Poems from Siberia | Поэзия из Сибири
By Anna Evtushenko, Yale-NUS
Originally from Novosibirsk, Russia, Anna was on her way to Yale for a semester abroad when she stopped over in her favorite city of St. Petersburg. The first poem deals with one of her experiences on the city subway echoing somebody else’s story, and the second with her imminent departure from the country. The third poem is inspired by a peculiar interaction and how the past has made it possible.
ORIGINAL
Где-то между Удельной и Пионерской
я увлеклась прочтением Полозковой
и позабыла про давку и холод зверский,
и показалась свободной, даже рисковой.
В толпах людей, зажатых в одном вагоне,
пытался пройти мужчина — в руках табличка,
жалостливые просьбы — должно быть, гонит –
дескать, во всём виновата спичка;
дом сгорел, и в пожаре погибла дочь.
“Помогите, добрые люди, построить вновь”.
Но справа справка, гласящая всё точь-в-точь
и леденящая странной идеей кровь:
где-то сидит отшельник офисных сред,
и, если кто-то умер, идут к нему.
Он констатирует порчу, болезнь и вред,
после приходит в себя в сигаретном дыму.
Пока данный гость плутал по моей голове,
мужчина с табличкой вышел на волю зимы.
Уголь в глазах внимает людской молве,
хоть и не слышим, не верим, не видим мы.
Ты шепчешь: “Останься тут,
средь холода, рек, скульптур.
Выстраивай свой маршрут
по тропам и вехам культур,
а после дыши Невой,
секунды считай в метро
и слушай полночный вой
бездомных балтийских ветров”.
Но жизни расчёт иной,
идёт предпоследний час,
и перед усталой страной
степенно стою сейчас.
Когда-нибудь будет идти
“Десятый” по Кораблям,
а я опишу пути
к совсем другим февралям.
Но прошлого вдруг коснусь,
ведь прошлое — демиург,
и тихо скажу “Я вернусь”,
и буду с тобой, Петербург.
Наше разное горькое прошлое
позволило нам встретиться под эгидой свободы.
Сколько людей погибло, чтобы мы могли быть брошенными,
чтобы не замечали лучшие годы?
Сколько генных мутаций дали тебе глаза цвета дерева,
чайного или, скорее, кофейного?
Кто-то стоял и кричал с далекого берега,
волшебного, но настоящего, сталелитейного.
Кто-то другой влюблялся, и ждал записки,
с соломой мешал муку, на пустой платформе
грустил. У меня их любовь и миски,
их усталые клетки кожи на старой форме.
TRANSLATION
Somewhere between “Udel’naya” and “Pionerskaya”
I got engaged reading Polozkova
and forgot about the cram and the brutal cold
and might have seemed free, even risky.
In the crowds of people crammed together in one car
a man tried to pass, a sign in his hands,
pityful requests — he must be lying —
blaming everything on a mere match;
the house has burned down, and in the fire his daughter has died.
“Help, kind people, to build it anew.”
But on the right of the sign is a document that repeats everything verbatim,
cooling one’s blood with a strange idea:
somewhere in an office there is a castaway,
and, if somebody dies, people go to him.
He verifies damage, illness and harm,
then comes to his senses in cigarette smoke.
While this guest was roaming around my head,
the man with the sign left into the mercy of winter.
Coal in his eyes is listening to people’s words,
though we don’t hear, don’t believe, don’t see.
You whisper: “Stay here,
among the cold, rivers, sculptures.
Make your own route
along the paths and eras of cultures,
and afterwards breathe in the Neva,
counts seconds on the subway,
and listen to the midnight howl
of homeless Baltic winds.”
But life’s calculation is different,
the penultimate hour is passing,
and in front of a tired country
sedately I stand.
Sometime the trolleybus Number 10
will go along the “Ships” district,
and I will describe the ways
to completely different Februaries.
But will touch the past suddenly,
because the past is a demiurge,
and will say quietly “I will return,”
and will be with you, St. Petersburg.
Our different bitter past
let us meet under the auspices of freedom.
How many people died for us to be able to be dumped,
not to notice the best years?
How many genetic mutations gave you eyes the color of a tree,
tea tree, or more likely coffee?
Somebody was standing and crying from a faraway shore,
magical, but real, steel-producing.
Somebody else fell in love, and waited for a note,
mixed straw with flour, on an empty train platform
was sad. I have their love and bowls,
their tired skin cells on an old uniform.
