Судьба кулака
Coda исследовала следственное дело и дневник подмосковного крестьянина Николая Шарагина, который получил три года тюрьмы за здравое предположение, что колхозы — это новая барщина.
По сравнению с другими советскими колхозниками Николай Леонтьевич Шарагин жил хорошо.
В 1931 году этот крестьянин из села Измайлова Московской области (теперь это Москва и там есть станция метро «Измайловская») жил в крепком доме 10 на 14 аршин — это 70 квадратных метров, очень просторное жилье по меркам русского крестьянина. Вместе с ним в этом доме жила его жена, сестра, дочь и сноха. Обычно крестьянские семьи ютились в домах в два раза меньше (этот в деле называется «двойным») в лучшем случае ввосьмером.
Шарагин был грамотен — еще в детстве закончил три класса церковно-приходской школы. Он был, видимо, очень силен физически и довольно богат — опять же, по меркам русского крестьянства.
До того как Шарагин вступил в колхоз, у него было две лошади, три гектара земли и пара наемных работников. До революции — семь лошадей. Кроме, собственно, крестьянского дела на небогатой подмосковной земле Шарагин занимался извозом — по-нашему, грузоперевозками, — и ездил по всей Москве и окрестностям. Даже вступив в колхоз, он продолжил заниматься этим бизнесом. Одну лошадь ему оставили, остальных он в колхозе же и брал.
Шарагин вел дневник. Собственно, о его делах мы знаем из двух источников: из дневника и из уголовного дела по статье 58–10 (антисоветская агитация и пропаганда).
Дневник этот был очень лаконичным, написанным ужасным крестьянским почерком, с многочисленными сокращениями. К тому же записи химическим карандашом очень сильно пострадали от воды. Тем не менее, кое-что можно понять.
Он записывал все дела, которые сделал за день. Шесть дней в неделю, иногда и по воскресеньям: вот он везет электродетали из Сокольников в Измайлово, вот — едет к Донскому монастырю через весь город, вот — забирает корм для лошадей, лекарства, хлеб для работников, торгуется с председателем колхоза, ездит обналичивает чеки в банк — и так все время. Крестьянин не записывает свои впечатления и переживания — он человек дела. Зимой 1931 года он влезает в грандиозное предприятие: подряжается возить лед в московские рестораны. Его сын и работники выпиливают глыбы прямо из одного из измайловских прудов, грузят их на подводы — и он возит их в город. Буквально деньги из воды.
По выходным Шарагин встречается с друзьями, братьями Бутюгиными и выпивает с ними.
О его соображениях и переживаниях мы узнаем уже из материалов уголовного дела. В дневнике он записывает все суммы, которые получает, и даже с учетом того, что он должен платить работникам и кормить лошадей — это очень изрядные деньги, тысячи советских рублей.
В декабре 1932 года Шарагина арестовали по доносу соседей.
Оказывается, он неоднократно допускал антисоветские высказывания: чаще всего у себя дома, когда выпивал с друзьями, братьями Бутюгиными, крепкими мужиками в два раза его моложе. Все они пошли сообщниками по его делу об антисоветской агитации.
Доносов на Николая Шарагина и на его «сообщников» было множество. Крестьянин Николай Карпов, работавший в колхозе возчиком (то есть, собственно, бывший коллегой и, вероятно, конкурентом нашего Николая Леонтьевича) сообщил, что Шарагин и его подельники «проводили среди колхозников систематическую а/с (видимо антисоветскую — так в тексте) и антиколхозную агитацию, направленную на срыв всех мероприятий партии и правительства на селе».
Карпов пытался единолично переквалифицировать Шарагину статью с антисоветской агитации (тяжелый состав, но в начале тридцатых за это давали не очень большие сроки) на вредительство: «Кулак Шарагин Н. Л., вступив в колхоз, постепенно от рядового колхозника доходит до бригадира, в должности которого сознательно с явно намеренной целью вредит колхозу и дезорганизует отдельных колхозников, как например: в июне 1932 во время садки капусты колхозники, состоящие в его бригаде, недорабатывали нормированного рабочего дня ежедневно по три часа, что затягивало садку капусты, с одной стороны, а оставшаяся рассада теряла свою силу, с другой». Странным образом, следователи на это не повелись: для 1932 доказательства были слабоваты.
Крестьянин Михаил Малинин в своих показаниях был лаконичным и предельно правдоподобным:
Шарагин и другие, по его словам, утверждали, что колхоз — это когда работящие крестьяне должны быть батраками у лодырей.
Очень легко себе представить, что человек, который записывает в дневник по пять-шесть дел ежедневно и отчитывается о доходах на тысячи рублей, говорит такое.
По словам Александра Папанина, на пьянках и сборищах Шарагин говорил, что колхозы нас разорили, мы раньше жили наслаждались, а теперь нас всех сделали какой-то беднотой, ну ладно, скоро советы пошлют к черту и тогда мы свое возьмем. «В колхозы зазывают насильно, колхозы — это кабала, это вторая барщина, только советская». Понятно, что Шарагин не мог помнить барщину, он родился в 1872 году, но родители ему о ней явно рассказывали.
Шарагин и братья Бутюгины пытались защищаться во время следствия и скоротечного суда тройкой ОГПУ. Николай Леонтьевич говорил, что вступил в колхоз, когда его, крестьянина-единоличника, окончательно задушили налогами, но против колхозов ничего не имеет. Бутюгины объясняли, что партия и правительство зашли слишком далеко: начали бороться с кулаками-мироедами, а давят в результате крестьян-трудовиков, которые живут хорошо, потому что много работают.
Но логика революционного правосознания была неумолимой.
Все участники антисоветской группы за контрреволюционную и антиколхозную агитацию получили по три года лагерей.
Относительная мягкость наказания (всего через несколько лет за аналогичное преступление Шарагин и его подельники получили бы десятку и рады были бы, что легко отделался) не должна вводить нас в заблуждение: для шестидесятилетнего, пусть и очень крепкого, мужчины это был смертный приговор. Справки об освобождении в деле нет, что может означать как бюрократический бардак, обычный для советских следственных органов (очень подробно об этом писал, например, Иван Солоневич в книге «Россия в концлагере»), так и то, что Николай Леонтьевич Шарагин умер в лагере.
Реабилитирован он был посмертно в 1993 году. О судьбе его семьи редакции ничего не известно.
Текст: Семен Кваша. Иллюстрация: Соня Игинова
Coda благодарит фонд «Прожито», занимающийся оцифровкой и исследованием дневников советских граждан, и «Открытый список», изучающий дела репрессированных, за помощь в подготовке материала.
