Произведения А. П. Чехова как лекарство от невежества и пошлости
Слегка сумбурная попытка анализа повестей “В овраге” и “Мужики”
[Классика|Россия|Спойлеры]
Думаю, не будет сильным прегрешением против истины, взяться утверждать, что Русь-матушка является местом, где не то что юридические, но даже физические законы действуют вполне себе избирательно. Например, несмотря на свои внушительные географические размеры страна частенько умудрялась быть потерянной. Теряли ее самозабвенно, со смаком и непременно со свойственным русской душе надрывом. Теряли ее, что удивительно, разную и по-разному. А после вздыхали на кухне: “Какую страну…”. Кто-то грустил по лихим 90-м, когда “свобода просто витала в воздухе”. У кого-то камнем на сердце лежала тоска по Советскому Союзу, “когда собачки и Гагарин попеременно покоряли космос, когда была величайшая из великих побед, а все вокруг нас уважали и боялись, а если кто и не уважал, то боялся уж непременно, это точно”. Люди с особо хорошей памятью и, видимо, старожилы, умудрялись погоревать о временах совсем уж стародавних, когда “Царь-батюшка, империя и православие, могущество и святость”. Во всех этих явно клинических случаях как-то сами собой опускались такие не столь милые и трогательные подробности, как “ГУЛаг, шарашки, расстрелы, бандиты и олигархи, нищета и голодоморы”. Объяснить, чего здесь больше: селективного восприятия — одного из видов когнитивного искажения — или просто глупости и необразованности, — не берусь. Более того, как бороться с первым — не знаю, поскольку не являюсь практикующим психотерапевтом, но во втором случае неоценимую помощь в деле просвещения может оказать литература.
Антон Павлович Чехов. “В овраге” и “Мужики”.
Обе повести относятся к так называемому “мелиховскому периоду” творчества писателя, когда Антон Павлович проживал в своем подмосковном имении Мелихово с 1892 по 1899.
Название первой повести в данном случае не просто географическая дефиниция, здесь оно имеет аллегорический смысл. “В овраге” — там, куда не проникает солнечный свет, “на дне” жизни, точнее даже, в “сердце тьмы”. Чехов в данном случае долго не запрягает: с первых же строк автор дает понять, что жизнь в селе “кипит”:
Когда прохожие спрашивали, какое это село, то им говорили: — Это то самое, где дьячок на похоронах всю икру съел. Как-то на поминках у фабриканта Костюкова старик-дьячок увидел среди закусок зернистую икру и стал есть ее с жадностью; его толкали, дергали за рукав, но он словно окоченел от наслаждения: ничего не чувствовал и только ел. Съел всю икру, а в банке было фунта четыре. И прошло уж много времени с тех пор, дьячок давно умер, а про икру всё помнили. Жизнь ли была так бедна здесь, или люди не умели подметить ничего, кроме этого неважного события, происшедшего десять лет назад, а только про село Уклеево ничего другого не рассказывали.
Несмотря на то, что повесть написана более века назад, не перестаешь удивляться насколько проблемы того времени совпадают с реалиями сегодняшнего дня: разруха, социальное неравенство, воровство, процветает коррупция.
В нем (в селе. — Прим. автора) не переводилась лихорадка и была топкая грязь даже летом, особенно под заборами, над которыми сгибались старые вербы, дававшие широкую тень. Здесь всегда пахло фабричными отбросами и уксусной кислотой, которую употребляли при выделке ситцев.
От кожевенной фабрики вода в речке часто становилась вонючей; отбросы заражали луг, крестьянский скот страдал от сибирской язвы, и фабрику приказано было закрыть. Она считалась закрытой, но работала тайно с ведома станового пристава и уездного врача, которым владелец платил по десяти рублей в месяц.
Тем не менее важно понимать, какой период истории России описывает Чехов: это было время после крестьянской реформы Александра II — отмены крепостного права. Крестьяне получили свободу, однако не очень понимали, что с этой свободой делать и как с ней обращаться. Реформа была половинчатой и проводилась во многом в интересах помещиков. Теперь уже бывшие крепостные обязаны были отбывать барщину или платить оброк в течение 49 лет. Стоимость выкупной земли могла быть завышена. Крестьянам часто доставались неплодородные участки, а из-за чересполосицы им приходилось арендовать землю у помещиков. Фактически, на первых порах вся суть реформы так и свелась к перемене названия: раньше именовали крепостными, теперь временнообязанными, а условия жизни не изменились, а зачастую становились даже хуже. Поэтому неудивительно, что нередки были случаи, когда крестьяне оставались служить у своих господ — там хотя бы кормили. Эта тема найдет отражение в другом произведении Чехова — “Вишневый сад” — в образе Фирса:
Фирс. Живу давно. Меня женить собирались, а вашего папаши еще на свете не было… (Смеется.) А воля вышла, я уже старшим камердинером был. Тогда я не согласился на волю, остался при господах… (Пауза) И помню, все рады, а чему рады, и сами не знают.
Лопахин. Прежде очень хорошо было. По крайней мере, драли.
Фирс (не расслышав). А еще бы. Мужики при господах, господа при мужиках, а теперь все враздробь, не поймешь ничего.
Фирс. Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь.
Гаев. Перед каким несчастьем?
Фирс. Перед волей.
Однако нашлись и те, кто вовремя почуял перемены, которые диктует время, и смог подстроиться под новые реалии. Основным мотивом повести является возникновение нового класса беспринципных торгашей. Нечто похожее, однако с совершенно другими акцентами, было уже показано писателем в “Вишневом саде”, где на смену беспомощным и уже бесполезным помещикам в лице семьи Раневской приходят практичные и предприимчивые купцы из бывших крепостных. В повести же, в отличие от пьесы, особое внимание уделяется именно новому, зарождающемуся социальному классу “буржуазии из крестьянства” и тому, какое зло он с собой несет.
Сюжет вращается вокруг семьи Цыбукиных. Глава семейства, мещанин Григорий Петрович, “держал бакалейную лавочку, но это только для вида, на самом же деле торговал водкой, скотом, кожами, хлебом в зерне, свиньями, торговал чем придется, и когда, например, за границу требовались для дамских шляп сороки, то он наживал на каждой паре по тридцати копеек; он скупал лес на сруб, давал деньги в рост, вообще был старик оборотливый”. Старший сын Цыбукина, Анисим, служит в сыскном отделении, а младший, Степан, “помогал отцу, но настоящей помощи от него не ждали, так как он был слаб здоровьем и глух; его жена Аксинья, красивая, стройная женщина, ходившая в праздники в шляпке и с зонтиком, рано вставала, поздно ложилась и весь день бегала, подобрав свои юбки и гремя ключами, то в амбар, то в погреб, то в лавку”. Григорий Петрович всегда имел склонность к семейной жизни, потому через год после свадьбы сына женился второй раз. Основные же события повести начинают развиваться, когда в семье решают женить старшего сына, и в семью “входит” очень бедная девушка-бесприданница Липа.
Повесть написана в классической “чеховской” манере, без всякой претенциозности, лишней демагогии и словоблудия, с малым количеством описаний и эпитетов. Однако этот сухой стиль своего рода обманка. Сила Чехова в большом количестве скрытого смысла, в подтексте, диалогах, а также в ярких характерах героев. Здесь нет ни одного проходного персонажа — каждый играет важную роль не столько даже в развитии сюжета (произведения Чехова, как пьесы, так и рассказы, в основном лишены динамики), сколько в раскрытии людских взаимоотношений и царивших в обществе устоев и умонастроений.
Количество символов и смыслов на страницу превышает все мыслимые величины, а это напомню не трехтомный роман, а небольшая по объему повесть. Предлагаю ввести физическую величину равную количеству неявных авторских высказываний на единицу текста — страницу. Так и назвать ее — один Чехов (1чв). Арсенал, который использует автор в повести для описания характеров персонажей и их текущего психологического состояния достаточно широк и разнообразен.
Тут и фирменный подтекст:
— Ну, что голосишь там? — крикнула вдруг Аксинья, показываясь в дверях; по случаю похорон она была одета во всё новое и напудрилась. — Замолчи!
Неоднократные сравнения явно отрицательных героев повести с также не очень приятными представителями фауны:
У Аксиньи были серые наивные глаза, которые редко мигали, и на лице постоянно играла наивная улыбка. И в этих немигающих глазах, и в маленькой голове на длинной шее, в ее стройности было что-то змеиное; зеленая, с желтой грудью, с улыбкой, она глядела, как весной из молодой ржи глядит на прохожего гадюка, вытянувшись и подняв голову.
Затеяли новое дело — кирпичный завод в Бутёкине, и Аксинья ездила туда почти каждый день, в тарантасе; она сама правила и при встрече со знакомыми вытягивала шею, как змея из молодой ржи, и улыбалась наивно и загадочно.
И довольно очевидный символизм — глухой Степан, кажется глух ко всему, что происходит вокруг. Не видит, что его жена уже давно состоит в отношениях с одним из братьев Хрыминых, впоследствии демонстративно не замечает убийство ребенка — едва родившегося сына Липы. На самом же деле, не такой уж он и “глухой” и слабоумный этот Степан, он вполне быстро и сметливо понял на чьей стороне сила и, будучи не в состоянии противостоять, а скорее всего и не имея такого желания, просто тихо примкнул к будущим “победителям” и “хозяевам жизни”.
А вот используя яркую метафору, Чехов очень точно, в нескольких предложениях описал всю суть греховной жизни семьи Цыбукиных:
— С деньгами у меня нехорошо. Помнишь, Анисим перед свадьбой на Фоминой привез мне новых рублей и полтинников? Сверточек-то один я тогда спрятал, а прочие какие я смешал со своими… И когда-то, царствие небесное, жив был дядя мой, Дмитрий Филатыч, всё, бывало, за товаром ездил то в Москву, то в Крым. Была у него жена, и эта самая жена, пока он, значит, за товаром ездил, с другими гуляла. Шестеро детей было. И вот, бывало, дяденька, как выпьет, то смеется: «Никак, говорит, я не разберу, где тут мои дети, а где чужие». Легкий характер, значит. Так и я теперь не разберу, какие у меня деньги настоящие и какие фальшивые. И кажется, что они все фальшивые.
Когда вся жизнь построена на лжи и обмане, когда “столько грехов уже наворочено в прошлом, столько грехов, так всё невылазно, непоправимо”, когда все смешалось, то уже и не поймешь, где тут правда, а где ложь, что фальшь, а что настоящее. Та же Варвара — вторая жена Цыбукина — изначально показана нам только с положительной стороны; кажется, она здесь словно луч света.
Едва она поселилась в комнатке в верхнем этаже, как всё просветлело в доме, точно во все окна были вставлены новые стекла. Засветились лампадки, столы покрылись белыми как снег скатертями, на окнах и в палисаднике показались цветы с красными глазками, и уж за обедом ели не из одной миски, а перед каждым ставилась тарелка. Варвара Николаевна улыбалась приятно и ласково, и казалось, что в доме всё улыбается.
Но уже дальше автор недвусмысленно намекает, что все это неискреннее и напускное, а сама Варвара со своими “весёленькой геранью” и вареньем неимоверно далека от проблем простого народа.
В том, что она подавала милостыню, было что-то новое, что-то веселое и легкое, как в лампадках и красных цветочках.
Варенья теперь так много, что его не успевают съедать до новых ягод; оно засахаривается, и Варвара чуть не плачет, не зная, что с ним делать
Тем не менее, и это на мой взгляд важный момент, следует обратить внимание на тот факт, что жена Григория Петровича в критический момент не оказывает никакого сопротивления обезумевшей в неуемной жажде наживы Аксиньи, позволяя той целиком и полностью захватить власть в семье. Мне кажется, наличие таких “варвар” выгодно обоим сторонам. Это своего рода порочный социальный мутуализм. Варвара Николаевна “творит добрые дела” и думает, что делает этот мир лучше, в реальности же никоим образом не противостоя окружающему беспределу и разгулу зла. Для таких же как Григорий Петрович и Анисим наличие Варвары — это, во-первых, некий абстрактный спасательный круг, который помогает им самим в процессе собственного морального разложения не опуститься на самое дно. А во-вторых, это своего рода оправдание — всегда, даже в приступы особо тяжкого грехопадения, остается возможность указать на такую “варвару” и, сделав недоуменно-невинное выражение лица, ответить: “Ну что вы, право, какие же мы людоеды и упыри?! Вот смотрите, Варвара Николаевна у нас, лампадки, варенье, милостыня опять-таки”. Поэтому-то очень часто диктатуры и прочие разного рода антинародные режимы с радостью пользуют таких “варвар”, “чулпанхаматовых” и “докторовлиз”.
Когда в заговенье или в престольный праздник, который продолжался три дня, сбывали мужикам протухлую солонину с таким тяжким запахом, что трудно было стоять около бочки, и принимали от пьяных в заклад косы, шапки, женины платки, когда в грязи валялись фабричные, одурманенные плохой водкой, и грех, казалось, сгустившись, уже туманом стоял в воздухе, тогда становилось как-то легче при мысли, что там, в доме, есть тихая, опрятная женщина, которой нет дела ни до солонины, ни до водки; милостыня ее действовала в эти тягостные, туманные дни, как предохранительный клапан в машине.
Тем же, кому разного рода гуманные рефлексии абсолютно чужды, тем такие варвары и не нужны:
Варвара еще больше пополнела и побелела, и по-прежнему творит добрые дела, и Аксинья не мешает ей.
Поэтому, позвольте не согласиться с Александром Исаакиевичем Солженицыным, которой в своем анализе повести Чехова, перечисляя праведников таких как Липа, Костыль, через запятую упоминает и Варвару Николаевну.
Возвращаясь к разговору о художественно-изобразительных средствах, стоит отметить, что наиболее часто автор прибегает к приему литературного контраста. Противопоставлены нищие косари, которым не платят зарплату и зажиточные Цыбукины, что пьют чай по нескольку раз в день…
Раз шесть в день в доме пили чай; раза четыре садились за стол есть. А вечером считали выручку и записывали, потом спали крепко.
… вера и религия, начальство и обычные труженики:
«Ты, говорит, на меня не гневайся, Макарыч, за мои слова. Ежели, говорит, я что лишнее, так ведь и то сказать, я купец первой гильдии, старше тебя, — ты смолчать должен». Вы, говорю, купец первой гильдии, а я плотник, это правильно. И святой Иосиф, говорю, был плотник. Дело наше праведное, богоугодное, а ежели, говорю, вам угодно быть старше, то сделайте милость, Василий Данилыч. А потом этого, после, значит, разговору, я и думаю: кто же старше? Купец первой гильдии или плотник? Стало быть, плотник, деточки! Костыль подумал и добавил: — Оно так, деточки. Кто трудится, кто терпит, тот и старше.
Но поскольку одним из ключевых персонажей является Аксинья, которая показана, повторюсь, как представитель нового зарождающегося класса “буржуазии” из крестьян, то, чтобы наиболее ярко обрисовать те проблемы нравственного характера, которые сопутствуют этому новому явлению постреформенной России, и максимально полно показать их масштаб, Чехов противопоставляет Аксинью не только “святой” и невинной Липе, что представляется самым логичным, но и остальным, весьма далеким от идеала героям повести. Эпизод в церкви демонстрирует нам, что Анисим не совсем потерянный человек и способен, по крайней мере, на покаяние и, хотя бы, минимальное осознание последствий своих поступков:
На душе у него было умиление, хотелось плакать. <…> Слезы мешали глядеть на иконы, давило под сердцем; он молился и просил у бога, чтобы несчастья, неминуемые, которые готовы уже разразиться над ним не сегодня-завтра, обошли бы его как-нибудь, как грозовые тучи в засуху обходят деревню, не дав ни одной капли дождя. И столько грехов уже наворочено в прошлом, столько грехов, так всё невылазно, непоправимо, что как-то даже несообразно просить о прощении. Но он просил и о прощении и даже всхлипнул громко, но никто не обратил на это внимания, так как подумали, что он выпивши.
Единственное же что тревожит Аксинью — это деньги и власть. Григорий Петрович тоже ради прибыли готов, недолго думая, облапошить презираемых им простых рабочих, однако “старое поколение” сохраняет хоть какие-то морально-нравственные ориентиры и не опускается до того, чтобы раздавать фальшивые деньги:
— Рубли-то взаправду фальшивые… — проговорил он, глядя на Аксинью и точно недоумевая. — Это те… Анисим тогда привез, его подарок. Ты, дочка, возьми, — зашептал он и сунул ей в руки сверток, — возьми, брось в колодец… Ну их!
Прошло немного времени, и послышались опять шаги: в дверях показался старик, весь белый.
— Аксинья! — позвал он. — Ты здесь, что ли?
— Ну! — отозвалась она сердито.
— Я тебе давеча сказал, чтоб бросила деньги в колодец. Ты бросила?
— Вот еще, добро в воду бросать! Я косарям отдала…
— Ах, боже мой! — проговорил старик в изумлении и в испуге. — Озорная ты баба… Ах, боже мой!
Как мы можем видеть из этого эпизода, Аксинью такая мелочь, как поддельные деньги, абсолютно не смущает. В дальнейшем будет показано, что и человеческая жизнь, которая может послужить преградой в достижении её целей, для нее не имеет никакой ценности.
Вообще, сам образ и поведение Аксиньи, а также развитие ее персонажа в чем-то похожи на таковые у Натальи — жены Андрея из “Трех сестер”. Та тоже, войдя в дом Прозоровых, очень скоро обнаружила деловитость и со временем подмяла под себя все хозяйство и членов семьи. Опять-таки не будем забывать, что, выйдя за Андрея, Наталья продолжала изменять ему с председателем земской управы Протопоповым. У Чехова это называется “покататься на тройке”:
Наталья. . . . Протопопов? Какой чудак. Приехал Протопопов, зовет меня покататься с ним на тройке. (Смеется)
“В овраге” мы можем наблюдать нечто очень похожее:
Аксинья, шурша накрахмаленными юбками, разодетая, прогуливалась на улице, около своей лавки; Младшие (Хрымины — Прим. автора) подхватывали ее и увозили как будто насильно.
Если говорить о структуре произведения, то повесть построена по классическим канонам: завязка — основное действие — кульминация — развязка. Фабульно же все повествование крутится фактически вокруг трех основных сцен: свадьба Анисима и Липы, сцена с убийством новорожденного сына Липы, возвращение Липы из земской больницы в дом Цыбукиных. Специально не стал писать возвращение домой, поскольку Липа так и не смогла стать полноправным членом семьи.
— Первое, как свадьбу сыграли, Анисима Григорьича боялась. Они ничего, не обижали, а только, как подойдут ко мне близко, так по всей по мне мороз, по всем косточкам. И ни одной ноченьки я не спала, всё тряслась и бога молила.
Прасковья никак не могла привыкнуть к тому, что ее дочь выдана за богатого, и когда приходила, то робко жалась в сенях, улыбалась просительно, и ей высылали чаю и сахару. И Липа тоже не могла привыкнуть, и после как уехал муж, спала не на своей кровати, а где придется — в кухне или сарае, и каждый день мыла полы или стирала, и ей казалось, что она на поденке. И теперь, вернувшись с богомолья, они пили чай в кухне с кухаркой, потом пошли в сарай и легли на полу между санями и стенкой. Было тут темно, пахло хомутами.
Эти три сцены являются словно центрами притяжения, в них концентрируются основные мотивы произведения, а персонажи наиболее полно проявляют себя.
При описании свадьбы Чехов оперирует маленькими рваными абзацами, постоянно перескакивая с одного на другое, воспроизводя атмосферу хаоса и неразберихи, сквозь которую пробиваются голоса гостей, успевая при этом отвешивать сочные оплеухи представителям разных социальных групп, сидящих за столом.
Волостной старшина и волостной писарь, служившие вместе уже четырнадцать лет и за всё это время не подписавшие ни одной бумаги, не отпустившие из волостного правления ни одного человека без того, чтобы не обмануть и не обидеть, сидели теперь рядом, оба толстые, сытые, и казалось, что они уже до такой степени пропитались неправдой, что даже кожа на лице у них была какая-то особенная, мошенническая. Жена писаря, женщина исхудалая, косая, привела с собой всех своих детей и, точно хищная птица, косилась на тарелки, и хватала всё, что попадалось под руку, и прятала себе и детям в карманы.
Именно в этом сумбуре лучшего всего видны отдельные черты характера персонажей. Как бы ничего не замечающий глухой Степан и Аксинья, веселящаяся с Хрымиными:
Хрымины держались с ней вольно, и заметно было очень, что со старшим из них она давно уже находилась в близких отношениях. А глухой ничего не понимал, не глядел на нее; он сидел, положив ногу на ногу, и ел орехи и раскусывал их так громко, что, казалось, стрелял из пистолета.
Тут и Варвара со своей показной добродетелью — лишь бы люди не укоряли:
Варвара ходила вокруг стола, угощая гостей, утомленная, растерянная, и, видимо, была довольна, что так много кушаний и всё так богато, — никто не осудит теперь.
Ей вторит и сам Григорий Петрович:
И старик, не качаясь, а всё как-то ступая на одну ногу, провожал гостей и говорил каждому: — Свадьба две тысячи стоила.
И весь русский народ, раздираемый духом противоречия: изначально всей душой ненавидящий, а затем по причине широты этой же души приходящий к всепрощению:
Зашло солнце, а обед продолжался; уже не понимали, что ели, что пили, нельзя было расслышать, что говорят, и только изредка, когда затихала музыка, ясно было слышно, как на дворе кричала какая-то баба: — Насосались нашей крови, ироды, нет на вас погибели!
Плясала Варвара, а старик только помахивал платком и перебирал каблучками, но те, которые там, во дворе, нависая друг на друге, заглядывали в окна, были в восторге и на минуту простили ему всё — и его богатство, и обиды.
Чувства безнадежности и беспросветной жути концентрируясь достигают своего апогея в сцене убийства. Здесь повесть Чехова уже начинает напоминать по атмосфере мрачно-безысходные произведения Леонида Андреева в общем, и, например, эпизод с отцом Игнатием на кладбище из рассказа «Молчание» в частности:
Липа глядела на нее, оторопев, и не понимала, но вдруг уловила взгляд, какой та бросила на ребенка, и вдруг поняла, и вся помертвела… — Взяла мою землю, так вот же тебе! Сказавши это, Аксинья схватила ковш с кипятком и плеснула на Никифора. После этого послышался крик, какого еще никогда не слыхали в Уклееве, и не верилось, что небольшое, слабое существо, как Липа, может кричать так. И на дворе вдруг стало тихо. Аксинья прошла в дом, молча, со своей прежней наивной улыбкой… Глухой всё ходил по двору, держа в охапке белье, потом стал развешивать его опять, молча, не спеша. И пока не вернулась кухарка с реки, никто не решался войти в кухню и взглянуть, что там.
Слабое существо, страшный крик, наивная улыбка на фоне убийства и оглушительная тишина в конце. Чехов с ювелирной точностью подбирает слова, использует художественный контраст, нагнетает, а затем резко опускает динамику повествования, оставляя читателей в оцепенении.
Никифора свезли в земскую больницу, и к вечеру он умер там. Липа не стала дожидаться, когда за ней приедут, а завернула покойника в одеяльце и понесла домой.
В 8 главе, когда Липа с трупиком сына возвращается в дом Цыбукиных, Антон Павлович проявляет себя не только как писатель, который тонко и точно передает характеры персонажей, но и демонстрирует недюжее мастерство в описании пейзажей, позволяя максимально полно прочувствовать своеобразное очарование вечерней деревни:
Солнце легло спать и укрылось багряной золотой парчой, и длинные облака, красные и лиловые, сторожили его покой, протянувшись по небу. Где-то далеко, неизвестно где, кричала выпь, точно корова, запертая в сарае, заунывно и глухо. Крик этой таинственной птицы слышали каждую весну, но не знали, какая она и где живет. Наверху в больнице, у самого пруда в кустах, за поселком и кругом в поле заливались соловьи. Чьи-то года считала кукушка и всё сбивалась со счета, и опять начинала. В пруде сердито, надрываясь, перекликались лягушки, и даже можно было разобрать слова: «И ты такова! И ты такова!»
Хотя, это лишь моё личное мнение, здесь мы можем наблюдать единственный случай в повести, когда автору изменило чувство меры. “Где-то далеко, неизвестно где, кричала выпь”, “в поле заливались соловьи”, “Чьи-то года считала кукушка”, “В пруде сердито, надрываясь, перекликались лягушки”. Все это напоминает избыточность и некоторую искусственность, что наблюдались в намеренно плохом очерке Юрия Лесовалова о “благородном возвращателе” из повести “Круглая тайна” Вадима Шефнера:
С лукавинкой, с бодрым юморком и смешинкой встретил меня благородный возвращалец Н.И. Лесовалов в своем скромном, но уютном загородном жилище. Весь высокий настрой жизни благородного возвратителя располагает его к широкой возвращальческой деятельности. Когда я посетил его, этот выдающийся возвращалец пил желудевый кофе на веранде. Из радиолы лилась мелодичная скрипичная рапсодия. Из магнитофона струилась раздумчивая рояльная мелодия.
— Люблю этот полезный напиток, — с ласковым прищуром поведал мне маститый возвращатель. — В особенности приятно его пить под задушевную, с грустинкой музыку Баха, Римского-Корсакова и др. выдающихся композиторов. С босоногого детства у меня наличествовало два хобби: музыка и возврат находок. Я любил вручать людям утерянные ими монеты, предметы и пищепродукты…
В остальном же сцена показана нарочито просто, без лишнего пафоса и экспрессии, без ненужных рассуждений о возвышенном и смысле жизни. Вряд ли убитая горем мать, держа мертвого ребенка на руках, будет думать о «слезинке ребенка», «тварь я дрожащая…» и прочей ерунде. Чехов ненавидел пошлость, потому и в творчестве его пошлости места нет: ничего искусственного — голый реализм. Писатель использует в этой главе в диалогах максимально упрощенные и короткие фразы и мысли вслух, чтобы убрать неуместный надрыв:
— Не пьет… — сказала Липа, глядя на лошадь.
— Я в больнице была, — сказала Липа, помолчав. — Сыночек у меня там помер. Вот домой несу.
Должно быть, старику было неприятно слышать это, потому что он отошел и проговорил торопливо:
— Это ничего, милая. Божья воля. Копаешься, парень! — сказал он, обернувшись к спутнику. — Ты бы поживей.
… Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов? Зачем?
— А кто ж его знает! — ответил старик.
Проехали с полчаса молча.
— Всего знать нельзя, зачем да как, — сказал старик.
Нет здесь и неуместного символизма. Другой писатель мог бы повернуть повествование так, что, мол, практически святая Липа, пострадавшая от рук грешных людей и несущая ребенка на руках, это словно святой Иисус Христос, влачащий свой крест и прочее, прочее. Но нет, это Чехов. И сцена, в которой мать несет умершего ребенка, показана… как сцена, в которой мать несет умершего ребенка. И только. Ничего лишнего и надуманного.
Остальные оказались не просто равнодушны к горю Липы, большинство обвиняло именно её в смерти ребенка. Людское безразличие замечательно передано в застолье, что было после похорон, видимо мало отличавшегося от свадебного, разве что песни не пели и не танцевали (Чехов еще успел пустить потрясающую шпильку в адрес церкви с ее показухой и напускными пафосными речами):
На другой день хоронили, и после похорон гости и духовенство ели много и с такою жадностью, как будто давно не ели. Липа прислуживала за столом, и батюшка, подняв вилку, на которой был соленый рыжик, сказал ей:
— Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное.
Многие выделяют концовку произведения как моральную победу Липы: она ушла из дома Цыбукиных, вернулась к матери — таким образом писатель показывает нам, что девушка не хочет и не в состоянии находится рядом со злом и греховной жизнью, и это надо воспринимать чуть ли не как торжество духа. Позволю себе пойти вразрез с общепринятым мнением. Внимательно прочитаем вот эти небольшие фрагменты произведения:
Хозяином считается, как и тогда, старик Григорий Петрович, на самом же деле всё перешло в руки Аксиньи; она и продает, и покупает, и без ее согласия ничего нельзя сделать. Кирпичный завод работает хорошо; оттого, что требуют кирпич на железную дорогу, цена его дошла до двадцати четырех рублей за тысячу; бабы и девки возят на станцию кирпич и нагружают вагоны и получают за это по четвертаку в день.
Шли бабы и девки толпой со станции, где они нагружали вагоны кирпичом, и носы и щеки под глазами у них были покрыты красной кирпичной пылью. Они пели. Впереди всех шла Липа и пела тонким голосом, и заливалась, глядя вверх на небо, точно торжествуя и восхищаясь, что день, слава богу, кончился и можно отдохнуть. В толпе была ее мать, поденщица Прасковья, которая шла с узелком в руке и, как всегда, тяжело дышала.
Липа с матерью ушли из дома Цыбукиных, чтобы теперь работать на кирпичном заводе Аксиньи? Еще раз, медленно: на кирпичном заводе, появление которого у Аксиньи стало возможным только благодаря убийству последней Никифора. Липа просто-напросто работает на убийцу своего ребенка. Это и есть святость и торжество безгрешной души? По моему скромному мнению, это полная глупость, с одной стороны, и окончательный триумф зла — с другой.
Единственным минусом произведения я бы назвал отсутствие попытки дать читателям авторское “напутствие”. Если ответ на вопрос “Кто виноват?” дан предельно четко и внятно, то вот вопрос “Что делать?” повисает в воздухе без ответа. Но это классический Чехов. “Люди обедают, пьют чай, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни” А. П. Чехов. Динамика отсутствует не только в сюжете, но и в развитии персонажей. К концу пьесы/повести/рассказа, мы нередко застаем героев в той же самой точке психологического разлада, в которой они были и на начало повествования. Чеховские герои зачастую инфантилы, которые не хотят решать проблем и неспособны мало-мальски противостоять оказываемому на них давлению. Они либо уходят от проблем (=разъезжаются), либо остаются с этими же проблемами наедине, продолжая плыть по течению, либо совершают единственный, на который способны, малодушный поступок — заканчивают жизнь самоубийством (=застреливаются). Шутка ли, но по такому принципу написана львиная доля значительных произведений Антона Павловича.
Ниже схематично:
1. “Вишневый сад”: герои приехали (собрались в имении) — проблема с садом обозначена — поговорили, попили чай — проблема не решена, сад вырублен — герои разъехались.
2. “Дядя Ваня”: конфликт обозначен — профессор с женой и доктор Астров уехали, дядя Ваня с племянницей (и со своими проблемами) остались.
3. “Иванов”: любовный конфликт обозначен — герой застрелился.
4. “Чайка”: любовный конфликт обозначен — один из героев застрелился.
5. “Три сестры”: герои собираются вместе — конфликт — попили чай — кого-то застрелили (Тузенбах), остальные разъехались — сестры продолжают хотеть в Москву (остались наедине со своими проблемами).
6. “В овраге”: Липа вошла в семью Цыбукиных — ребенка убили — Липа уехала к матери в Торгуево (вернулась туда же, откуда и пришла — на поденку).
7. “Мужики”: жена с больным мужем и с ребенком приехали из Москвы в деревню к родственникам — муж умер — мать с ребенком уехали.
8. Здесь же рассказ “Дама с собачкой” с его оставшимся в подвешенном состоянии любовным романом.
Сам Чехов вообще не стремился дать ответы читающей публике, а считал, что роль автора заключается в том, чтобы задавать вопросы, а не отвечать на них. Его право. Я же оставляю за собой право придерживаться мнения Джона Стейнбека:
Плохой роман должен развлекать читателей, средний — воздействовать на их чувства, а лучший — озарять им путь.
Ни в кое случае не призывая к реакции или революциям, тем не менее хочу обратить внимание на то очевидное, что Чехов намеренно или, что скорее, ненароком обозначил в произведении — добро должно быть с кулаками. Если вы не в состоянии оказать сопротивление по причине своей слабости, доброте душевной (Липа и Варвара) или неподготовленности (Григорий Петрович) …
Старик ни разу в жизни не бранил и не наказывал детей и не допускал даже мысли, чтобы кто-нибудь из семейства мог говорить ему грубые слова или держать себя непочтительно; и теперь он очень испугался, побежал в дом и спрятался там за шкафом.
… то не стоит удивляться, однажды обнаружив себя на обочине жизни или в одиночестве в своем маленьком мирке с лампадками, вареньем, яблоневой пастилой и веселенькой геранью.
Еще одна немаловажная деталь, о которой многие забывают по причине сочувствия главной героине. Обратимся к этим эпизодам повести:
— И зачем ты отдала меня сюда, маменька! — проговорила Липа.
— Замуж идти нужно, дочка. Так уж не нами положено.
В соседней комнате Липа играла со своим ребенком. Она подбрасывала его на руках и говорила в восхищении:
— Ты вырастешь большо-ой, большой! Будешь ты мужи-ик, вместе на поденку пойдем! На поденку пойдем!
— Ну-у! — обиделась Варвара. — Какую там еще поденку выдумала, глупенькая? Он у нас купец будет!..
Липа запела тихо, но немного погодя забылась и опять:
— Вырастешь болышой-ой, большой, мужи-ик будешь, вместе на поденку пойдем!
Если первый случай можно списать не столько на “забитость” матери и её дочки, сколько на устоявшиеся традиции, то вот второй пример более чем показателен: даже очутившись в богатом доме, вырвавшись из нищеты, Липа, в силу своей ограниченности, все равно не в состоянии представить себе другой жизни помимо работы на поденке. Давайте будем честны, и, спустившись с высокоморальных небес на грешную землю, примем тот факт, что совсем не такие беспомощные как Липа являются двигателями прогресса, а как раз всякого рода хитрые, умные, деятельные и сметливые предприниматели. Не жадная убийца Аксинья, конечно, но вот Лопахин (“Вишневый сад”) отлично подходит под эту категорию. Липа и Аксинья — это два противоположных полюса, но противопоставление идет не только по линии нравственных ценностей и ориентиров, но и по банальному отношению к жизни. К сожалению, вопрос как отвечать вызовам времени, но при этом сохранять человеческое лицо остается открытым. Каждый читатель волен по-своему ответить на него.
Как уже говорилось выше, актуальность произведения, написанного 120 (!) лет назад, пугает. Аналогии более чем очевидны. Вот отмена крепостного права, и миллионы крестьян, оказавшиеся не у дел и не понимающие как жить дальше. Вот развал СССР и… миллионы людей, не понимающие как жить дальше. Вот “аксиньи”, на сломе эпохи вырвашиеся “из грязи в князи”. А вот наши славные парни из 90х, еще вчера бывшие никем, а сегодня в одночасье ставшие олигархами, бандитами и богатейшими людьми планеты. Стоит заметить, что порой, при очередном “переделе” убийства не ограничивались одним человеком/ребенком. Вот земельная реформа в интересах помещиков, а вот приватизация имени Чубайса в интересах кого угодно, только не простого народа. Вот детки мажоров, “золотая молодежь”, устраивающая гонки на дорогих машинах и попутно сбивающая людей. А вот, далее цитата:
В праздники Костюков и Хрымины Младшие устраивали катанье, носились по Уклееву и давили телят.
Вот продажная церковь. Про повальное пьянство в очередной раз говорить не буду — сказано многими было уже сотни раз. Единственное, что отмечу: не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, будто это пророческий дар Антона Павловича. Совсем нет. Писателей зачастую можно разделить на две категории: “пророки”, которые умудряются в густом тумане повседневности разглядеть приметы “дня грядущего” и “художники”, чья задача максимально точно зафиксировать момент в истории. Чехов явно относится ко второму типу писателей. А огромное количество совпадений того времени и нынешнего, ну так это способность России-матушки блуждать веками в трех соснах, наступая на одни и те же исторические грабли, выдавая все это за особый путь развития страны.
Если “В овраге” до сих пор не теряет актуальности, то другая повесть Антона Павловича Чехова — “Мужики” — позволяет нам заняться в некотором роде историческим ревизионизмом. Произведение особо будет полезно адептам секты “сытой, святой, экономически развитой и богатой царской России”.
В ней, в повести, писатель отходит от своей привычной манеры строить повествование вокруг ярких характеров и конфликтов и занимается бытописанием простых крестьян. Здесь и отчетливо выраженных главных героев-то, строго говоря, нет. Герои все они — мужики. Бедные, грязные, необразованные, голодные.
Лакей при московской гостинице «Славянский Базар», Николай Чикильдеев, заболел. <…> Какие были деньги, свои и женины, он пролечил, кормиться было уже не на что, стало скучно без дела, и он решил, что, должно быть, надо ехать к себе домой, в деревню. Дома и хворать легче, и жить дешевле; и недаром говорится: дома стены помогают.
Приехал он в свое Жуково под вечер. В воспоминаниях детства родное гнездо представлялось ему светлым, уютным, удобным, теперь же, войдя в избу, он даже испугался: так было темно, тесно и нечисто. Приехавшие с ним жена Ольга и дочь Саша с недоумением поглядывали на большую неопрятную печь, занимавшую чуть ли не пол-избы, темную от копоти и мух. Сколько мух! Печь покосилась, бревна в стенах лежали криво, и казалось, что изба сию минуту развалится. В переднем углу, возле икон, были наклеены бутылочные ярлыки и обрывки газетной бумаги — это вместо картин. Бедность, бедность!
<…> и когда Николай, войдя в избу, увидел все семейство, все эти большие и маленькие тела, которые шевелились на полатях, в люльках и во всех углах, и когда увидел, с какою жадностью старик и бабы ели черный хлеб, макая его в воду, то сообразил, что напрасно он сюда приехал, больной, без денег да еще с семьей, — напрасно!
По случаю гостей поставили самовар. От чая пахло рыбой, сахар был огрызанный и серый, по хлебу и посуде сновали тараканы; было противно пить, и разговор был противный — все о нужде да о болезнях.
Работа с утра до ночи, долги, деньги если какие и появляются, то обычно сразу же и пропиваются этими же самыми мужиками в местном трактире, постоянное чувство голода, антисанитария и, как следствие, частые болезни. Вот таким тяжелым и полным лишений предстает перед читателями повести быт крестьянства. Собственно, чтобы описать весь ужас и всю беспросветную тоску в жизни простых людей того времени достаточно всего одной фразы из повести:
А Марья не только не боялась смерти, но даже жалела, что она так долго не приходит, и бывала рада, когда у нее умирали дети.
Ребенок — это лишний рот. Работать еще не может, а есть просит. А чем меньше нахлебников, тем легче живется семье. Особенно в голодные годы.
А что же сам народ? Однозначно можно сказать, что никаких иллюзий относительно дальнейшей жизни он не испытывал. Лицом к лицу столкнувшись с переменами, вызванными крестьянской реформой, люди лишились точки опоры: с одной стороны, им пришлось распрощаться со старой, может и не особо любимой, но, по крайней мере, понятной моделью отношений “помещик-крепостной”, с другой — никто не объяснил им правил поведения в новой реальности. Надежды на религию особой тоже не было:
Старик не верил в бога, потому что почти никогда не думал о нем; он признавал сверхъестественное, но думал, что это может касаться одних лишь баб, и когда говорили при нем о религии или чудесном и задавали ему какой-нибудь вопрос, то он говорил нехотя, почесываясь: — А кто ж его знает!
Бабка верила, но как-то тускло; все перемешалось в ее памяти, и едва она начинала думать о грехах, о смерти, о спасении души, как нужда и заботы перехватывали ее мысль, и она тотчас же забывала, о чем думала.
Тем не менее, Чехов скрупулезно препарирует героев повести, и мы можем наблюдать различные нюансы в поведении последних.
Во-первых, большинство мужиков, потеряв почву под ногами, просто-напросто стали пить горькую — классическое русское “решение” проблемы.
Во-вторых, Чехов противопоставляет новоприбывших Николая и Ольгу с Сашей и крестьян. Однако и здесь не все так просто. Николай, несмотря на то, что является кровным членом семьи — одним из сыновей — не чувствует связи с деревенской родней. Символично, что на протяжении всего произведения он пролежал в отдалении от всех на печи и практически не проронил ни слова. Но причина тому вовсе не тот факт, что, устроившись в Москве, он каким-то образом вырос как личность. Вовсе нет. Он стыдится лишь деревенской бедности, которая после богатой Москвы режет ему глаза. Показательно, что в столице он работал лакеем. То есть произошла только смена места — с деревни на Москву, но не смена сознания. Николай так и остался лакеем-крепостным и, как некоторые мужики тосковали о прошлых временах, …
— При господах лучше было, — говорил старик, мотая шелк. — И работаешь, и ешь, и спишь, все своим чередом. В обед щи тебе и каша, в ужин тоже щи и каша. Огурцов и капусты было вволю: ешь добровольно, сколько душа хочет. И строгости было больше. Всякий себя помнил.
… так и Николай тоскует по своему ресторану, как месту, где все легко и есть та же самая схема “помещик-крепостной”, пусть она и называется немного по-другому — “хозяин-лакей”:
Как раз в это время ударили ко всенощной (был канун воскресенья). Две маленькие девочки, которые внизу тащили ведро с водой, оглянулись на церковь, чтобы послушать звон.
— Об эту пору в «Славянском Базаре» обеды… — проговорил Николай мечтательно.
Проговорил Николай мечтательно, обнажая всю убогость своего внутреннего мира.
Совсем другое дело Ольга. Даже в бедной деревне, где избы того и гляди рухнут, она радуется красоте окружающего мира и умудряется находить общий язык практически со всеми членами семьи.
Марья, невестка, полная противоположность Николаю. Всю жизнь прожила в Жуково, никуда не выезжала, неграмотна, постоянно испуганная, поскольку вечно ожидает побоев от своего пьяного мужа. Но даже несмотря на свою необразованность, она, пусть и неосознанно, единственная из членов семьи, проживающих в деревне, не стремится обратно в крепостничество. В этом плане показателен эпизод, где Чехов использует все тот же прием контраста и показывает нам разное отношение к жизни этих двух героев:
Николай, который не спал всю ночь, слез с печи. Он достал из зеленого сундучка свой фрак, надел его и, подойдя к окну, погладил рукава, подержался за фалдочки — и улыбнулся. Потом осторожно снял фрак, спрятал в сундук и опять лег.
Марья вернулась и стала топить печь. Она, по-видимому, еще не совсем очнулась от сна и теперь просыпалась на ходу. Ей, вероятно, приснилось что-нибудь или пришли на память вчерашние рассказы, так как она сладко потянулась перед печью и сказала: — Нет, воля лучше!
Николай, повидавший и Москву, и, пусть только и со стороны, красивую, богатую жизнь, до самого конца так и остается “лакеем”, мнимо свободным в костюме-фраке раба. Марья, даже будучи окруженной постоянными голодом и нищетой, ненавидя эту жизнь, все же подсознательно делает вполне определенный выбор в пользу “воли”. Не зря она сближается именно с более свободной духовно Ольгой:
Ольга пошла в церковь и взяла с собою Марью. Когда они спускались по тропинке к лугу, обеим было весело. Ольге нравилось раздолье, а Марья чувствовала в невестке близкого, родного человека.
Еще один женский персонаж — Фекла — являет собой наиболее опасный вид личностной деградации. Если остальные герои повести не стремятся к действию, не пытаются изменить свою участь, но хотя бы в каком-то смысле способны к минимальному самоанализу, пускай и подсознательно понимают убогость своей жизни и, как следствие, стыдятся бедности, грязи, беспробудного пьянства, то Фекла заняла изначально оборонительную позицию: она привыкла, она гордится этим убожеством и всех, кто даже ненароком, просто одним своим существованием указывает ей на то, что есть в этом мире гораздо более приглядная жизнь, — тех она всей душой и ненавидит:
Марья считала себя несчастною и говорила, что ей очень хочется умереть; Фекле же, напротив, была по вкусу вся эта жизнь: и бедность, и нечистота, и неугомонная брань. Она ела, что давали, не разбирая; спала, где и на чем придется; помои выливала у самого крыльца: выплеснет с порога да еще пройдется босыми ногами по луже. И она с первого же дня возненавидела Ольгу и Николая именно за то, что им не нравилась эта жизнь.
— Погляжу, что вы тут будете есть, дворяне московские! — говорила она с злорадством.
Ольга потом стояла на краю и смотрела, как обе повозки переезжали реку бродом, как по лугу шли господа; их на той стороне ожидал экипаж. А придя в избу, она рассказывала мужу с восхищением:
— Да такие хорошие! Да такие красивые! А барышни — как херувимчики.
— Чтоб их ро́зорвало! — проговорила сонная Фекла со злобой.
Отдельного упоминания заслуживают люди, которые, благодаря слепой прихоти судьбы, оказались при должностях и получили хотя бы толику власти:
Староста Антип Седельников, несмотря на молодость, — ему было только 30 лет с небольшим, — был строг и всегда держал сторону начальства, хотя сам был беден и платил подати неисправно. Видимо, его забавляло, что он — староста, и нравилось сознание власти, которую он иначе не умел проявлять, как строгостью. <…> В городе он не живал и книг никогда не читал, но откуда-то набрался разных умных слов и любил употреблять их в разговоре, и за это его уважали, хотя и не всегда понимали.
Здесь имеет место не только попытка выслужиться перед вышестоящим начальство, но и классический “комплекс вахтера” — желание самоутвердиться за счет находящихся в даже самой маленькой зависимости крестьян. В следующем фрагменте Антон Павлович Чехов наглядно показывает свое мастерство писателя: емко, точно, хлестко, но не растекаясь мыслью по древу, демонстрирует нам особенности личности старосты:
Старик крякнул, взял шапку и пошел к старосте. Уже темнело. Антип Седельников паял что-то около печи, надувая щеки; было угарно. Дети его, тощие, неумытые, не лучше чикильдеевских, возились на полу; некрасивая, весноватая жена с большим животом мотала шелк. Это была несчастная, убогая семья, и только один Антип выглядел молодцом и красавцем. На скамье в ряд стояло пять самоваров. Старик помолился на Баттенберга и сказал:
— Антип, яви божескую милость, отдай самовар! Христа ради!
Сначала автор в очередной раз говорит нам, что эта семья ничем не отличалась от других — те же бедность и голод. Затем, опять-таки с помощью контраста, показывает, что на фоне жены и детей “Антип выглядел молодцом”. И вот он финальный штрих, последний мазок к портрету старосты. На скамье в ряд стояло пять самоваров. Вот такое, на первый взгляд абсолютно примитивное предложение, но грамотное расположение, уместность и верный контекст, превращают его в максимально емкое по смысловой наполненности. Во-первых, писатель еще раз, как бы невзначай, напомнил нам о суровой жизни в селе. У Чикильдеевых огромный долг — 119 рублей. Именно из-за этого долга староста и забрал у них самовар. Мы можем, призвав на помощь арифметику и совершив нехитрые расчеты, сделать вывод, что как минимум еще 4 семьи живут в такой же, или может даже в еще большей, бедности. А во-вторых, Чехов, в максимально простой форме обрисовал причину, по которой Антип, единственный в семье, “выглядел молодцом и красавцем”. Для него эти самовары — как для царя скипетр и держава — символы наличия власти. Они придают ему чувство собственной значимости. Они всегда рядом, на столе, на виду. Как кубки у бывшего спортсмена. Он иногда достает их, протирает от пыли, любуется, вспоминает, что был чемпионом когда-то. Так и для Антипа, эти атрибуты — возможность отвлечься от своей ничтожной жизни, почувствовать себя выше других. Именно поэтому, я считаю правильным ставить знак равенства не между Николаем и Ольгой, а именно между Николаем и Антипом: несмотря на внешние атрибуты оба остались рабами. Один в образе лакея (схема отношений: “хозяин-лакей”), другой — старосты (схема: “становой пристав-староста-крестьяне”). У одного — фрак, у другого — самовары, как символы принадлежности к определенной касте.
В следующем же предложении Чехов сквозь призму юмора показывает еще раз отношение мужиков к религии: старик в силу необразованности, просто по привычке, на всякий случай, крестится на болгарского князя. Вот эти Чеховские юмористические вставки смотрятся очень здорово на фоне атмосферы серости и безнадеги, опять-таки, благодаря разительному контрасту с окружающей действительностью, превращаясь, в по сути “гэги”, которые не позволяют читателю провалиться в полное уныние:
Ольга говорила степенно, нараспев, и походка у нее была, как у богомолки, быстрая и суетливая. Она каждый день читала евангелие, читала вслух, по-дьячковски, и многого не понимала, но святые слова трогали ее до слез, и такие слова, как «аще» и «дондеже», она произносила со сладким замиранием сердца.
— Она у меня и читать может! — похвалилась Ольга, нежно глядя на свою дочь. — Почитай, детка! — сказала она, доставая из узла евангелие. — Ты почитай, а православные послушают.
Евангелие было старое, тяжелое, в кожаном переплете, с захватанными краями, и от него запахло так, будто в избу вошли монахи. Саша подняла брови и начала громко, нараспев:
— «Отшедшим же им, се ангел господень… во сне явися Иосифу, глаголя: „востав поими отроча и матерь его…“»
— Отроча и матерь его, — повторила Ольга и вся раскраснелась от волнения.
— «И бежи во Египет… и буди тамо, дондеже реку ти…»
При слове «дондеже» Ольга не удержалась и заплакала.
<…> и теперь он очень испугался, побежал в дом и спрятался там за шкафом.
Отдельный немаловажный эпизод в повести — разговоры мужиков о земстве:
И теперь решали вопрос: кто виноват?
— Земство! — говорил Осип. — Кто ж!
— Известно, земство.
Земство обвиняли во всем — и в недоимках, и в притеснениях, и в неурожаях, хотя ни один не знал, что значит земство. И это пошло с тех пор, как богатые мужики, имеющие свои фабрики, лавки и постоялые дворы, побывали в земских гласных, остались недовольны и потом в своих фабриках и трактирах стали бранить земство.
Этот фрагмент на первый взгляд созвучен с похожим в “Гроздьях гнева” Джона Стейнбека. Там тоже показаны люди, занимающиеся сельским хозяйством,— фермеры — в тяжелый и переломный исторический период — время Великой депрессии:
Арендаторы поднимали глаза, во взгляде у них была тревога. А что будет с нами? Как же мы прокормим и себя и семью?
Вам придется уехать отсюда. Плуг пройдет прямо по двору.
И тогда арендаторы, разгневанные, выпрямлялись во весь рост. Мой дед первый пришел на эту землю, он воевал с индейцами, он прогнал их отсюда. А отец здесь родился, и он тоже воевал-с сорняками и со змеями. Потом, в неурожайный год, ему пришлось сделать небольшой заем. И мы тоже родились здесь. Вот в этом доме родились и наши дети. Отец взял ссуду. Тогда земля перешла к банку, но мы остались и получали часть урожая, хоть и небольшую.
Нам это хорошо известно — нам все известно. Мы тут ни при чем, это все банк. Ведь банк не человек. И хозяин, у которого пятьдесят тысяч акров земли, — он тоже не человек. Он чудовище.
Жаль, но что поделаешь. Мы тут ни при чем. Это все оно — чудовище. Ведь это банк, а не человек.
Да, но в банке сидят люди.
Вот тут вы не правы, совершенно не правы. Банк — это нечто другое. Бывает так: людям, каждому порознь, не по душе то, что делает банк, и все-таки банк делает свое дело. Поверьте, мне, банк — это нечто большее, чем люди. Банк — чудовище. Сотворили его люди, но управлять им они не могут.
Но ведь земля наша, — кричали арендаторы. Мы…
Нет. Хозяин земли — банк, чудовище. Вам придется уехать.
Мы выйдем с ружьями, как выходил дед навстречу индейцам. Тогда что?
Ну что ж, сначала шериф, потом войска. Если вы останетесь здесь, вас обвинят в захвате чужой земли, если вы будете стрелять, вас обвинят в убийстве. Банк — чудовище, не человек, но он может заставить людей делать все, что ему угодно.
— Я собственными руками построил этот дом. Выпрямлял старые гвозди для обшивки, прикручивал проволокой стропила. Дом мой. Я сам его строил. Только попробуй его зацепить. Я стану у окна с ружьем. Только попробуй подъехать поближе, я тебя пристрелю, как кролика.
— Я тут ни при чем. От меня ничего не зависит. Не выполню распоряжения - выгонят с работы. А ты... ну, положим, ты меня убьешь. Тебя повесят, а до того, как ты будешь болтаться на виселице, сюда придет другой тракторист и свалит твой дом. Не того ты собираешься убивать, кого нужно.
— Это правильно, - говорил арендатор. - А кто так распорядился? Я до него доберусь... Вот кого надо убить.
— Опять ошибаешься. Он сам получил такой приказ банка. Банк сказал ему: "Всех выселить, не то слетишь с работы".
— Значит, директор банка... Или правление. Заряжу ружье и пойду в банк.
Тракторист говорил.
— Мне один рассказывал - банк получил распоряжения с востока.
Распоряжения были такие! "Добейтесь доходов с земли, иначе мы вас прихлопнем".
— Где же конец? В кого тогда стрелять? Прежде чем подохнуть с голоду, я еще убью человека, который довел меня до голодной смерти.
— Не знаю. Может, стрелять и не в кого. Может, люди тут не виноваты. Может, верно ты говоришь, что земля сама ими распоряжается. Во всяком случае, я тебя предупредил.
— Надо подумать, - говорил арендатор. - Нам всем надо подумать, как быть дальше. Должен же быть способ положить этому конец. Это ведь не молния, не землетрясение. Кто творит нехорошие дела? Люди. Значит, это можно изменить.
Однако похожи они только на первый взгляд. Стейнбек — писатель с явным левым уклоном — описывает ситуацию. Ситуацию странную, являющуюся порождением хищнического капитализма, когда банкам нужна прибыль, когда вроде бы никто не виноват, но фермеры ничего не могут поделать. Все концы спрятаны в воду, и причину проблем не найти.
Чехов же делает упор на отношении. Отношении крестьян к сложившейся ситуации. Русский мужик не хочет совершать каких-либо телодвижений для разрешения проблемы — ему проще напиться. Но после горького пьянства наступает болезненное похмелье, а вместе с ним приходит чувство вины. И тут в дело включается защитный психологический механизм. Дабы оправдать свою ничтожность было бы неплохо свалить вину за все беды на форс-мажорные обстоятельства, на некоего могущественного и непобедимого врага, на эти … как их там … земства.
В очередной раз говоря об актуальности произведений, вспомним, как часто в наши дни некоторые люди в попытке оправдать свою глупость, бездействие или лень пытаются свалить вину на не менее могущественных жидомасонов, рептилоидов, Рокфеллеров, Ротшильдов, Сороса, проклятых пиндосов, мировое правительство, сионистов, хазар (нужное подчеркнуть).
Здесь видна и разница в менталитете. Американский фермер готов взяться за ружье и защищать свою землю, ведь её возделывал еще его дед и отец. Русский мужик, по Чехову, готов разве что взять деньги и пойти в трактир. А потом по пьяни избить жену:
Это был Кирьяк. Подойдя к жене, он размахнулся и ударил ее кулаком по лицу, она же не издала ни звука, ошеломленная ударом, и только присела, и тотчас же у нее из носа пошла кровь.
Одна из самых ярких сцен, в прямом смысле слова, является сцена пожара.
Свет луны померк, и уже вся деревня была охвачена красным, дрожащим светом; по земле ходили черные тени, пахло гарью; и те, которые бежали снизу, все запыхались, не могли говорить от дрожи, толкались, падали и, с непривычки к яркому свету, плохо видели и не узнавали друг друга.
Мы уже поняли, что у Антона Павловича, видимо, есть пунктик по поводу самовара, что гудит бесперечь и предвещает беду, и пожара. Последний был и в “Трех сестрах”, но по законам Чеховской драматургии остался на периферии пьесы. Здесь это одна из центральных и сочно выписанных сцен. Если, как я уже говорил, обе повести временами по ощущению тревоги и безысходности напоминают произведения Андреева, то здесь уже Кафка. Суета, крики, женщины выбежали и стоят с иконами, какой-то студент, поливающий ради забавы из пожарного шланга окружающих… читая, погружаешься в атмосферу полного хаоса, неразберихи и какого-то сюра:
Старые бабы стояли с образами. Из дворов выгоняли на улицу овец, телят и коров, выносили сундуки, овчины, кадки. Вороной жеребец, которого не пускали в табун, так как он лягал и ранил лошадей, пущенный на волю, топоча, со ржаньем, пробежал по деревне раз и другой и вдруг остановился около телеги и стал бить ее задними ногами. Зазвонили и на той стороне, в церкви. Какой-то старик лет восьмидесяти, низенький, с большою бородой, похожий на гнома, не здешний, но, очевидно, причастный к пожару, ходил возле, без шапки, с белым узелком в руках; в лысине его отсвечивал огонь. Староста Антип Седельников, смуглый и черноволосый, как цыган, подошел к избе с топором и вышиб окна, одно за другим — неизвестно для чего, потом стал рубить крыльцо.
Во всей этой сумятице писателем еще раз показывается неспособность мужиков самоорганизоваться и совместными усилиями решить, в общем-то, неглобальную проблему — потушить избу. О каких тут земельных реформах и переделах и противостояниях земствам и даже местному старосте говорить. И опять эта тема оправдания своей собственной беспомощности:
Мужики стояли толпой возле, ничего не делая, и смотрели на огонь. Никто не знал, за что приняться, никто ничего не умел, а кругом были стога хлеба, сено, сараи, кучи сухого хвороста. Стояли тут и Кирьяк, и старик Осип, его отец, оба навеселе. И, как бы желая оправдать свою праздность, старик говорил, обращаясь к бабе, лежащей на земле: — Чего, кума, колотиться! Изба заштрафована — чего тебе!
Но вот с той стороны, из господской усадьбы, приехали на двух подводах приказчики и работники и привезли с собою пожарную машину. Приехал верхом студент в белом кителе нараспашку, очень молодой. Застучали топорами, подставили к горевшему срубу лестницу и полезли по ней сразу пять человек, и впереди всех студент, который был красен и кричал резким, охрипшим голосом и таким тоном, как будто тушение пожаров было для него привычным делом. Разбирали избу по бревнам; растащили хлев, плетень и ближайший стог.
— Не давайте ломать! — раздались в толпе строгие голоса. — Не давай!
Кирьяк направился к избе с решительным видом, как бы желая помешать приезжим ломать, но один из рабочих повернул его назад и ударил по шее. Послышался смех, работник еще раз ударил, Кирьяк упал и на четвереньках пополз назад в толпу. Пришли с той стороны две красивые девушки в шляпках — должно быть, сестры студента. Они стояли поодаль и смотрели на пожар. Растасканные бревна уже не горели, но сильно дымили; студент, работая кишкой, направлял струю то на эти бревна, то на мужиков, то на баб, таскавших воду.
— Жорж! — кричали ему девушки укоризненно и с тревогой. — Жорж!
Нашлось в повести место и “вечному” — одной из главных русских проблем. Вопрос с дорогами в те славные времена решался сам собой. Есть снег — есть дорога, нет снега — нет дороги:
В те дни погода стояла ветреная, холодная; река давно уже замерзла, а снега все не было, и люди замучились без дороги.
Ну и, наверное, Чехов бы не был самим собой, если бы опять походя не кинул булыжник в церковный огород:
Говели в приходе. С тех, кто в Великом посту не успевал отговеться, батюшка на Святой, обходя с крестом избы, брал по 15 копеек.
Многие по прочтению данной повести могут ошибочно решить, что Антон Павлович презирал народ. Против этого говорит вся его жизнь. Чехов работал врачом, заведовал больницей, построил школу в Мелихово, помогал крестьянам, участвовал в переписи населения на Сахалине и т.д. и т.п. Проблемы простого народа, причины его бедственного положения всегда волновали писателя. Однако то, что, будучи реалистом, Чехов не идеализировал народ, а также его намеренно-бесстрастный и отстраненный стиль повествования, — все это возможно сыграло с автором злую шутку. Толстой, например, говорил: «его “Мужики” — это грех против народа, он не знает русского человека». Немного странно слышать такие слова про “незнание народа”, если учесть тот факт, что Чехов объездил практически всю страну: от Ялты до Сахалина.
Лучше всего отношение Антона Павловича к людям показано в последней главе повести, в отрывке, который я приведу полностью:
В течение лета и зимы бывали такие часы и дни, когда казалось, что эти люди живут хуже скотов, жить с ними было страшно; они грубы, нечестны, грязны, нетрезвы, живут не согласно, постоянно ссорятся, потому что не уважают, боятся и подозревают друг друга. Кто держит кабак и спаивает народ? Мужик. Кто растрачивает и пропивает мирские, школьные, церковные деньги? Мужик. Кто украл у соседа, поджег, ложно показал на суде за бутылку водки? Кто в земских и других собраниях первый ратует против мужиков? Мужик. Да, жить с ними было страшно, но все же они люди, они страдают и плачут, как люди, и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания. Тяжкий труд, от которого по ночам болит все тело, жестокие зимы, скудные урожаи, теснота, а помощи нет и неоткуда ждать ее. Те, которые богаче и сильнее их, помочь не могут, так как сами грубы, нечестны, нетрезвы и сами бранятся так же отвратительно; самый мелкий чиновник или приказчик обходится с мужиками как с бродягами, и даже старшинам и церковным старостам говорит «ты» и думает, что имеет на это право. Да и может ли быть какая-нибудь помощь или добрый пример от людей корыстолюбивых, жадных, развратных, ленивых, которые наезжают в деревню только затем, чтобы оскорбить, обобрать, напугать?
Закончилось произведение традиционно по-чеховски — ничем. Еще точнее, концовки “Мужиков” и “В овраге” словно близнецы-братья. И там, и там своеобразный эскапизм, бегство от проблем. После смерти мужа Ольга с дочкой Сашей покидают Жуково и возвращаются в Москву. Напомню, в повести “В овраге” Липа уходит из семьи Цыбукиных и возвращается к матери. Более того, одинаково показан даже момент неприятия героинями той жизни, с которой они столкнулись. Чехов видел спасение в первую очередь в гуманизме, в моральном и нравственном возвышении. Поэтому-то Липа с матерью и Ольга с дочкой проходят мимо Цыбукина и повара генерала Жукова соответственно, олицетворяющих в произведениях греховность в первом случае и скотскую жизнь мужиков в деревне во-втором. Им не по пути.
Вот после них встретился толпе старик Цыбукин, и стало вдруг тихо-тихо. Липа и Прасковья немножко отстали, и, когда старик поравнялся с ними, Липа поклонилась низко и сказала:
— Здравствуйте, Григорий Петрович! И мать тоже поклонилась. Старик остановился и, ничего не говоря, смотрел на обеих; губы у него дрожали и глаза были полны слез. Липа достала из узелка у матери кусок пирога с кашей и подала ему. Он взял и стал есть. Солнце уже совсем зашло; блеск его погас и вверху на дороге. Становилось темно и прохладно. Липа и Прасковья пошли дальше и долго потом крестились.
В полдень Ольга и Саша пришли в большое село. Тут на широкой улице встретился им повар генерала Жукова, старичок. Ему было жарко, и потная, красная лысина его сияла на солнце. Он и Ольга не узнали друг друга, потом оглянулись в одно время, узнали и, не сказав ни слова, пошли дальше каждый своею дорогой.
Выход повести ознаменовал начало ожесточенных споров в среде русской интеллигенции (русская интеллигенция — это те, кто, будучи по социальному и материальному статусу выше простого народа, испытывают острую необходимость в поучении этого самого народа). Все дело в том, что в этот переломный период в жизни российского общества чересчур идеализировался патриархальный уклад русской деревни. Чехов своей повестью камня на камне не оставил от этого надуманного образа, как места прекрасного, изобильного и святого. Более того, сама повесть “Мужики” может рассматриваться как аллюзия на модные в то время среди той же интеллигенции идеи народничества. И тут Антон Павлович тоже не оставил никаких надежд, разбив влажные мечты далеких от реальности интеллигентов о суровую правду жизни. Вот так по Чехову выглядит “хождение в народ”:
Потом она (Ольга — Прим. автора) вполголоса, нараспев, рассказывала про Москву, про свою жизнь, как она служила горничной в меблированных комнатах.
— А в Москве дома большие, каменные, — говорила она, — церквей много-много, сорок сороков, касатка, а в домах всё господа, да такие красивые, да такие приличные!
Марья сказала, что она никогда не бывала не только в Москве, но даже в своем уездном городе; она была неграмотна, не знала никаких молитв, не знала даже «Отче наш». Она и другая невестка, Фекла, которая теперь сидела поодаль и слушала, — обе были крайне неразвиты и ничего не могли понять.
Вишенкой на торте, а точнее последним гвоздем в гроб “прекрасной России, которую мы потеряли” послужит тот факт, что истории, описанные в повестях не придуманные, а, как бы сейчас сказали, основаны на реальных событиях:
«Я описываю тут жизнь, какая встречается в средних губерниях, я ее больше знаю. И купцы Хрымины есть в действительности. Только на самом деле они еще хуже. Их дети с восьми лет начинают пить водку и с детских же лет развратничают; они заразили сифилисом всю округу. Я не говорю об этом в повести, <…> потому что говорить об этом считаю нехудожественным. <…> А знаете, <…> вот то, что мальчика Липы обварили кипятком, это не исключительный случай; земские врачи нередко встречают такие случаи. Впрочем, я решил больше ничего не писать из жизни крестьян» (подпись: С. Щ. Из воспоминаний об А. П. Чехове. — «Русская мысль», 1911, № 10, стр. 46–47; Чехов в воспоминаниях, стр. 464–465).
Пожар в “Мужиках” — это пожар, свидетелем которого писатель стал во времена своего детства в Таганроге. А фальшивые монеты Анисима — история, о которой Антон Павлович узнал благодаря своему Сахалинскому опыту.
Оценка: 9/10. Одни из лучших произведений Чехова по смысловому наполнению и одновременно примеры точного и самобытного стиля писателя.
Вердикт врача: читать хоть залпом, хоть по чайной ложке.
Противопоказания: не рекомендуется разве что перед приемом пищи и отходом ко сну — есть вероятность лишиться аппетита и заиметь бессонницу.
