Маленькая девочка спросила у мудреца, жившего в кратере уснувшего вулкана.
— Учитель, почему мир так устроен?
— Мир так устроен, потому что он так устроен. Но он изменится, когда небо упадёт на землю, а трава будет расти вверх ногами.
— Но значит мир никогда не изменится!
— Изменится.
— Но как?!
— Встань на голову и всё поймёшь.
Желтоватые клубы отравленных испарений ложатся на изумрудную поверхность кислотного озера, тут же отталкиваясь от неё и подпрыгивая в прозрачное, холодное небо. У изголовья кратер покрыт источинами, синкопирующими ритм коры дерева. За ним — бугристые зеленеющие дали, тающие по мере отдаления, превращаясь в призрак самих себя. Художник, что создавал сегодняшнее утро, накануне, видимо, перебрал и нарисовал фантасмагорию.
Странное место Иджен (Кто дал этому топониму такое название? Оно тянется к звенящему течению рек). Ему бы больше подошло другое, древнегреческое имя. Вот, рабочий с тряпочным кляпом во рту колет сердце Иджена острой стрелой своего орудия, откалывая куски зловонной жёлтой крови, мгновение назад застывшей на поверхности незаживающей раны. Спросите его, почему он приходит сюда каждую ночь? Почему не построит канатную дорогу или не продаёт сладости детям? Что это за жестокий ритуал, что повторяется, как пожизненная пытка?
Спросите любого, и он ответит, что ему нужны деньги. Но менять деятельность, принимая во внимание вредный фактор или мизерный размер оплаты, никто не станет. Здесь работают поколениями. Вот, отец на шестом десятке, несёт на своей мульей спине, шесть пудов рока. Учуяв за собой лёгкие шаги, ставит в узком ручейке между камнями коромысло с корзинками. Садится, облокачиваясь на жёсткую спину кратера, как на плюшевое кресло, и улыбается. Улыбкой тихой и уставшей, как у умирающего, долго боровшегося, но в конце помирившегося со смертью.
— Сколько вы уже здесь работаете?
— Двадцать семь лет. Тут работаю я, мой сын, брат — вся моя семья.
Он пользуется паузой, вызванной липкими раздумьями о цифрах, из которых невозможно вывести уравнение, и осторожно вытаскивает из промасленных лоскутов крошечную фигурку черепашки, вырезанную из серы.
— Вы сами это сделали?
— Да.
С надеждой ждёт, когда из какого-нибудь из десятков карманов чистой, дорогой, в мгновение окатившей её носителя чувством стыда, появятся смятые бумажки. “Сколько там? Может, пятьдесят тысяч? Десять, хотя бы десять? Ах, что это — одни тысячи и монетки…” Расстроены оба — и подающий, и просящий. Первый — оттого, что не имеет мелких денег, а крупные отдавать не полагается (вдруг, поломает порядок вещей); второй — оттого, что остановился посередине своего сизифова пути ради пустяка, и теперь снова надо делать несовместимое с жизнью усилие , принимая сто килограммов на плечи.
Немного опечаленно, но всё так же мирно, как и улыбался, он берёт семь — может быть, восемь тысяч рупий и отдаёт черепашку, похожую на кусочек мыла.
— Это очень полезно для кожи. Протирайте этим лицо.
Закурил. Маленький кусочек серы, облагороженный ножом умельца, может быть, скостил сегодня около десяти килограммов.
