесь я разберу некоторые аргументы членов либертарианской партии Конвея и Ефремова, снявших симпатичный ролик (https://www.youtube.com/watch?v=jR9QzDGjUQw) о том, почему они считают налоги грабежом, и попыталюсь продемонстрировать, в чём именно либертарианцы заблуждаются, где ошибаются, и почему стабильного правопорядка без конституционно организованной политии всё-таки не бывает.
Ролик Конвея и Ефремова излагает несложным языком известную либертарианскую позицию в отношении налогов. Она строится как цепь несложных умозаключений:
- каждый имеет естественное право на собственность;
- право на собственность является абсолютным и не в коем случае не может быть нарушено принудительным изъятием имущества (вне зависимости от целей, с которыми такое изъятие происходит и вне зависимости от того, кто совершает подобное действия); обратное — грабёж.
Несложно заметить, что эта позиция строится на некоторых аксиоматических для либертарианцев предпосылках. Во-первых, она исходит из того, что естественные права существуют как сакральные. Во-вторых, она утверждает, что единственный способ легализовать умаление такого права — это добровольное согласие. В этих предпосылках и кроется слабость такой позиции.
Социальные факты против естественных прав
Я не сторонник естественных прав, и потому считаю, что Конвей в видео довольно сильно лукавит. Он утверждает, что общественного договора не существует, потому что это внеисторическое, совершенно гипотетическое событие, а не действительно существующее соглашение — это совершенная правда. Проблема лишь в том, что предполагаемое им естественное право на собственность — это право, которое точно так же существует лишь гипотетически и определяется как внесоциальное - естественное, природное. Когда мы говорим о естественном праве, мы имеем в виду право, которое не создано сувереном, а существует «до суверена», и потому не должно им нарушаться. В чём кроется коварство подобной позиции? Рассмотрим это на приводимом самим же Конвеем примере.
Для того, чтобы проиллюстрировать, что права и обязанности существуют там, где нет какой-либо эффективной власти, Конвей приводит в пример местность, находящуюся вне юрисдикции правительства (я сознательно оставлю за скобками юридическую невозможность подобного), кража денег путешественника в которой, по его мнению, будет грабежом.
Конвей не обращает внимания на то, что понятие “грабежа” само по себе является продуктом некоторого социального консенсуса; только потому, что такое хищение производится людьми, которые выросли в условиях этого консенсуса, мы можем оценить его как противоправное. В гипотетическом же естественном состоянии, которое я ввожу здесь для того, чтобы проиллюстрировать ситуацию, в которой ещё нет никакого социального консенсуса, изъятие денег у другого не будет считаться грабежом, поскольку в естественном состоянии, как заметил Гоббс, у каждого есть право на всё — в том числе и право изъять чужие деньги. Понятия грабежа в таком состоянии не существует в принципе — ведь оно является точно таким же социальным конструктом, как и понятие права собственности, таким же продуктом власти суверена. Из этого следует, что у права собственности нет никакого сакрального приоритета, оно всегда конструируется в результате социального консенсуса через деятельность суверена (будь то современное государство или любая другая полития), что оставляет последнему свободу в определении его пределов — мы можем, например, обоснованно считать, что налогообложение его не нарушает, что бы ни считал Конвей, а является частью сложной системы правил, определяющих право собственности.
Власть против добровольного согласия
Поговорим о второй посылке — в первую очередь о том, что только добровольное согласие может служить основанием для того, чтобы в моё право можно было вторгнуться (учитывая написанное выше, я употребляю этот термин здесь и далее исключительно для удобства).
Поэтому представим себе, что я живу в племени, котором все права и обязанности могут возникать из добровольного согласия и только из него. Допустим, что я своим трудом обрабатываю участок земли и считаюсь соседями его собственником; ко мне, однако, приходят люди из соседнего племени, и выгоняют с земли, утверждая, что этот участок на самом деле принадлежит им, поскольку он находится на земле их мифических дедов. Я иду жаловаться к старейшине, но, рассмотрев мою жалобу, он заключает, что моё право не может быть защищено, ведь люди из соседнего племени не являются участниками нашего соглашения, и никаких обязанностей и прав у нас друг перед другом нет. Плача, я покидаю его хижину и переселяюсь в бочку.
Либертарианцы могут возразить: племя может договориться о правиле, в соответствии с которым каждый, кто заходит на землю его членов, становится участником соглашения; но в таком случае правило об условиях заключения соглашения свяжет тех, кто в нём не участвует.
Проблема здесь в том, что право собственности является абсолютным правом — оно подлежит защите от всех третьих лиц. Этим оно отличается от относительных прав, которые защищаются только от тех, кто взял на себя обязанность не нарушать их. Как абсолютное право может проистекать из добровольного согласия? Приходится заключить, что добровольное согласие является не единственным источником прав и обязанностей; в обратном случае нам придётся, будучи последовательными, признать, что абсолютных прав, в том числе и права собственности, просто не существует. Я не готов отказаться от своего имущества, потому скажу, что, помимо соглашения, существуют и другие источники обязанностей и прав.
Главный из них — это правила, установленные при помощи власти. Конечно, люди не считают для себя морально обязательным следовать любым правилам, установленным властью — речь идёт, прежде всего, о легитимной власти. Легитимной мы обычно считаем такую власть, которая позволяет нам реализовывать наши жизненные цели лучше, чем если бы такой власти не было вообще — к примеру, если мы хотим жить в безопасной окружающей среде, то искать согласия всех загрязнителей природы было бы весьма затруднительно, потому у нас есть возможность издать правило, в силу которого они будут обязаны установить очистные сооружения. Правила, которые создаёт такая власть, весьма легитимны — подумайте, действительно ли многие из вас считают, что у вас нет моральной обязанности подчиняться требованиям экологического законодательства, и что такой моральной обязанности нет ни у кого более?
Можно выставить следующее возражение: для некоторых собственников “грязных” производств закон не может иметь никакой моральной силы. Здесь мы сталкиваемся с интересным моментом. Конвей упоминает, что не имеет абсолютно никакого значения, предоставляет ли нам гипотетический грабитель что-то взамен, грабит ли он нас для какой-то высшей цели — для него важен именно сам акт изъятия, ничего за его пределами не имеет совершенно никакого значения. Даже если не обращать внимания на очевидно несостоятельный пример, в котором грабёж без встречного предоставления объявляется таким же морально порочным, как грабёж, в результате которого вы получили дополнительную выгоду (представим, что я отнял у вас 100 рублей, но тут же дал 200 — вы действительно будете считать, что я вас ограбил?), возникает закономерный вопрос: почему? Неужели Робин Гуд действительно такой же аморальный персонаж, как и разбойники с большой дороги? Неужели те процедуры, при помощи которых принимаются решения об изъятии средств, и те процедуры, при помощи которых средства взимаются не имеют никакого значения? Неужели вы действительно чувствуете себя ограбленным, уплатив налог? Грабитель в строгом смысле слова никогда не считается с нашим мнением; грабитель в строгом смысле слова не заботится о последствиях своих действий; грабителю в строгом смысле слова всё равно, каким именно образом отнять ваши вещи. Именно контекст, в котором существует акт взимания налога, позволяет нам уверенно отличать его от грабежа даже интуитивно. В конституционном государстве налогоплательщики имеют возможность объединяться в ассоциации и отстаивать права, лоббировать выгодные им решения через политические партии, оспаривая решения о взимании налога и действия лиц, взимающих налог, на самых разных публичных форумах — в парламентах, министерствах, муниципалитетах и судах. Возможность участия позволяет определить налогоплательщиков не как просто подвластных, стонущих под пятой принуждения, а как самих управляющих. Именно этого требовали американские колонисты, когда провозглашали “no taxation without representation” — их лидеры были сторонниками конституционной республики, а не рыночными фундаменталистами. Доступность участия определяет тот важный аспект налогообложения, который можно назвать непроизвольностью, и который, в конечном счёте, позволяет нам ожидать от других людей соблюдения установленных при помощи власти правил, рассматривая их в качестве морально обязательных для всех. Для нас вовсе не важно добровольное согласие или даже предварительное знание таких правил, чтобы карать за их нарушение — мы мыслим в совершенно другой логике.
Таким образом, мы видим, что доводы Конвея и Ефремова оказываются несостоятельными. Все права — одинаковый продукт того, что в западной философии права принято называть social facts, поэтому у нас нет никакого морального обязательства сакрализовать некоторые, предпочитая всем остальным во что бы то ни стало. Мы можем считать (и обычно считаем) право на собственность особенно важным, но всегда делаем разумные исключения как в публичных (налоги), так и в частных (различные права на чужие вещи, например, сервитуты) интересах. Это означает, что первостепенным предметом нашей заботы должна быть не радикальная революция, движимая людьми, которые ничего не понимают в правах, а построение конституционной res publica, институты и процедуры которой защитят нас как от диктаторов, так и от рабовладельцев.
