Сталинизм для народа
Сталинизм отрицает низовую активность и протесты и поэтому популярность вождя у россиян невероятно удобна властям
5 марта 1953 года, 65 лет назад умер Иосиф Сталин, на тот момент — секретарь ЦК КПСС и председатель совета министров СССР, диктатор советского государства. Его наследники практически сразу начали сворачивать программу массовых репрессий, закончилась целая кровавая эпоха в истории нашей страны. Три года спустя на ХХ съезде КПСС был осужден культ личности и преступления Вождя. Но сталинизм в новом, «народном» изводе практически сразу вернулся — как стихийный протест. И в таком виде он существует до сих пор, причем а наше время кажется, что фольк-сталинизм исповедует и крупнейшая «оппозиционная» партия в стране — КПРФ, и руководство страны. Историк, публицист и социалист Илья Будрайтскис считает, что на самом деле «народный» сталинизм — это удобный инструмент манипуляции населением, потому что его риторика удобно противостоит и борьбе за индивидуальные права, и низовой групповой активности.
Что из себя представляет сталинизм, о чем говорят, когда употребляют этот термин? Если говорить о квази-марксистской идеологии, которая господствовала в советском государстве в 1930–50е годы, то она не исчерпывалась поклонением Сталину лично, в ней было много элементов, которые ясно вступают в противоречие с современной действительностью. Это отвержение капитализма, социальная справедливость, классовая борьба. И конечно сталинизм, в том виде, в котором он являлся установкой Коммунистического Интернационала в тридцатые годы или правящей партии в СССР и Восточной Европе в начале пятидесятых, не тождественен «народному» сталинизму, который мы видим сегодня. Нынешний сталинизм может быть полностью эмансипирован от любых социалистических элементов.
От сталинского сталинизма в этом «народном сталинизме» остается очень важный элемент, который связан идеей преемственности между дореволюционной Россией и Россией советской, представление о том, что СССР явился просто новой формой тысячелетнего русского государства — но более модернистского, прогрессивного, технологически развитого. Этот подход был взят на вооружение историческим сталинизмом с конца тридцатых, и сегодня востребован он так или иначе и у правящего режима, и у руководства Коммунистической партии. Если почитать выступления Зюганова и его соратников, приуроченные к столетию, то можно заметить, что ключевым там является фактическое оправдание революции через Сталина. Значение Октябрьской революции в том, что она сделала Сталина возможным. А следовательно она сделала возможной победу во Второй мировой войне, индустриализацию, полеты в космос и так далее. Не революция является высшим моментом, некоей истиной советской истории, а именно правление Сталина. А революцию мы принимаем поскольку-постольку она к этому правлению привела. В принципе это та мысль, которая является центральной в этом сталинизме, господствующем в КПРФ.
Интересно, что рост официального сталинизма КПРФ прямо пропорционален снижению ее значения как массовой партии, вовлеченной в социальные протесты.
Еще в двухтысячных годах в КПРФ состояли сотни тысяч людей, которые не только обслуживали избирательные кампании, но и активно участвовали в протестах на местах. Однако к началу 2010-х завершается процесс внутренней трансформации партии, ее чистка от любых потенциально неконтролируемых элементов. Если мы вспомним какие-то последние демонстрации, которые проводила КПРФ — демонстрация 7 ноября, 1 мая, то это бледная тень того, как они выглядели десять или тем более 20 лет назад. Они явно потеряли численность, а их массовость обеспечивается иногда даже платными участниками или при помощи административного ресурса. Это вещи, которые были невозможны в КПРФ в начале нулевых годов, просто потому, что у них было достаточно активистов, которые были готовы просто так на эти демонстрации ходить, приводить туда родственников и друзей.
Но если партия неактивна в реальном политическом процессе, в уличных движениях, то ее сторонников следует переориентировать на поклонение символам, в частности, Сталину. Такой сталинизм основан на представлении о максимально жестком восстановлении справедливости через вмешательство сверху, посредством силы государства.
Чем более убежденным сталинистом ты являешься, тем больший скепсис ты испытываешь в отношении перспектив любого самоорганизованного протеста.
Конечно, «народный» сталинизм полулегально существовал и в СССР после ХХ съезда. Он являлся отчасти искаженным бунтом, стихийным пассивным протестом против расслоения советского общества, теневой экономики, роста цен, бесконтрольности правящей бюрократии, увеличения привилегий. Он был тем, что Маркс когда-то называл «грубым коммунизмом». Чистым отрицанием частной собственности, синонимом уравниловки. И ренессанс сталинизма в девяностые или двухтысячные годы также связан с инстинктивным стихийным поиском справедливости, восстанавливаемой сверху. Справедливости, которая имеет такой возвышенный, мифологический характер: кара господня, которая падет на голову тех, кто творил неправедные дела. Такая форма стихийного, пассивного и абсолютно импотентного протеста представляет, конечно, большой ресурс для власти. Бунт «народного» сталинизма становится обратной стороной готовности подчиниться любой власти. В его основе представление об органичности крепкого полицейского порядка, недовольство которым является не более, чем проявлением гнилого антинационального индивидуализма.
С этой точки зрения оппозиция сталинизм — либерализм, которая сегодня очень активно подпитывается со всех сторон господствующего политического дискурса, представляет собой наилучшее поле действия для власти. У врага-либерала нет никаких конкретных черт. Нельзя сказать, что враг — это богатые (есть же очень хорошие богатые люди, патриоты). Нельзя сказать, что враг — это представитель какой-то конкретной группы (либеральных «петухов» может включить кто угодно, даже сосед или член семьи). Может даже оказаться, что забастовка дальнобойщиков работает на врагов, или что участники движения против «реновации» на самом деле финансируются иностранными разведками. В этом смысле враг — он везде и нигде. И определяется он только по одному признаку: восстанием против некоего государственного интереса с точки зрения своего частного интереса.
В этом смысле интересно посмотреть на то, как сталинистские структуры мысли встраиваются в оправдание социального неравенства и мер строгой экономии, которые сегодня практикует российское правительство. Президент Путин любит повторять, что русские отличаются от европейцев тем, что мы коллективисты, а они индивидуалисты. Это очень важная формула. Конечно речь не идет о том, что русские склонны сопереживать другим или склонны к различным формам самоорганизации. Мы точно знаем, что это не так. Нет, под коллективизмом подразумевается отрицание индивидуальных прав. Мы коллективисты, потому что для нас характерно презрительное отношение к правам даже не только индивидов, но и социальных групп, тем более тех, которые находятся в меньшинстве. Интересы, которые не соответствуют интересам государства, — это произвольные интересы. Они представляют собой, если с гегельянского языка перейти на путинский, «хотелки». Это «хотелки», а государственный интерес — это идея, принцип. И вот эта вот модель оппозиции принципа и произвольного интереса на самом деле представляет собой крайнюю степень вульгаризированной гегелевской философии истории, которая была, собственно, заимствована сталинизмом и встроена в нынешнюю господствующую идеологию. Она в каком-то виде перекочевала в наше время и стала формой, в которую может быть упаковано любое социальное и экономическое содержание. Можно сказать, что нельзя индексировать зарплаты и пенсии, потому что есть некий общий коллективный интерес, который состоит в том, что мы должны жертвовать индивидуальным благосостоянием ради общего.
При этом настоящий сталинизм, как бы мы к нему не относились, оправдывал жертвы образом будущего. Исторический сталинизм непредставим без модернизации, он оправдывается историей.
Российская власть интегрирует два типа оправдания власти, которые находятся между собой в логическом конфликте, но в официальном дискурсе они каким-то образом сливаются друг с другом. Это сталинизм и православный монархизм. Монархическая власть не оправдывает себя через историю, она не существует «потому что» и не нуждается в объяснениях. В этом принцип самодержавия — оно не может быть рационализировано. Этот политический порядок нельзя понять умом, поэтому нужно принять сердцем.
И наше руководство соединяет два нарратива: коллективный интерес, понимаемый через сталинскую вульгаризацию гегелевской философии истории, и нарратив исторической судьбы, который корнями уходит в дореволюционный период. И конечно, нарратив исторической судьбы не предполагает никакой модернизации, как и вообще необходимости какого-то движения вперед.
Принято говорить, что Россия левая страна. Конечно, когда социологи проводят опрос граждан что для них самое главное, выяснится, что это социальная сфера, справедливость и так далее. Но сам по себе такой ответ — он не является левым. Это просто свидетельство того, что в стране существует очень серьезное социальное расслоение, разрушение социальной сферы, люди это просто на себе ощущают, и транслируют это ощущение в своих ответах. Левая повестка начинается тогда, когда люди оказываются способны коллективно бороться за свои права. И здесь существует очень серьезная проблема, которая связана не только с тем, что левые группы как-то себя неправильно ведут или неправильно позиционируют, а с тем, что в современной России крайне слабы традиции коллективной борьбы, что делает ее население чрезвычайно податливым той политике, которая проводится сверху.
Это политическая проблема. В России в принципе отсутствует на массовом уровне представление, что с помощью активных действий можно улучшить собственную жизнь. И стимуляция «народного» сталинизма является эффективным способом блокировать любые формы самоорганизации, и даже мысли о ней. «Народный» сталинизм и основания для действительно левой повестки в России друг другу противостоят, они находятся в конфликте.
Кроме того, у власти в распоряжении целый ряд мер, которые они успешно применяют, особенно после всплеска социальных движений в нулевые, когда были протесты против остановки производства и массовых сокращений сотрудников на заводах в городе Пикалево, забастовка на заводе Ford, волна создания независимых профсоюзов, протесты против монетизации льгот. Это и пропаганда, и полицейские меры самого разного рода и, конечно, это какая-то более хитроумная тактика в проведении тех или иных мер социальной политики, когда большие непопулярные реформы проводятся точечно и постепенно, не затрагивают сразу десятки миллионов человек, как это было с монетизацией льгот, а затрагивают непосредственно отдельные группы населения — например, врачей или учителей.
Так, отмена, единой тарифной сетки и внедрение Новой системы оплаты труда (НСОТ) нанесло очень серьезный удар по любой потенциальной возможности создания профсоюза в бюджетном секторе. Когда люди просто боятся спрашивать, какая зарплата у их коллег, когда размер этой зарплаты зависит от степени лояльных отношений с руководителем бюджетного учреждения — тут не до профсоюза. В целом это продуманная политика, на которую накладывается весь официальный идеологический нарратив, который с начала «крымского консеснсуса» просто приобрел характер откровенной криминализации любого социального движения.
Ты начинаешь протестовать по поводу какой-то незаконной стройки — а тебе совершенно по-сталински говорят, что ты устраиваешь майдан и работаешь на американскую разведку.
Есть места в России, где ужасные стороны истории сталинизма являются просто неотъемлемой частью самого места — Воркута, Магадан. Какой там уровень «народного» сталинизма? Я общался с человеком из Воркуты, который говорил о том, что практически все жители города отдают себе отчет в том, что они живут на кладбище. Буквально: фундамент их дома стоит на братских могилах. Но это знание, которое практически никогда не прорывается в их политическое сознание, а наоборот, постоянно вытесняется. Я думаю, значительная часть населения страны через память места, в котором они живут или историю своей семьи в принципе догадываются, что сталинское время было, мягко говоря, не лучшим временем для жизни. Но при этом они могут апеллировать в целом к сталинскому времени не как к конкретному знанию, ни как к чему-то, что можно пережить чувственно, а как к некоему символу. Полная абстрактность этого «народного» сталинизма и позволяет властям так легко с его помощью манипулировать сознанием большинства.
Записал Семен Кваша. Иллюстрация — Софио Гогишвили. Фото: Питер Тумли/Corbis Historical/Getty Images
