Крестик
Девяносто восьмой год двадцатого века отложился в моей голове экватором моего студенчества и событием, которое я запомнил на всю свою жизнь. Воспитанному в духе традиционной татарской семьи с нотками наивного ислама, который исповедовали в то время татары, мне пришлось не только забыть на мгновение свою религиозную принадлежность, но даже поцеловать самый настоящий православный крест, с Иисусом и со всем тем, чему полагается быть на этом самом кресте.
Дело было в студенческих трудовых отрядах, которые маховиком, раскрученным еще в советское время, собирали студентов с близлежащих вузов и отправляли на работу в деревени, где народу в связи с новыми политическими и экономическими реалиями стало не хватать. Нас вместе со всей группой отправили в деревню Волчья слобода, в которой помимо враждебного названия была еще одна церквушка из побеленного кирпича с синими куполами, пол сотни домов и поля, требовавшие молодых и сильных рук.
Старый ЛАЗ, пыхтя и изнывая от жары вместе с теми, кто находился внутри салона, довёз нас по пыльной дороге до сельсовета. Он представл собой невысокое, но довольно большое деревянное здание, судя по свежести краски, совсем недавно покрашенное в ядовитый зеленый цвет. Песок у стен был еще в зеленую крапинку, а рядом с дверью, в ведре, лежал засохший валик, сделанный вручную из поролона и куска алюминиевой проволоки. Последним штрихом к этой постсоветской композиции стал председатель сельского совета, которого по привычке еще называли председателем колхоза.
Сняв с себя кепку, хорошенько похлопав ей об колено, как будто желая стрясти невидимую пыль, он вновь накинул её себе на макушку и с улыбкой стал разглядывать прибывшую рабочую силу. На нём, как и следует сельскому начальству, была широкая светлая рубашка (сорочкой их тогда никто не называл) и коричневые классические брюки. Они брали свое начало где-то на животе и заканчивались в калошах надетых на серые носки.
— Ну чего, городские, хотите узнать что такое настоящая работа? — все деревенские почему-то считали делом чести обозначить своё мнимое превосходство в трудолюбии и пригодности к тяжкому труду! — Наш колхоз, то есть, эт самое, наше хозяйство вы запомните на всю оставшуюся жизнь! Тут вам не у мамки за пазухой сидеть, да не логарифмы на парах щёлкать, это деревня, молодёжь! Тут хлеб потом добывать надо!
На его длинную и размашистую речь никто особого внимания не обратил, и, дождавшись приговора в виде десяти гектар свекольного поля, все пошли в сторону озера, на берегу которого мы должны были развернуть свой палаточный лагерь.
Появление в деревне молодой рабочей силы было радостной вестью не только для председателя. Этого события, даже больше чем руководство, ждали деревенские девочки, для которых эти две недели были полны любви, страсти и того, неведомого, чего деревенские орлы дать не могли. Эти самые орлы об этом знали, поэтому на дискотеках в деревенском клубе драки и выяснения отношений занимали едва ли не больше времени, чем сама дискотека, где балом правил неизменно Серёжа Жуков, доносивший свой голос с магнитных лент аудиокассет.
На одной из таких дискотек я познакомился с Настасьей, которая при первой встрече назвала себя именно так и не терпела никаких других вариантов своего имени. Мне повезло, Настя (с вашего позволения) была из тех деревенских девушек, которые в силу своей худобы и излишней бледности были обделены вниманием местных аборигенов, а потому и моя заинтересованность ей осталась незамеченной. Врожденная грубость и эстетическая близорукость сельских парней не позволяла различить им то прекрасное, что узрели в ней мои глаза.
Идеально ровные и бесконечные ноги, прикрытые лёгким летним платьем, были увенчаны тоненькой талией, выше которой была почти незаметная грудь. Длинные русые волосы она собирала в хвост, косу не любила. Лицо её было выкроено по славянским лекалам и представляло собой ту форму, за которую иностранцы так любят наших русских женщин. Взгляд светло-серых, почти пепельных глаз она всегда застенчиво опускала вниз и разговаривала тоненьким еле слышным голоском.
Дискотеки Настя, также как и я, не любила, а потому всё чаще мы стали проводить время на улице, на опушке деревенского леса, откуда всего лучше было видно на чёрном июльском небе звёзды и слышно отдаленное, но меж тем ритмичное дыхание сельской дискотеки. Она разрешала себя целовать, но дальше этого дело не заходило, как бы громко Настасья не дышала, и как бы горячо не было её тело, она всегда останавливала меня, стоит моей руке перейти границы дозволенного.
Две недели вынужденных работ подходили к концу, Настасья это знала и придя вновь на наше обычное место заметно нервничала и не знала куда себя деть. Волнение, которое я оправдывал близостью скорого расставания, как оказалось, имело под собой причину не столь очевидную, но не менее значительную.
— Ты же забудешь меня, да? — мы лежали на моем походном одеяле, постеленном на свежую после недавнего сенокоса траву.
— Разве такую красоту забудешь?
— Забудешь и глазом не моргнешь. А я вот знаю как сделать, чтобы не забыл! — всё это время она лежала, почти не шелохнувшись, и лишь сейчас подняла голову и, повернувшись в мою сторону, положила руку под подбородок, согнув её в локте.
— Ну что там, говори уже.
— А ты попробуй угадай, — она не сводила с меня глаз, боясь проиграть в этой дуэли. — Ну чего ты смотришь, целуй уже.
Я потянулся к ней, она ответила. Скромность и неприступность деревенской девушки - свойства довольно хрупкие, и то о чем она молчала наедине с местными парнями, боясь презрения и разговоров, она с удовольствием расскажет человеку чужому, зная, что он услышит её лишь однажды и унесёт её тайны с собой, стоит только прийти в себя после мимолётной страсти. Крестик, висевший на тонкой ниточке норовил попасть мне в рот, и как бы я не старался отвести лицо, мне невольно, вместе с Настей, приходилось целовать и его. Но самое страшное и меж тем смешное было даже не в том, что я нарушил самописные заветы татарской бабушки, самое страшное, было в том, что нитка, на которой висел этот крестик, не выдержала и серебряный символ христианства сорвался с её шеи и упал мне прямо в рот, в тот самый момент, когда мужчины обычно замолкают и начинают хотеть спать. От неожиданности произошедшего я проглотил этот кусок металла и не по своей воле принял в себя христианство.
Уезжали мы рано утром и никакой другой возможности выбить из меня православие, кроме скальпеля, у нас не было. Настасья сильно переживала, и больше даже не за моё здоровье, а за то, что она не сможет объяснить родителям где потеряла крестик, который достался ей при рождении. Еще минут десять она металась, пытаясь придумать как ей вернуть крест и ничего не придумав и отчаявшись убежала, выдавливая из себя гневные слова в мой адрес сквозь сопли и слёзы. Я крикнул ей вслед, что верну его как только он вновь увидит свет Божий, но кажется Настасья этого не услышала.
Догонять её я не стал, да и смысла никакого не было. Ровно в шесть утра за нами приехал всё тот же ЛАЗ с побледневшим бело-голубым кузовом и оранжевыми шторками на окнах. Автобус недовольно гудел мотором, как будто и он на пару с водителем не выспался и не понимал, зачем должен ехать за этой сворой студентов. Я начал сильно переживать за то, что металлический предмет внутри, может серьезно навредить мне и пока все веселились и распивали припасенную на случай поездки водку, я смотрел в окно и, казалось, чувствовал этот крестик внутри себя.
На тёмно-синем рентгеновском снимке, который я храню до сих пор и в шутку показываю всем, кто пытается упрекнуть меня в атеизме, отчетливо белел, почти светился, маленький металлический крестик. Операцию делать не стали и не смотря на возражения рентгенолога, дескать нельзя так поступать с крестом, инородный предмет вывели из организма естественным путем. Были мысли отправить его по почте обратно, но адреса Настасьи я не знал, да и надела бы она его или нет на себя — большой вопрос. Крестик этот вместе со снимком обосновался в выдвижном ящике моего стола, как символ того, что даже атеиста, пусть и не в сердце, но может поразить Бог.
Казань 2017.
