Первые попытки серьезного осмысления экономической ситуации в стране стали возможны уже после окончания института. В году 78–79-м как-то “на картошке” (где же еще было встречаться тогда советским аспирантам?) мы сошлись с Гришей Глазковым и Юрой Ярмагаевым, которые пытались всерьез заниматься изучением экономической ситуации в стране. Объединившись, стали целенаправленно разыскивать грамотных людей, также интересовавшихся достоверной информацией о состоянии дел в советской экономике. После долгих поисков обнаружили четвертого — Сергея Васильева. Эти люди и стали впоследствии ядром нашей питерской команды.
Когда число “интересующихся” достигло шести человек, я предложил: ребята, а что, если нам не просто общие разговоры вести, а попытаться организовать дискуссии в режиме профессиональной работы — с настоящими аналитическими исследованиями, на базе обширного перечня литературы и всей доступной информации? Идея понравилась. Мы поставили перед собой задачу: узнать реальную, а не книжную историю советской экономики. И — ни много ни мало — определить пути ее возможного реформирования. Исходя из поставленной задачи определили несколько основных направлений для исследований: нэп, соцстраны, и прежде всего опыт реформирования в Венгрии и Югославии.
Исследования вели капитально. На Югославию, например, посадили Сергея Васильева, и где-то к 81–82-му году он стал, я уверен, специалистом номер один по этой стране во всем СССР. Сергей добывал всю существующую литературу по Югославии, читал ее в подлиннике, так как знал несколько европейских языков, включая какой-нибудь сербско-хорватский, не говоря уже об английском. Он перелопачивал гигантские массы этой литературы, систематизировал полученную информацию и “врубался” в нее очень глубоко. Он запросто мог сообщить, какими политическими и экономическими событиями был обусловлен какой-нибудь очередной кризис динара и при каких экономических обстоятельствах и когда менялось очередное югославское правительство… Точно так же Юра Ярмагаев был в свое время одним из лучших в стране специалистом по нэпу.
Каждый доклад серьезно обсуждался: на два-три дня раздавался всем для изучения, потом — общий сбор, замечания, соображения (или разгром, всякое бывало) и, наконец, окончательная переработка. Все это требовало огромных затрат сил и времени, делалось абсолютно бесплатно, никаких перспектив реального применения накопленных знаний не было и в помине, и тем не менее ни у кого не возникало ни малейших сомнений по поводу целесообразности этой гигантской работы.
Очень скоро у нашего собрания стали возникать серьезные организационные проблемы. И Гриша, и Юра, и я — все мы жили в коммуналках. И поэтому, собираясь на очередное свое обсуждение, жен и детей вынуждены были выгонять на улицу. При этом над нами постоянно висела угроза политических “наездов”. Я, в частности, должен был отвечать за то, чтобы наши собрания были защищены от возможных обвинений в создании антисоветской группировки. Будучи постоянно озабочен вопросом политического прикрытия, я однажды наткнулся на интересную советскую организацию под названием Совет молодых ученых, которая у нас в институте существовала только на бумаге. Вот я и решил захватить этот мифический Совет. Написал на чистом листочке: “План работы”… и предложил себя нашему проректору в качестве председателя Совета молодых ученых института. Проректор — профессор Пузыня Константин Федорович, заведующий нашей кафедрой — был человеком прогрессивным. Интересовался макроэкономикой, всегда поддерживал всякие нетрадиционные схемы и подходы и поэтому, подумав, мой листочек подписал.
И тут же нам открылся совершенно другой уровень возможностей. Теперь мы могли заказывать аудитории для своих семинаров и проводить последние совершенно официально, не опасаясь обвинений в антисоветчине. Это были уже не просто собрания “на четверых”. Мы приглашали по 15–20 слушателей: аспирантов, инженеров, научных сотрудников — всех, кого считали профессионалами.
Мы начали переписываться, посещать конференции коллег, ездить со своими выступлениями. Появилась даже возможность издать сборник научных трудов, что было полной фантастикой по тем временам. Мы стали выпускать ежегодный сборник молодых ученых — привлекли туда всех, кто работал вокруг нашего семинара. Короче, вывеска Совета молодых ученых позволила развернуться так, как нам и не мечталось. Наверное, именно тогда я впервые по достоинству оценил роль организационной составляющей во всяком серьезном деле.
По мере становления нашей команды мы поняли, что в рамках Питера нам становится тесно, и стали атаковать москвичей. Где-то в году 80-м или 81-м Гриша Глазков обнаружил в Москве Гайдара, у которого тоже была целая команда. Они занимались ровно тем же, что и мы, — изучением реальной российской экономики, но их уровень зачастую был намного выше нашего. К тому же москвичи обладали уникальной информацией, к которой у нас просто не было доступа. Они стали присылать нам свои работы, мы им — свои соображения. Установился хороший контакт.
Именно с командой Гайдара была связана для нас первая возможность применить на практике результаты своих исследований. Гайдар стал работать для одной из комиссий Политбюро, которая занималась усовершенствованием хозяйственного механизма. Писались всякие секретные доклады, и нас каким-то боком стали привлекать к написанию этих самых докладов. Опыт совместной работы с москвичами был закреплен проведением “исторической” конференции на Змеиной горке. Собралось человек 60–70. Среди москвичей были: Егор Гайдар, Петя Авен, Сергей Глазьев…
…
В то время я познакомился и с Петей Филипповым — человеком неуемной энергии. Работал он в каком-то проектном институте и при этом занимался сразу двадцатью проблемами параллельно. Петя пришел в нашу компанию с революционной идеей: пора уходить от научных семинаров и обсуждений в узком кругу. Надо создавать клуб. Общегородской.
Это была непростая организационная задачка. Создавать некую общегородскую тусовку в СССР в середине 80-х? Без привлечения обкома подобное начинание было немыслимо. Кроме того, существовала проблема иерархического характера: создавать некий перестроечный клуб в Ленинграде, не имея его в Москве, было очень трудно. И тогда мы, используя свои московские связи, организовали клуб под названием “Перестройка” в самой столице, на базе Центрального экономико-математического института, который в то время имел репутацию рассадника прогрессивных экономических воззрений. Хорошо помню, как первые месяца три каждое заседание клуба готовилось в Ленинграде: писались доклады, печатались объявления о тематике очередного семинара, а потом Петя выезжал в Москву и расклеивал эти объявления в разных либеральных научных заведениях. Председателем московской “Перестройки” избрали Перламутрова, а затем его сменил Олег Румянцев.
Когда же дело в Москве было раскручено, можно было ставить его на ноги и в Ленинграде. Написали мы письмо на имя первого секретаря обкома — о том, что партия, мол, требует от нас углубления дальнейшего развития демократии и в Москве уже действует такая структура, как клуб “Перестройка”, а мы пока отстаем и что в целях “углубления” и “расширения” надо бы и нам как-то активизироваться. Подписали это письмо мы с Петей и еще три человека. И затем, используя свои контакты в обкоме партии, оставшиеся со времени проведения экспериментов по оплате труда, мне удалось пробить питерскую “Перестройку”.
Хорошо помню первое заседание. Мне пришлось его вести, и это было что-то ужасное. Зал на Невском проспекте буквально ломился от народу. Люди стояли в коридорах, на подступах к зданию — ни войти, ни протиснуться. Все диссиденты со стажем собрались здесь. Тема обсуждения предполагалась — “План и рынок: вместе или врозь”. Страхов было накануне! Мне говорили: “Да ты с ума сошел! Кончится тем, что там всех повяжут и в каталажку!”
Я, конечно, пытался все это собрание по ходу дела переводить на более или менее профессиональный разговор. Но какое там! Диссиденты гнули свое. Один молодой парень с таким крутым антисоветским спичем выступил, что долго пришлось его “округлять”, поминая новые перестроечные лозунги.
Я вообще никогда не был сторонником того, чтобы забираться на трибуну и кричать: “Долой советскую власть!” Всегда старался действовать в рамках какого-то разрешенного поля, при этом имея в виду, что границы этого поля очерчены весьма невнятно. Тактика была простая: постоянно ставить власти перед фактом того, что границы дозволенного постепенно, шаг за шагом расширяются.
В том же, 1986, мы принимали активное участие в первых выборах народных депутатов СССР. От Питера выдвигался Юрий Болдырев, и мы его всячески поддерживали. Много раз встречались, давали всевозможные экономические консультации, помогали организационно.
Тогда многие и мне предложили выдвинуть свою кандидатуру, полагая, что у меня есть очень хорошие шансы пройти. Однако отношение к этому у меня всегда было негативное. Я четко осознавал, что моя задача — не разговоры, не публичные выступления, а профессиональная выработка тех действий, которые предстоит осуществлять. Я понимал, что уровень подготовки моей команды, усиленно работавшей с 1980 по 1987 год, уже был настолько высок, что она вполне созрела для реализации серьезных экономических задач. Полагаю, что на этом уровне в стране был еще разве что Гайдар. Я не мог позволить себе разбазаривать потенциал команды, отвлекая ее на другое.
Тем не менее участие в проведении союзных выборов было неплохим организационным опытом. А следующей ступенькой профессионального роста стала для меня поездка в Венгрию. Стажировка в Венгрии — ход совершенно сознательный. Там всегда профессиональный уровень экономической науки был очень высок. К тому же Венгрия активно привлекала всевозможных советологов со всего мира, и главная моя задача была установить с ними контакт. Мне тогда удалось близко познакомиться с таким классиком, как Алек Нов, с патриархом советологии Гроссманом.
Правда, оказалось, что в профессиональном плане все эти знакомства были не очень результативными: советология как ветвь экономической науки оказалась довольно слабой. Советологи, к моему глубокому разочарованию, были в основном либо “розовыми”, либо совсем уж “красными”. Ведь большинство из них составляли меньшевики во втором поколении, и это накладывало ощутимый отпечаток на их экономические суждения. Зато знакомство с самой венгерской экономической наукой оказалось очень полезным и плодотворным. Там я многому научился.
Когда же я вернулся из Венгрии в 1988 году, пришлось опять окунуться в стихию выборов, на этот раз — городских. Мы поддерживали блок демократических кандидатов, собранный Петей Филипповым: готовили экономические программы, участвовали в проведении различных мероприятий. При этом не прекращал работу клуб “Перестройка”, и параллельно шли занятия нашего профессионального экономического семинара, где мы детально “прокачивали” каждый материал, который готовили для наших кандидатов.
Победа демократического блока на выборах в Питере была оглушительной. Провалили первого, второго и третьего секретарей обкома! Первого и второго секретарей горкома! Одним словом, всех коммунистов. Когда же Ленсовет был укомплектован, ко мне заявились депутаты, которых я практически всех знал, и говорят: “Вот ты нам тут много всего порассказывал: лекции читал, консультации проводил — теперь давай иди вкалывай”. И захомутали меня зампредом Ленинградского исполкома и руководителем комиссии по экономической реформе.
Это был очень интересный период в моей жизни. Тогда мы создали в Питере первые биржи — товарную и фондовую. Многое преуспели в приватизации (об этом я расскажу позже). Но так получилось, что основные усилия мои были направлены на создание в Ленинграде свободной экономической зоны.
Чубайс считает Гайдара ближайшим другом. Гайдар говорит, что и для него Чубайс — самый интимный друг. Они прошли вместе через реформу, но уже и тогда, когда Егор Тимурович ушел из «большого спорта», ограничившись ролью «теневого премьер-министра», первым человеком, кому звонил Анатолий Борисович в тяжелейшие минуты, был именно Гайдар.
Звонил он и тогда, когда в марте 1996 года Ельцин внезапно решил отменить выборы и распустить компартию. («Он позвонил мне в 7 утра, — вспоминал Егор Тимурович, — и сказал: «У нас большие неприятности, срочно приезжай». Я в принципе человек спокойный, но в то утро, бреясь, от волнения едва не отрезал себе пол-уха. Мы договорились, что он пойдет уговаривать Ельцина не делать глупостей, а я отправился в американское посольство звонить Клинтону, чтобы он убедил Бориса Николаевича не отменять выборы. Кровью, которая текла из уха, я залил весь Спасо-Хаус. (Это был, возможно, самый опасный момент в истории России последнего десятилетия».) И в июне того же года, когда разворачивалась интрига вокруг коробки из-под ксерокса и Чубайс ночью звонил Гайдару со словами: «Это конец». И в январе 1992-го, когда Гайдар после первой отставки изолировал себя от текущей политики, а Чубайс просил его повлиять на Ельцина, чтобы тот отменил решение о замораживании цен.
«Длинная» привычка к совместной работе сблизила этих двух внешне непохожих друг на друга людей. Они знали цену друг другу. Да так вдвоем, сиамскими близнецами от реформ, и попали в историю. «16 июня 1991 года на квартире у Чубайса отмечали его день рождения, — вспоминает Григорий Глазков. — Разговор в нашей компании (Чубайс и я с женами, Гайдар и Кагаловский) зашел о правительстве Силаева, которое все дружно ругали. В то время в разговорах время от времени всплывал сюжет, связанный с гипотетическим приходом к власти нашей команды. Я искренне считал, что из Гайдара, который был все-таки человеком из истеблишмента, получился бы замечательный премьер, о чем и сказал ему. А Егор мне ответил: “Если бы Толя согласился, я бы пошел работать в его правительство”». Гайдар помнит этот эпизод: «Чубайс горячо доказывал, что я должен возглавить правительство. А я, наоборот, убеждал его в том, что он должен стать премьер-министром. Сцена потрясающая: сидят два молодых дурака и убеждают друг друга в том, что они премьер-министры!»
«Толя преклонялся и преклоняется перед Гайдаром как ученым, — говорит экономист Ирина Евсеева, работавшая и с Егором Тимуровичем, и с Анатолием Борисовичем. — В 1991 году они могли бы поменяться должностями — Чубайс хороший администратор и в отличие от Егора, который всегда был как бы не от мира сего, очень земной человек. Но ему это и в голову не приходило — он пропускал Гайдара вперед. Впрочем, Егора уважали все. Как сказал когда-то Алексей Головков, начальник аппарата первого правительства, “все мы крестьянские дети на барской усадьбе Гайдара”». …
Два главных российских реформатора знакомы друг с другом уже четверть века. История знакомства, которая началась в 1982 году, была вполне банальной для Гайдара тех лет, который быстро завоевывал славу молодого, чтобы не сказать — юного экономического гуру, работавшего в знаменитом НИИ системных исследований под началом Станислава Шаталина. Он имел возможность изучать опыт реформ в Венгрии, Югославии, Польше, Китае, печатался в «Вопросах экономики», вращался в номенклатурных кругах, написал книгу за тогдашнего премьера Николая Тихонова.
Егора Тимуровича просто пригласили выступить на «чубайсовском» официальном семинаре в Ленинграде, а организовывал встречу, по нынешней характеристике Гайдара, «худенький рыжеватый парень». Выступление состоялось со всеми ритуальными ограничениями, связанными с тем, что в Питере интеллектуальной свободы было меньше, чем в Москве, все находились под колпаком у КГБ, было развито доносительство.
«Я знаю, кто стучал, — заметил в разговоре со мной Гайдар. — И вы их знаете», — ответил он на немой вопрос интервьюера. Правда, фамилии уточнять не стал. «Мы были достаточно осторожны, — рассказывал Егор Тимурович, — чтобы не произносить абсолютно запретных слов “реформа”, “рынок”, “рыночный социализм”, использовался эзопов язык. Например, инфляцию называли “финансовой несбалансированностью”». Качество дискуссий показалось московской знаменитости весьма высоким, а питерские ребята — толковыми. Началось сотрудничество, переросшее в совместную работу, формирование московско-ленинградской экономической школы, а затем и в дружбу.
– 10 –
Именно благодаря москвичу Гайдару, который был ближе к номенклатурным и реформаторским течениям, в команде питерских экономистов со временем, где-то к году 1983-му, появилось не просто ощущение востребованности, а чувство причастности и динамизма. Причастности к серьезным делам, динамизма в подготовке реформы, востребованности верхами — Комиссией Политбюро по совершенствованию системы управления.
Ее формально возглавлял Николай Тихонов, в действительности — сравнительно молодой секретарь ЦК по экономике Николай Рыжков. В научном плане Комиссию курировал председатель Госкомитета по науке и технике (ГКНТ) и глава НИИ системных исследований (ВНИИСИ), зять Алексея Косыгина академик Джермен Гвишиани. Он не был экономистом, зато обладал широкими взглядами на разные, в том числе полузапретные проблемы. Реальную же работу организовывал учитель многих будущих экономистов-либералов Станислав Шаталин.
Тогда-то «питерские» и были привлечены к работе на власть, к работе по проектированию реформы. Чубайс выступил лидером ленинградской части привлеченной к написанию и рецензированию итогового текста команды, а самые продвинутые ленинградцы Сергей Васильев (в недавнем прошлом сенатор и ныне член правления Банка развития) и Сергей Игнатьев (ныне председатель ЦБРФ) выступили даже в качестве авторов целых разделов масштабного 120-страничного документа, который назывался «Концепция совершенствования хозяйственного механизма предприятия» и содержал, по словам Гайдара, «программу реформ венгерского образца 1968 года».
Пока для одних продолжались кухонно-котельные и по-своему уютные 70-е, пока цвел застой и «время шло, и старилось, и глохло», для реформаторов, казалось, наступил самый благодатный период. Будущие руководители российской экономики попали на гребень специфической номенклатурной волны: готовилась смена поколений в руководстве, и у молодой по сравнению с методично умиравшими кремлевскими старцами поросли начальников возникло ощущение, что вот сейчас они придут к власти и все наладится. Потому и возникла комиссия с научной секцией и рабочим аппаратом в лице сотрудников Шаталина — Гайдара, Петра Авена, Олега Ананьина, Вячеслава Широнина, еще ряда теперь уже не слишком известных экономистов и их коллег из Питера. Для привлечения к работе группы Чубайса писалось специальное официальное письмо, было дано «добро», и питерские либералы, фактически экономисты-диссиденты, которые не рисковали обсуждать некоторые сюжеты публично, несколько лет работали конспиративно, вдруг получили фантастическую «крышу» — Политбюро!
Чем-то этот период напоминал эпоху, предшествовавшую косыгинской реформе: во всяком случае, такая же степень дозированного разномыслия и плюрализма мнений, необходимая для спасения неспасаемой советской экономики, допускалась лишь однажды, примерно за полтора десятка лет до описываемых событий. Правда, было и одно принципиальное отличие — в середине 60-х дискуссия приобрела отчасти публичный характер, выплеснулась на страницы печати, профессиональной и массовой. Чего по определению не могло происходить на рубеже 80-х годов: публичные экономические дискуссии начались лишь спустя два-три года, вскоре после того, как к власти пришел Михаил Горбачев.
Впрочем, номенклатурный характер работы сильно раздражал Юрия Ярмагаева. Он написал письмо Чубайсу, в котором говорил о том, что все согласившиеся работать на комиссию — карьеристы, а Гайдара следует серьезно раскритиковать, и единственный вопрос состоит в том, сделать ли это немедленно, но поверхностно, или запросить три месяца и тогда уже «раздолбать» его по-настоящему глубоко. Позицию Чубайса, который высказался в том смысле, что движение — это все, Ярмагаев считал неправильной…
– 11 –
Московско-ленинградская школа, несмотря на то, что работа ее представителей, разумеется, не была принята «наверху» для реализации, оказала серьезное влияние на настроения в академической и политической среде. Эра Горбачева была эпохой слов, но именно слова в 1985 году разрушали Систему. А либеральной риторикой реформаторов генеральный секретарь пользовался охотно и умело.
Тем не менее разочарование оказалось очень сильным, а ощущение динамизма было утрачено. Зато появилась привычка к совместной работе. И это было тем более полезным, что в то время у теперь уже бывшей группы Гвишиани — Шаталина, участникам которой предложили заняться более частными и прагматичными вопросами, не пропал интерес к научным исследованиям и время чистой политики, которое настигло молодых экономистов года через два-три, еще не наступило. А этот период многие из коллег Анатолия Борисовича задним числом считают потерянными для науки. К ним относятся два других соратника Чубайса — Сергей Васильев и Михаил Дмитриев.
Они появились в силовом поле нашего героя почти одновременно, хотя Васильев чуть раньше. Он стал четвертым в тесном кругу уже известных нам Юрия Ярмагаева, Григория Глазкова и Анатолия Чубайса. Знакомство будущего главного реформатора с Васильевым произошло еще весной 1982 года на семинаре кафедры управления финансово-экономического института, где Сергей Александрович делал доклад об экономике Югославии. Осенью того же года уже Чубайс пригласил Васильева участвовать в ежемесячных семинарах инженерно-экономического института, а спустя несколько месяцев добровольно раскрыл «заговор» трех молодых ученых по реформированию экономики СССР. Будущий руководитель Рабочего центра экономических реформ, замминистра экономики и доверенное лицо Чубайса в аппарате правительства образца 1997–1998 годов, включился в работу. Изучался опыт Югославии, по которой специалистом был сам Васильев, и Венгрии.
Ко второй работе был привлечен Михаил Дмитриев, совсем юный талантливый экономист, проходивший практику в лаборатории региональных экономических исследований, которую к тому времени уже возглавлял молодой и ранний Васильев, сам три года назад окончивший институт. Удивительным образом журнал Acta Oeconomica, где на английском языке публиковались работы венгерских экономистов, не попадал в спецхран. Именно в этом журнале Дмитриев читал Яноша Корнаи, чья классическая работа об экономике дефицита при социализме очень скоро стала культовой в чубайсовском кругу, превратившись в общую для молодых либеральных экономистов идеологическую платформу.
Через Ярмагаева с Чубайсом познакомился Сергей Игнатьев, которому впоследствии предстояло занимать ответственные должности в Минфине и Банке России, побывать на посту помощника президента по экономике, а в итоге на два срока занять кресло председателя ЦБ РФ.
Поразительно скромный, похожий на погруженного в себя университетского преподавателя Сергей Игнатьев, сидя в своем гигантском старомодном кабинете в здании на Неглинной и выкуривая одну сигарету за другой, рассказывал: «Это было важное для меня знакомство хотя бы потому, что мне очень хотелось публиковаться, а у Толи была возможность печатать статьи в сборниках инженерно-экономического института. В частности, статья, где сравнивались одноуровневая и двухуровневая банковские системы, появилась именно в одном из этих сборников. Честно говоря, я не видел разницы между официальными и неофициальными семинарами — и то и другое мне было в равной степени интересно. Гайдар был моим вторым издателем — очередная статья появилась в сборнике ВНИИСИ. Третьим издателем — в журнале «Эко» — стал Петр Филиппов».
Ленинградцы и — параллельно — москвичи слишком хорошо были знакомы с восточноевропейским опытом реформирования. И потому оказались сторонниками постепенных реформ. Никто в то время не мог и предположить, что всем им суждено отбросить экономический градуализм в ситуации, когда спустя каких-нибудь восемь лет придется спасать страну от голода и резко радикализировать уже не слова — практические действия.
– 12 –
Чубайс блистательно сочетал легальную и андерграундную деятельность. Кружок экономистов собирался еще и в узком составе для обсуждения действительно серьезных проблем. И делать это в условиях, когда практически ни у кого, в силу особенностей Питера, не было отдельной квартиры, было непросто. Летом сообщники часто собирались на загородной даче у Сергея Васильева. Зимой возникали проблемы — квартирный вопрос не решался практически ни у кого из коллег до конца 1980-х годов.
Когда в самом конце 80-х чубайсовцам нужно было встретить в Питере классика западной экономической науки Алека Ноува, его принимали в самом «респектабельном» доме — двухкомнатной квартире Глазкова. Туда, правда, нужно было добираться через черную лестницу, с интерьером, больше напоминавшим пещеру. «Кажется, попав, наконец, в квартиру, Ноув был счастлив, что его хотя бы не убили в этом подозрительном месте», — вспоминал Григорий Юрьевич.
Поэтому чубайсовские семинары должны были стать легальными, и они стали таковыми благодаря связям и пробивной силе организатора. «Я обнаружил, что есть такая структура, которая всерьез никому не нужна, — Совет молодых ученых. И решил стать председателем этого совета. Официальный статус означал, что у нас должен был быть план работы. План работы предполагал заявки на аудитории, заявки на аудитории означали, что можно заказывать бумагу, ручки и вешать объявление о времени и месте заседания, а это значило, что о нас могли узнать в других институтах, что у нас мог появиться бланк для писем, и мы получили возможность собирать людей откуда угодно. А это, в свою очередь, означало, что мы могли выпускать сборники научных трудов», — вспоминает Анатолий Чубайс.
Работа строилась системно. Перечень тем отбирался на год вперед, доклады неизменно были весьма фундированными со списком литературы из 50–100 наименований. Итоги семинара резюмировались, за 2–3 недели вносились исправления в текст доклада.
Сергей Васильев считался интеллектуальным лидером команды, хотя сам он полагает, что сдвигу экономистов вправо способствовал прежде всего Юрий Ярмагаев, «сумасшедший на грани гениальности».
Сергей Игнатьев был лучше других образован, знал западные теории — то, что было неведомо в СССР и называется economics, занимался проблемами национальных банков, инфляции и ее проявлениями при социализме, то есть дефицитом, естественно, не предполагая, что в один прекрасный день станет председателем Банка России.
Михаил Дмитриев, по оценке Васильева, отличался «сильным чувством нового». Возможно, именно по этой причине Михаил Эгонович на официальных чубайсовских семинарах скучал, хотя, по его словам, «там было интереснее, чем в других местах, потому что иногда обсуждались западные экономические модели в приложении к советской ситуации».
Впрочем, вскоре и Дмитриев, стажировавшийся в лаборатории Васильева, вошел в узкий круг и стал участвовать в семинарах для своих. «А вот там уже обсуждались опасные сюжеты, — вспоминает он, — например, история НЭПа, кризисные процессы в советской экономике».
– 13 –
Чубайс создавал не просто сплоченную организацию, но и инфраструктуру контактов и общения, которая должна была работать в условиях реального риска утечек в соответствующие органы. «Опасность исходила не от тех, кто был вовлечен в узкие семинары, — уточняет Дмитриев. — А в нашем кругу были люди, на которых точно можно было положиться в ситуации, когда мы фактически занимались антисоветской деятельностью и формировали интеллектуальную оппозицию».
Анатолий Борисович, по признанию коллег, умел сплачивать не слишком организованных людей, выстраивать «крыши», налаживать контакты по вертикали и горизонтали, общаться с москвичами и более статусными людьми — и при этом сознательно позиционировался не как интеллектуальный, а организационный лидер, медиатор, помогавший выкристаллизовывать идеи.
Первые попытки расширения команды за счет контактов с Москвой относятся все к тому же 1982 году. «На самом деле чубайсовские семинары были способом поиска единомышленников», — констатирует Глазков, отвечавший за отбор выступающих и темы выступлений. Питерских человеческих и научных ресурсов не хватало. В отличие от столицы здесь был всего один академический институт (социально-экономических проблем — ИСЭП) и гораздо более суровая идеологическая атмосфера. Поэтому если где и стоило искать людей, так это в Москве.
Однажды Григорию Глазкову коллега предложил съездить вместо себя на семинар в Москву — в Институт экономики АН СССР. Семинар оказался невероятно скучным, но зато Глазков познакомился с сотрудником института системных исследований Олегом Ананьиным, работавшим под началом Шаталина и, как выяснилось потом, вместе с Гайдаром. Ананьин и стал первым московским гостем на питерских тусовках Чубайса. Московский экономист, в свою очередь, порекомендовал для общения «внука Гайдара».
Начался долгий телефонный роман, в ходе которого Егор Гайдар все обещал приехать, но никак не приезжал. В результате Чубайс сам поехал в Москву и решительным образом «обаял» всю лабораторию, где работали Ананьин, Гайдар, Петр Авен, Вячеслав Широнин, Владимир Герасимович.
«Никто другой, кроме, быть может, Сергея Васильева, который потом очень сблизился с Гайдаром, не смог бы понравиться этим людям, которые уже тогда работали на власть», — рассказывал Глазков. Московские экономисты ощущали себя частью либерально настроенного истеблишмента, но при этом были погружены в межинститутские интриги и конкуренцию. Ни того ни другого не было в провинциальном Питере. Зато у ленинградцев был энергичный организатор. И когда Чубайс в 1982 году вошел в московскую лабораторию, где работал Гайдар, начался отсчет новой экономической истории, кульминация которой наступила осенью 1991 года — в дни формирования первого правительства реформаторов.
В том же 82-м, по символическому, а может быть, логическому совпадению, закончилась целая эпоха в истории СССР — умер Брежнев. Незадолго до этого весь Питер зачитывался быстро изъятым отовсюду номером журнала «Аврора» с рассказом Виктора Голявкина «Юбилейная речь». Эта книжка литературного ежемесячника была приурочена к 75-летию Леонида Ильича. Многие усмотрели в рассказе известного в то время писателя страшную крамолу и ужасные намеки. В день смерти генсека Чубайс позвонил Корабельникову и сказал: «Ты помнишь журнал? Это произошло».
Многие восприняли это событие почти так же, как смерть Сталина. Даже в редакции «Правды» не нашли ничего лучшего, как поднять старые подшивки газеты и сверстать траурную полосу строго по лекалу почти тридцатилетней давности, включая размер траурной рамки. А вот Чубайс был одним из немногих, кто, по свидетельству Глазкова, уже «чуял» возможные перемены: «Его распирало от радости».
– 14 –
Судьба распорядилась так, что Чубайс, Васильев, Глазков и Ярмагаев даже жили недалеко друг от друга — их четверка образовывала топографический квадрат, причем в необычайно живописных местах, где великолепные фасады совсем не соответствовали внутреннему коммунальному содержанию. Пройти от дома одного представителя команды до местожительства другого можно было минут за десять. Одно время Васильев, Глазков и Чубайс даже вместе бегали по утрам в Таврическом саду, хотя лидер, засиживавшийся за работой по ночам, присоединялся к коллегам не слишком часто.
Дома его ждала не только работа за письменным столом, но и бесконечные звонки по общему коммунальному телефону. «Дома он никогда не мог нормально поесть, так как его все время звали к телефону, — рассказывает Глазков. — Поэтому я всегда мечтал подарить ему мармит — такой бытовой прибор для постоянного подогрева еды». «Мы даже провели телефонный провод из общего коридора в нашу комнату, чтобы не надо было каждый раз бегать к телефону», — вспоминает Людмила Чубайс.
«Великолепная четверка» медленно обрастала коллегами-единомышленниками. Это был, по определению Альфреда Коха, «кружок по ликвидации неграмотности». Неграмотности экономической — с точки зрения мировой экономической теории. Постепенно «четверка» естественным образом трансформировалась в большую группу, но костяк остался прежним. Только место Ярмагаева занял Гайдар, наконец, успешно выступивший на семинаре в Питере, — время генерации сверхоригинальных идей уходило в прошлое, пришла эпоха накопления новых знаний и конкретной практической работы. «Четверка» единомышленников запечатлена на фотографии — молодые люди, каждому из которых около тридцати лет, беззаботно улыбаются и пока не знают, хотя и догадываются о том грузе ответственности за страну, который свалится на них через несколько лет.
Ближе к середине 1980-х два круга — ленинградский и московский — сомкнулись. Влияние этой общей команды с двумя ярко выраженными лидерами Чубайсом и Гайдаром на экономический дискурс, особенно после работы на Комиссию Тихонова — Рыжкова, общения с грандами советской экономической науки Станиславом Шаталиным, Александром Анчишкиным, Абелем Аганбегяном, имевшими выход на Михаила Горбачева и покровительствовавшими младореформаторам, было весьма существенным. Запретные слова входили в моду, а либеральная молодежь стала весьма популярна в академической и номенклатурной среде.
В декабре 1984 года Григорий Глазков отправился в Москву, как выразился Сергей Васильев, «с поручением Чубайса» искать новые кадры для общего дела. Правда, с точки зрения Глазкова, это выглядело несколько иначе: сотрудник провинциального института поступил в аспирантуру престижнейшего московского академического учреждения — Центральный экономико-математический институт (ЦЭМИ). В ЦЭМИ на посту заместителя директора работал главный рыночник того времени Николай Петраков. Причем, по свидетельству Чубайса, если для «московских» понятие «рыночник» совсем не резало слух, то для «питерских» оно звучало столь же неприлично и запретно, как слово «гомосексуалист».
Там же, в ЦЭМИ, много лет когда-то провел Станислав Шаталин. Директор института Николай Федоренко, занявший эту должность еще в 1963 году, прикрывал своим авторитетом «неблагонадежных» людей. Сотрудник института Леонид Канторович был лауреатом Нобелевской премии по экономике. Одну из лабораторий возглавлял Евгений Ясин, изучавший так называемый широкомасштабный экономический эксперимент, начатый в 1983 году в двух союзных министерствах — Минэлектротехпроме и Минтяжмаше.
Возможно, в знаменитом институте с «ухом» на фасаде не было такой размашистой свободы под «крышей» Комиссии Политбюро, как у Гвишиани — Шаталина — Гайдара, но зато здесь работали знаменитые экономисты, под прикрытием математических методов в экономике формировалась реальная экономическая мысль, а под руководством знаменитостей работала замечательная молодая поросль, появившаяся в ЦЭМИ одновременно с Глазковым или немного позже, — экономисты Константин Кагаловский, Владимир Мащиц, Андрей Вавилов, Сергей Глазьев, социолог Сергей Белановский.
В 1986 году на базе ЦЭМИ в Москве был создан клуб «Перестройка» — аналог ленинградского, координатором которого был Глазков. «Это мы его создавали, из Питера, — это делал Петя Филиппов вместе с Гришей Глазковым. Это был наш проект, чтобы вторым шагом, опираясь на московское разрешение, сделать такой же клуб у нас в Питере», — рассказывал Чубайс. Разрешение дал Севастопольский райком партии, весьма либерально относившийся к дискуссионной активности интеллигентов из академических институтов, которых было очень много на территории этого района столицы.
Евгений Ясин стоял немного в стороне от этих процессов, к тому же в конце 1980-х он уже работал с Григорием Явлинским в правительстве. Тем не менее, естественным образом все экономические команды пересекались, появлялись люди из других регионов, например, Сергей Павленко из Новосибирска и Симон Кордонский с Алтая. Это было еще то время, когда Явлинский мог посетить Ленинград по приглашению Чубайса. Тогда двум будущим лидерам нечего было делить и оба были озабочены одной проблемой — каким будет переход из одного экономического пространства в другое?..
– 15 –
Семинар в самом конце августа 1986 года на Змеиной Горке под Ленинградом завершил формирование и команды соратников, и повестки либеральных реформ. К тому же времени были сформулированы все основные идеи — конец 80-х уже был занят не экономической наукой, а политикой. Период «внутриутробного» созревания идей сменился их публичной обкаткой и политической вольницей, а затем, к началу 1990-х, трансформировался сначала в программу действий и чуть позже в собственно действия. Круг «Змеинки» — человеческий и идейный — мог составить настоящую научную школу. Но — в иную эпоху.
В те годы кадровый резерв «московско-ленинградской школы» и капитал ее идей могли конвертироваться только в политику. Практическую экономическую политику. По сути дела, других экономистов, которые могли бы начать реформы, в стране просто не было. Годы спустя, когда основные представители этой школы летели в одном самолете с Вацлавом Клаусом, тогда еще не президентом Чехии, а премьером, он неожиданно выразился в том смысле, что если произойдет авиакатастрофа, то Россия лишится всех своих экономистов. Это была, конечно, фигура речи. Но, увы, достаточно точная.
Семинар проходил в затерянном в глубине Карельского перешейка маленьком пансионате с умеренными удобствами (общий душ на этаже, умывальник в номере «люкс», который занимал Гайдар с супругой). Под крышей заведения, принадлежавшего финансово-экономическому институту, собрались около 30–40 человек, которых уже тогда можно было назвать либеральными экономистами. Стимулирующим образцом послужила так называемая Школа Гавриила Попова — «Гавриилиада», подмосковный семинар, собиравший исследователей-шестидесятников. Чубайс и Васильев побывали на мероприятии и после некоторых раздумий решили организовать аналогичные «либеральные учения» новой генерации экономистов.
Семинар был совсем не похож на обычные алкогольно-формальные мероприятия, хотя были и грибы, и озеро, и поездка в Выборг. Соответствующими были уровень и интерес аудитории, которая, тем не менее, все равно состояла из широкого и узкого кругов. «Всем было интересно обсуждать содержательные вопросы», — констатирует Гайдар. «Уровень был потрясающе высокий. Заслушивалось 3–4 доклада, после каждого из которых следовало обсуждение. Никто не уходил», — вспоминает Васильев. «Это был исторический семинар. Наступил переломный момент в развитии событий», — утверждает Дмитриев. Гайдар вспоминает «чудесный доклад Кагаловского о бюджетных проблемах СССР», выступление Ирины Евсеевой-Боевой о реальном положении дел с финансированием системы материально-технического снабжения, доклад Петра Авена о финансировании советского сельского хозяйства на примере Алтайского региона.
Среди докладчиков было всего две женщины — Ирина Евсеева и Оксана Дмитриева. «Мой доклад всем им очень понравился, потому что они были теоретики, а я рассказывала о вполне практических вещах. Заседали мы с 9 утра до 10 вечера. Работал профессиональный фотограф. Каждый день мы выпускали стенгазету. Однажды мы делали ее вместе с Оксаной, а наутро обнаружили, что, читая ее, Костя Кагаловский выразился в том смысле, что бабы — дуры: разве можно было публично писать о самом факте обсуждения экономических циклов и кризиса? «Кризис» был запретным словом», — вспоминает Ирина Евсеева.
Тем не менее, и здесь проходили отдельные заседания узкого круга, где, в частности, обсуждалась такая невероятная по тем временам проблема, как перспективы формирования рынка капитала. Общее понимание принципиальных вопросов логическим путем приводило к одному выводу — мягкий или жесткий выход из социализма неизбежен.
– 16 –
Тактико-технические характеристики Анатолия Борисовича в то историческое романтическое время (герою 31 год) известны исключительно благодаря цепкой женской памяти. Приведу только одно описание, предложенное соратницей: «Безумно тощий, длинный, костлявый, как цыпленок за 1 рубль 75 копеек. Твидовая (на самом деле вельветовая. — А.К.) куртка с рукавами, которые были ему коротки. Тогда он жил, возможно, вообще скромнее всех нас».
Семинар 1987 года в Лосево (турбаза на Карельском перешейке) был примечателен политизированным фоном, который сложился за год, и отмечен важным событием — обсуждением доклада Виталия Найшуля о ваучерной приватизации. (Найшуль, как и Сергей Глазьев, который тоже делал большой доклад, впервые появился на подобного рода тусовке.)
К тому времени в Питере уже существовал политический дискуссионный клуб с таким же названием, как и в Москве, — «Перестройка», одним из лидеров которого стал Чубайс. Учреждение клуба было разрешено обкомом партии, сразу и позитивно отреагировавшим на письмо шести членов партии, среди которых была такая авторитетная и надежная фигура, как тов. Чубайс А.Б.
Параллельно возник клуб реформаторского «молодняка» при ленинградском Дворце молодежи под названием «Синтез», где «тусовались» Борис Львин, Андрей Илларионов, Михаил Маневич, Михаил Дмитриев, Алексей Миллер, Дмитрий Васильев. Каждый из этих экономистов, родившихся в 1961–1962 годах и знавших друга в основном по финансово-экономическому институту, потом сыграл, а некоторые и до сих пор играют большую роль в реформах и управлении экономикой России.
Бориса Львина, который в последние годы работает в международных финансовых организациях, Сергей Васильев считает наиболее талантливым экономистом. Андрей Илларионов был одним из немногих, кто примкнул к этой компании, будучи выходцем не из «финэка», а из Ленинградского университета. В ближний круг его привел Михаил Дмитриев, с которым он познакомился в самом начале 80-х еще на студенческой Олимпиаде в Ташкенте (Илларионов был первый в городе, Дмитриев — второй в СССР).
Впоследствии Илларионов работал в лаборатории Сергея Васильева. Михаил Маневич в 1990-е возглавлял питерский комитет по управлению имуществом и стал жертвой заказного убийства в 1997 году. Алексей Миллер сделал блестящую карьеру в Москве и возглавил «Газпром» уже благодаря другой команде — питерской мэрии и Владимира Путина. Дмитрий Васильев, «Че Ге-вара приватизации», в свои 29 лет стал в первом правительстве реформ правой рукой председателя Госкомимущества Чубайса.
«Дискуссии в «Синтезе» были более острыми и содержательно интересными, — вспоминает Михаил Дмитриев. — Например, мы открыто дискутировали по поводу того, как будет распадаться СССР». И это в 1987 году, когда даже западные советологи не задумывались о такой перспективе! Григорий Глазков считает, что на определенном этапе более молодые представители «Синтеза» сами начали влиять на старших коллег. И влиять определяющим образом.
– 17 –
Несмотря на некоторую обособленность этой молодежной тусовки от «старших», имевших номенклатурный опыт, большую закрытость «Синтеза» по сравнению с «Перестройкой», все эти люди находились в силовом поле главного организатора политического и интеллектуального процесса Анатолия Чубайса. И потому участвовали в семинаре в Лосево. «Чубайс был для нас одним из самых влиятельных людей, человеком с авторитетом», — вспоминает Дмитрий Васильев.
Тогда же, на узком семинаре в рекреации жилого корпуса, прошло обсуждение доклада Виталия Найшуля о ваучерной приватизации. С 1985 года во всех экономических учебных и исследовательских институтах по рукам ходила самиздатовская рукопись под названием «Другая жизнь». Ее автор, наиболее радикальный из всех либералов молодой сотрудник ЦЭМИ АН СССР Виталий Аркадьевич Найшуль, выступил с идеей экономической реформы и народной приватизации.
Книга была популярной по форме и радикальной по содержанию: «Оставьте все по-старому, и вы, да и ваши дети будете рыскать по магазинам, носить линялую одежду и рвущуюся обувь, ждать десять лет в очереди на квартиру, проклинать ломающийся телевизор или холодильник, жить и работать в разлагающемся беспорядке. Чтобы навести порядок, нужна Экономическая Реформа».
Среди прочего в книге излагался первоначальный сценарий приватизации, которую потом назвали ваучерной, — каждый гражданин, по плану Найшуля, должен был получить по пять тысяч специальных именных рублей. Реформа могла бы пройти под лозунгом «Народное — народу!». Автор справедливо предположил, что для реализации замысла нужен «руководитель с размахом и кругозором Петра Великого», и против него будет играть то обстоятельство, что к нововведениям непросто приспособиться.
На конспиративном семинаре, в котором среди прочих участвовали Гайдар, Чубайс, Дмитриев, Васильев, Игнатьев, знакомый Чубайса по клубу «Перестройка» Петр Филиппов, идея Найшуля была подвергнута резкой критике.
Чубайс вспоминал: «Помню бурное обсуждение этого выступления, в ходе которого наиболее агрессивно против идеи ваучеризации с полным ее разгромом выступили некто Гайдар и некто Чубайс. Основные аргументы были примерно следующие. Это чудовищно рискованная затея, она приведет к массовой несправедливости. Степень сложности процесса и вообще степень сложности объектов — отрасли, предприятия, совершенно различная, неоднородная. Наконец, фантастически упрощается и отупляется способ приватизации: сам подход предполагает примитивизацию инструмента для обращения со сложнейшим объектом, результатом чего будет массовое недовольство, массовые обиды. Оскорбленными будут себя чувствовать десятки миллионов граждан».
Игнатьев говорил о том, что ваучеры потенциально могут стать платежным средством и оказать инфляционное давление на экономику. Возражал и Филиппов, которому потом во время ночной прогулки по аллеям пансионата Михаил Дмитриев пылко доказывал преимущества акционерного предприятия перед государственным и кооперативным. (Спустя несколько лет именно Филиппов напишет первые законы о приватизации.)
Как вспоминает Дмитриев, Гайдар высказался в том смысле, что для либералов в их крайне радикальной ипостаси, к которым принадлежал Найшуль, вообще характерна недооценка доконтрактных отношений, институтов привычек и традиций, которые очень существенно влияют на реакции общества на рыночные стимулы, и потому к идее ваучерной приватизации нужно относиться исключительно осторожно.
Дискуссии по поводу чековой приватизации не закончились в 1987 году. Евгений Ясин в своей книге «Российская экономика» вспоминал: «Март 1990 года. Мы стоим с Петром Авеном в центре Вены после семинара, за спиной дворец Хофбург, и страстно спорим, нужно ли проводить быструю приватизацию по Найшулю». Кто бы мог подумать, что политическая логика потом заставит противников идеи Анатолия Чубайса и Егора Гайдара реализовать ее на практике…
– 18 –
Обсуждение доклада Найшуля могло дорого обойтись участникам семинара и Чубайсу как организатору. Странным образом теплую компанию реформаторов, собранных «Борисычем», спас от неприятностей по всем линиям, включая гэбэшную, редкий навык Михаила Дмитриева — он владел стенографией. Писать на магнитофон не решались, и потому молодого аспиранта, которому как раз идея ваучерной приватизации показалась перспективной, попросили стенографировать заседание.
Буквально на следующий день административные чины из финансово-экономического института, отвечавшие за «чистоту помыслов» участников конференции, потребовали объяснений по поводу того, что происходило на семинаре. Стенографию никто не знал, ксероксов в то время не было, поэтому обладателя тайного знания Дмитриева попросили прочитать записи. С Чубайсом и Васильевым Михаил согласовал более или менее невинный текст, который и был зачитан вслух. Серьезных последствий эта история не имела, и чины ограничились замечаниями по поводу недопустимости отклонений от марксистско-ленинского учения.
История семинаров продолжалась. Петр Филиппов даже придумал технологию зарабатывания денег для их финансирования, которая в 1990-е превратилась в народный миф о Чубайсе — торговце цветами: якобы он выращивал тюльпаны и пропагандировал идею создания тюльпанных ферм. Этакая «голландская болезнь»… На его приусадебном участке среди прочих были вынуждены в поте лица трудиться будущие высшие государственные чиновники, вплоть до председателя национального банка. Но только не Чубайс, который, по его собственной оценке, «был категорически против всей этой затеи от начала и до конца».
«Было три способа участия в тюльпанной эпопее, — рассказывает об этом экзотическом бизнесе Глазков. — Помогать Филиппову и работать на общее дело, продавать тюльпаны у метро (однажды за три праздничных дня я заработал на этом полторы аспирантских стипендии и приобрел бесценный опыт) и заниматься собственным тюльпанным бизнесом.
Заниматься торговлей и собственным бизнесом Чубайс считал для себя зазорным». Это обстоятельство подтверждает и сам Петр Сергеевич Филиппов, хотя, конечно, дружескую помощь по отбору тюльпанных луковиц и осуществлению садово-огородных работ оказывали не только ныне видные либералы-реформаторы, но даже их дети, включая детей Анатолия Борисовича.
Впрочем, ничего более содержательно яркого, чем семинар 1987 года, уже не состоялось. Хотя были встречи на квартирах у Чубайса и Глазкова в Питере или в Москве, в лаборатории Васильева на Петроградской стороне, семинары на Ладоге, в организации которых принимал участие Петр Филиппов, круизы из Ленинграда на Валаам, конференция в Подмосковье, которую организовали Константин Кагаловский и Ирина Евсеева.
«Чубайс всегда был сумасшедший, — чисто по-женски характеризует коллегу Ирина Николаевна. — Этот трудоголик заставлял нас «семинариться» целый день. А потом, когда мы уходили или уплывали с гитарами «в ночь», он всегда спал. Чубайс уже тогда был нашим начальником. Помню, на Ладоге, где у Петра Филиппова были какие-то плавсредства, мы утопили якорь. Так Толя выстроил нас в цепь, и мы шарили ногами в холодной воде, пока не нашли этот самый предмет… Потом спустя несколько лет все главные участники семинаров стали министрами. Все, кроме девушек. И исключительно из-за позиции Чубайса. У женщин для такого жесткого человека, как Толя, кости очень хрупкие».
Одно из мероприятий на Ладоге запомнилось и нынешнему председателю ЦБ РФ Сергею Игнатьеву: «Мы проводили семинар на берегу озера. И вдруг начался дождь. Над нами растянули какую-то пленку, но мы продолжали бурно дискутировать. Дикость ситуации мне стала понятна уже тогда: стоят — именно стоят! — человек двадцать под пленкой в проливной дождь и с жаром обсуждают проблемы экономики. В то время мне и в голову не приходило, что многие из этих людей лично будут реализовывать реформы».
– 19 –
В частной и научной биографии Чубайса был важный десятимесячный эпизод, многое определивший в формировании, точнее, укреплении идеологии и мировоззрения, — стажировка в 1988 году в Венгрии, одной из самых передовых с точки зрения реформирования экономики стран, уже вплотную подошедшей к своей «бархатной революции».
Двумя годами раньше, несмотря на хорошую официальную репутацию, Анатолия Борисовича не пустили на стажировку в Скандинавию, но в результате несостоявшееся изучение «шведской модели» было заменено на модель венгерскую. … Еще раньше, в 1985-м, Анатолий Чубайс и Сергей Васильев ездили по линии «Спутника» в Польшу. Это был едва ли не первый разрешенный обмен после событий 1980 года. «Мы немедленно законтачили с «Солидарностью», — вспоминает Васильев. — В Гданьске нам рассказали, как все было на самом деле.
Кстати, там я в очередной раз убедился в поразительной способности Чубайса разворачивать аппаратные интриги. Наши контакты не остались незамеченными, но Толя мастерски «развел» «комиссара» нашей группы — Александра Потехина, тогда крупного комсомольского работника, а впоследствии вице-губернатора Санкт-Петербурга».
Венгрия была колоссальным опытом для будущего реформатора. «Я там занимался чем угодно, только не своей диссертацией», — говорит Чубайс. В Будапеште он много читал — опять, как в Питере, до закрытия библиотеки — и общался с множеством людей. Познакомился с кумиром молодых российских экономистов Яношем Корнаи, классиком западной экономической науки Алеком Ноувом, будущим премьером, а затем и президентом Чехии Вацлавом Клаусом, многими известными советологами.
Резко улучшил свой английский, получал из Америки антисоветскую литературу, вытащил в Будапешт поэтапно некоторых представителей своей команды, включая Петра Филиппова и Григория Глазкова. Немаловажным обстоятельством оказалось и знакомство с живой полурыночной, а в некоторых отношениях и совсем рыночной экономикой Венгрии.
Чубайс снимал комнату у пожилой венгерской четы и как-то, принимая душ, обнаружил, что вода необычайно быстро — по советским меркам, разумеется, — кончилась. Это хозяйка отключила платную воду чересчур размашисто ею пользовавшемуся постояльцу: коммунальные услуги даже в социалистической Венгрии не субсидировались.
Тем не менее на одной из конференций Чубайс произвел фурор, выступив с неожиданной критикой венгерской реформы хозяйственного механизма. «Я назвал эту реформу половинчатой, — рассказывает Анатолий Борисович, — что вызвало шок: они привыкли, что старшие советские товарищи критикуют венгров за ревизионизм, а тут «старший младший» товарищ говорит, что экономические преобразования недостаточно радикальны».
– 20 –
Спустя два года в той же Венгрии прошел знаменитый Шопронский семинар, собравший лучших экономистов из России, включая значительную часть будущих представителей первого правительства реформ, и известных западных экономистов уровня Уильяма Нордхауза и Руди Дорн-буша. Эта страна стала своего рода «окном в Европу» для первого поколения реформаторов и конкретно для Чубайса.
После Венгрии, после Шопрона, куда приехал из соседней Австрии на своей новенькой «девятке» щеголеватый Петр Авен, не только Анатолия Борисовича, но и многих представителей команды стали звать на конференции международного уровня.
Эпоха семинаров закончилась — начался не менее существенный с точки зрения кристаллизации представлений об экономике период конференционального международного общения, закончившийся в сентябре 1991-го мероприятием в Альпбахе (Австрия).
В Альпбахской конференции участвовали Чубайс, Васильев, Авен, Кагаловский, Гайдар. Именно тогда была окончательно оформлена идея проведения реформы в границах отдельных республик, на чем особенно настаивал Константин Кагаловский, а до этого Борис Львин, предсказавший развал Советского Союза еще в 1988 году и угадавший конкретный срок конца империи. В тексте Альпбахской декларации прямо указывалось на невозможность реализации реформы в том случае, если СССР продолжит свое существование в прежнем виде. Интересно, что эта декларация была подписана и академиком Дмитрием Львовым, впоследствии яростным критиком либеральных реформ.
«Альпбахская декларация стала поворотным пунктом, — оценивает значение документа Чубайс. — Мы поняли, как будет развиваться история, и развернули всю работу на выработку курса реформ именно для российского правительства, а это существенно меняло весь набор мер. Уже тогда зрело ощущение, что команды, альтернативной нашей, нет».
– 21 –
В этом контексте важно само по себе содержание доклада, который еще за год до Альпбаха сделали на конференции в Италии Анатолий Чубайс и Сергей Васильев. Доклад важен с той точки зрения, что радикальным образом опровергает представления о российских реформаторах как о людях, действовавших в 1991–1992 годах вслепую. Они превосходным образом прогнозировали последствия каждого шага и не испытывали по этому поводу никаких иллюзий.
Вот несколько характерных идей из совместного текста, который был «записан» Сергеем Васильевым на английском и зачитывался с трибуны на том же языке Чубайсом. («И то и другое было ужасно. Зато уже спустя несколько лет мы свободно говорили и писали по-английски», — вспоминает Сергей Александрович.)
Авторы указывают на неизбежность применения антиифляционной (рестриктивной) политики, которая способна погасить финансовую несбалансированность, но при этом вызвать «общую депрессию в народном хозяйстве». Чубайс и Васильев предсказывают серьезные структурные изменения: «Сокращение инвестиционных и оборонных расходов наряду с уменьшением промежуточного спроса предприятий создает обстановку структурного кризиса в тяжелой промышленности СССР. Снижение производства традиционного тяжелого оборудования и вооружений сократит потребности экономики в металле, энергии и топливе, изменит нагрузку на транспортную сеть… Логическим следствием такого процесса является закрытие или перепрофилирование значительной части предприятий тяжелой промышленности».
Авторы называют этот процесс «реструктуризацией», поскольку «в этот период ничего не строится, а производится исключительно «чистка» народно-хозяйственной структуры от устаревших технологических укладов».
При этом «структура экономики адаптируется к общественным потребностям», но одновременно происходит «резкое снижение нормы накопления» и «упадок высокотехнологичных отраслей промышленности, ориентированных на инвестиционный спрос».
«Инфляционные тенденции и политическая нестабильность сохранятся в СССР в течение достаточно длительного периода реструктуризации и перехода от авторитаризма к демократии… Что же касается поведения бывших деятелей теневой экономики, то… их капиталы будут инвестированы в развитие быстро окупающихся отраслей инфраструктуры (туризм, торговля, общественное питание) с ярко выраженной ориентацией на твердую валюту».
И далее очень важная мысль, актуализировавшаяся именно сегодня: «Частные капиталы широко польются в сферу разработки и внедрения новых технологий лишь в случае возникновения значительного перенакопления капитала и создания серьезных политических гарантий для частных инвесторов. Эти условия, разумеется, будут вызревать довольно долго».
Как в воду глядели! Весной 1992 года Сергей Васильев, будучи уже главой интеллектуального штаба гайдаровского правительства — Рабочего центра экономических реформ, объяснил в газете «Московские новости» позицию реформаторов еще раз: «Никаких сомнений этического и социокультурного плана мы, команда реформ, не испытывали. Единственный вопрос был связан с возможностью осуществления рыночных реформ демократическим путем. Ведь везде они проводились авторитарно… Нас часто обвиняют в том, что мы не думаем о последствиях реформы для народа. Это не так. Задача правительства — сделать последствия переносимыми для большинства населения».
– 22 –
Ближе к началу 1990-х Чубайс и его команда с головой окунулись в политику. У Сергея Васильева, который, помимо лаборатории, заведовал сектором из восьми человек, находившихся в подчинении, пять (!), включая его самого, оказались депутатами — кто Ленсовета, а кто Верховного Совета РСФСР. Вполне естественно, что Чубайс стал одним из лидеров демократического движения в Питере и даже по инициативе вернувшегося в Ленинград из аспирантуры в Москве Алексея Кудрина, присоединившегося к молодежной экономической тусовке, баллотировался на должность директора Ленинградского института социально-экономических проблем (ИСЭП), но был сознательно «срезан».
«Мы все тогда болели за него», — вспоминает нынешний председатель ЦБ Сергей Игнатьев. Командное настроение подтверждается и воспоминаниями об этом периоде Дмитрия Васильева, в то время сотрудника ИСЭПа: «Это был очень полезный опыт». «Я спрашивал Чубайса, зачем ему это надо? Он азартно отвечал, что просто хочет попробовать», — говорит Владимир Корабельников.
Мало того, что борьба за место главного человека в единственном в Питере учреждении Академии наук СССР проходила вне традиционных рамок — претендент не был доктором наук и не достиг 35 лет, он еще и вышел при голосовании на второе место. В Москве, в отделении экономики АН СССР, настороженно отнеслись к молодому харизматическому кандидату и сочли за благо замотать голосование по двум кандидатурам финалистов.
Были найдены ошибки процедурного характера, нужные бумаги претенденты подали заново, однако Чубайс получил отрицательный ответ вполне хамского содержания: «Ввиду того, что документы оформлены неграмотно, принято решение их не принимать».
Академики, которые впоследствии составили целое направление в критике реформ и пытались заигрывать с консервативными командами в правительстве, уже тогда почувствовали недоброе и верно угадали в Чубайсе прямого оппонента.
Алексей Кудрин не случайно настаивал на том, чтобы именно Чубайс баллотировался на пост директора. Наш герой обладал политической харизмой. Он талантливо выступал, заряжал аудиторию своим энтузиазмом и эмоциональностью, что очевидным образом проявилось даже тогда, когда проводилась ваучерная приватизация. Она все-таки состоялась, значит, Чубайсу поверили. А ведь нельзя сказать, что он, в силу конкретно-исторических обстоятельств, был популярен в широких народных массах.
