О вдохновении

Говорят, любовь нельзя предсказать, а на чувства надеяться. Ладно, не говорят, это я так говорю. И с каждым днем своим я убеждаюсь, что та самая любовь, о которой пишут книги, которая приходит красивым и статным мужчиной во сны семнадцатилетней юной девочки, которая рушит семьи, призванная, казалось бы, их сохранить — та самая любовь вещь спонтанная как сама природа, намерения которой нам часто трудно предсказать.

Я только начинал свои попытки причислить себя к противоречивой и романтичной категории людей, именуемых писателями. Верил в то, что это не работа, а еле уловимый эфир, что его удается вдохнуть лишь избранным и передать другим с помощью слов и бумаги. В поисках этого эфира я отправился на Кавказ, воспетый нашими предками в девятнадцатом веке, где они влюблялись, дрались, умирали — делали то, что и должен делать настоящий Писатель с большой буквы: прожить жизнь так, как не прожил бы её никто другой и рассказать об этом каждому.

Планировать свой отпуск для человека творческого - дело неблагородное. Потому, позволив себе только забронировать отель в Пятигорске, я сел в самолёт и полетел за своим вдохновением на Кавказ. Время я выбрал удачное — середина весны. Когда в средней полосе России деревья только начинают распускаться, в Ставрополье уже расцветает лето, пахнет сиренью, чем дальше от центра городов, тем сильнее. Пятигорск и окрестности были объяты зеленью настолько, что бетонным многоэтажкам, казалось, было неудобно за наглость своих создателей, посмевших нарушить невинность здешних мест. Если раньше это делали осторожно, почти бережно, то советские амбиции заставляли строителей не церемониться с природой.

Долго не задерживаясь, я отправился в Кисловодск на машине, нанятой в аэропорту Минеральных Вод. Дорога до лечебницы ничем не примечательна за одним лишь исключением: в ясный день, когда небо не скрыто за вязкими молочными облаками, можно увидеть серебристые вершины Эльбруса, которые выглядывают из-за горизонта и наблюдают за тобой практически на всём пути до Кисловодска.

Взобравшись на гору Красное Солнышко на фуникулёре, напоминавшем маленький советский трамвайчик красно-белого цвета, я понял почему Кисловодский национальный парк называют самым большим в Европе. С высоты открывался вид на парк, границы которого можно было бы и не заметить, если бы не дома, торчащие из под деревьев в тех местах, где он уже заканчивался. Вниз, с высоты чуть больше километра, я решил пойти пешеходным маршрутом, петляющим и извивающимся уходя в лес. Эта тропинка выводила к долине роз с белой колоннадой на возвышенности, с которой открывался вид на шахматную доску долины, еще не успевшей зацвести различными цветами.

В конце аллеи из кипарисов, идущей вдоль высаженных цветов, в центре брусчатой площади, стояла худенькая девочка. Издалека казалось, что она что-то молча репетирует. Через две минуты я был около неё и дослушал неподвижно, пока она вполголоса дочитывала стихотворение:

Так, дух раскаяния, звуки

Послышав райские, летит

Узреть еще небесный вид: -

Так стон любви, страстей и муки

До гроба в памяти звучит.

— Чего смотришь? Думаешь, я попрошайка?

— Нет, почему, я просто первый раз такое вижу. Зачем ты читаешь стихи вслух?

— Хочу и читаю. Их писали, чтобы они были прочитаны. Так почему я должна этого не делать?

— Я тоже писатель.

— Ха, много вас здесь таких. Как только услышат, что девочка читает стихи, сразу писателями становятся.

— Нет, серьезно. Я вроде того что приехал на Кавказ за вдохновением.

— Можешь собираться и уезжать, тут его нет. Вдохновение должно быть вот здесь, — она ткнула пальцем в свою голову, и показала им же на сердце. — А ещё лучше здесь.

— А как же музы, которые ведут писателя к будущим шедеврам?

— Их придумали поэты, чтобы было чем оправдываться за свою собственную лень.

Она подняла сумку, лежавшую на земле, и пошла дальше по аллее.

— Подожди, как тебя зовут?

— Какая разница, мы всё равно больше не увидимся.

— Почему?

— Я так хочу. Дай угадаю, ты приехал сюда откуда-нибудь из Москвы или, того хуже, какой-нибудь Перми, начитавшись историй о том, что лучшие свои произведения наши художники написали здесь, на Кавказе. Ты хочешь найти себя и не прочь закрутить маленькую интрижку, которая стала бы подспорьем к твоей очередной, я надеюсь, не самой бездарной повести. Ты возомнил себя будущим Пушкиным или Лермонтовым, но не стоишь даже малой их части, потому что никогда не поставил бы под угрозу свою жизнь, защищая свою или чужую честь. Они были готовы умереть в каждую минуту, ты же думаешь только о жизни. Возможно ты умеешь красиво писать, но тебя никогда не станут читать, потому что ты живешь той же жизнью, что и другие, а это жутко скучно и неинтересно. Я надеюсь ты меня понял?

Она стала уходить, а я не знал что ей ответить, потому что она была права. Нужно ли вам говорить, что после таких слов желание узнать этого человека не просто не пропадает, оно усиливается в два, в три раза. Я забыл про парк и нарзанные галереи, которые планировал посетить. Пока я пытался прийти в себя от этой пощечины, девочка скрылась из виду, и найти её в этом огромном парке было невозможно.

Что я про неё знал? Ровным счетом ничего, но спроси меня тогда как она выглядит, я смог бы воспроизвести это до самых незначительных подробностей. Она была в том самом возрасте, когда сложно определить двадцать лет девушке или двадцать пять, но одевалась совершенно несвойственно своим годам. Сверху была накинута куртка бледно-розового кремового цвета, размера на два-три больше, чем того требовала её девичья фигура. Из неё же торчал капюшон толстовки, который наполовину был накинут на голову. Из-под капюшона небрежно вырывались волосы темно-русого, почти каштанового, цвета, скорее всего длинные, но капюшон не позволял мне быть в этом уверенным. Лицо её украшали высокие скулы, придававшие её образу нотки благородной женственности. Голубые глаза она скрывала за прозрачным стеклом очков в тонкой металлической оправе, служившими больше для украшения, чем для помощи её зрению. На ногах светло-коричневые брюки. Ростом она была выше большинства женщин, благодаря этому и совершенно несуразной одежде, эта девочка отличалась в парковой толпе и привлекла мое внимание.

Итак, я знал как она выглядит и больше ничего. Единственное, за что я смог ухватиться — это стихи Лермонтова, которые она читала в парке. Эти стихи привели меня на следующий день к подножию горы Машук в Пятигорске, где молодой русский поэт получил смертельную рану на второй в своей жизни дуэли, и в двадцать семь лет ушел из жизни. Возле памятника я её, конечно, не нашёл. Наивно было бы предполагать, что она доберется сюда из другого города, чтобы я встретился с ней, ухватившись за единственную нитку, которая была в моей руке.

Весной у памятника немноголюдно. По дорожкам с утра бегают жители Пятигорска, кто-то гуляет с собакой, но туристов совсем нет. Это тот период, когда уже почти по-летнему тепло, но жизнь еще течет ранним весенним ручьем, проснувшись после зимней спячки. Спокойно, тихо, по-горному безмятежно. Возле памятника стояла одинокая девушка и не отрываясь смотрела на пожелтевший мраморный монумент, огороженный железной толстой цепью. Зачем она здесь? На местную не похожа - слишком торжественно одета, будто и вправду пришла на свидание с поэтом, написавшем здесь последние строки своей жизни. С таким же смирением и молчаливостью обычно стоят перед могилами своих родственников, вспоминая их при жизни и надеясь на то, что душа всё-таки живёт, если не на небесах, то где-то, а не гниёт вместе с телом на глубине в несколько сот сантиметров.

К ней стал приближаться молодой парень лет восемнадцати, не больше, приближаться слишком быстро для прохожего туриста или прогуливающегося по парку. Добравшись до неё он резко дёрнул сумку и попытался убежать, но моя новая знакомая успела схватиться за вторую ручку. Она стала кричать и звать на помощь, надеясь, что её услышат, меня она еще не видела. Я тут же вспомнил слова той девочки в Кисловодском парке о том, что я никогда бы не поставил под угрозу собственную жизнь, и писателем мне так и не стать. Не знаю что меня заставило побежать в их сторону, то ли стыд за то, что смотрел и ничего не делал, то ли действительно слова девочки в огромной бесформенной куртке возымели свою силу, но через несколько секунд я с разбегу приложился подошвой о туловище этого негодяя. Сумку он выпустил из рук, краем глаза я успел заметить, что женщина схватила её и начала убегать в сторону. Нападавший оказался парнем крепким, оправившись от шока и сильного толчка, он вскочил на ноги и почти без замаха настиг кулаком мою челюсть. В этот момент боли обычно не замечаешь, но удар был сильный, и я повалился на асфальт, а этот бугай насел на меня сверху. Пока он бил, я пытался закрыть лицо руками и сильно изодрал себе затылок об асфальт. Последним штрихом, каким художник дописывает картину, или писатель дощелкивает на машинке свой текст, чуть медленнее и с расстановкой, он пнул меня ногой по почкам и, плюнув в сторону, ушел так размеренно, будто никто его не мог за это наказать.

Женщины, за которую я заступился, рядом не было. Из носа текла кровь, губа разбита, затылок тоже расцарапан, жутко болел бок, пара рёбер и руки, которыми я прикрывался, саднило лицо, а в голове один вопрос: «Ради чего?». Вставать с земли не хотелось, казалось, если встать, то начнет болеть еще больше.

— Дерёшься ты, конечно, так себе.

Поначалу я свёл её появление на помутнение рассудка от нескольких ударов по голове, но слова слишком ясно были слышны, а тело продолжало болеть так, как во сне оно болеть не может. Это была она, только вместо капюшона волосы покрывала шерстяная шапка, надетая на макушку. Волосы оказались действительно длинными.

— Земля не прогрелась, лучше встать, если не хочешь остаться без детей.

— Причем здесь дети?

— Я слышала, что если долго сидеть на холодном, можно бесплодным стать, а кому нужны мужики, которые даже ребёнка сделать не могут - самое простое на что они способны. Удивительно, да? Почти все мужики думают, что сделать ребенка — это самое сложное в жизни, а на самом деле проще этого ничего нет. Природа сама всё сделает за тебя. Сложнее сделать из себя человека, на которого этот ребёнок захочет быть похожим. Как ты там говоришь тебя зовут?

Я сказал ей своё имя.

— Меня Алиса зовут. Тебе надо в больницу.

— Что ты здесь делаешь?

— Слушай, писатель, зачем задавать вопросы, ответы на которые ты и так знаешь? А насчет больницы я не шучу, хотя бы промыть раны и посмотреть не сломал ли себе чего. Здесь недалеко есть клиника, я провожу.

Больница действительно оказалась недалеко, но с моим хромым шагом мы добирались до неё минут пятнадцать-двадцать. На вопросы Алиса отвечала неохотно и иногда, казалось, придумывала ответы на ходу. Она вела себя так, будто никого не хотела пускать в свой мир, который хранила и берегла где-то глубоко внутри. Так обычно ведут себя женщины разочарованные в ком-то или раненные когда-то давно неосторожным словом, что в сущности одно и то же. Из тех скудных обрывков информации, которые она позволила о себе узнать, я лишь понял, что появляется она здесь часто, но в каком именно городе живёт и чем занята, осталось неизвестным. О чём она говорила охотно, так это о Кавказе, о его величии, безмятежном безмолвии, разрываемом шумом горных рек, которые в мае особенно активны. Она была влюблена в горы и мыслила себя частью них. Она почти ежеминутно вставляла строки из стихов, написанных про здешние места.

Мне было одновременно стыдно за свою беспомощность и приятно от того, что она обо мне заботилась. Алиса явилась воплощением всего прекрасного в одном лице, произведением искусства, до которого нельзя было дотронуться. Она была сильнее и умнее меня и при том моложе. Складывалось ощущение, что она докопалась до самой сути жизни, и теперь не бежит за ней, а мерно наслаждается, пытаясь выпить каждую каплю, что отмеряет ей судьба.

Мы прошли сразу в неотложку. Увидев окровавленную голову и одежду, люди расступались сами и не ворчали. В нос ударил тот знакомый запах больницы, который является спутником почти всех лечебных заведений в России: запах старости, болезней и смерти. Меня положили на кушетку, Алису попросили выйти, якобы мужчина ваш не маленький и без вас справится. Она ничего на это не ответила и вышла.

Слава Богу ничего серьезного не случилось. Ни сотрясения, ни сломанных костей. Медсестра, небрежно обтянутая мешком белого халата, сказала, что пару дней поболит ребро, а в остальном я почти здоров, после чего наложила огромную повязку на голову, благодаря которой я стал похож на героев фильмов про войну, с тем лишь исключением, что ровно по центру, на макушке, торчал клок волос непокрытый повязкой. Вид у меня был смешной, но воинственный, и я поспешил скорее выйти к Алисе, чтобы доказать, что и у меня есть жизнь. Вот он я, пусть поверженный, но не сломленный. Я тоже могу рисковать и ставить свою жизнь в опасность. Разве не этого ты хотела от меня?

Алиса меня не дождалась. На железной больничной скамейке, слегка погнутой и кое-где освободившейся от краски, лежала завёрнутая бумажка, на которой было написано «Писателю». Бабушка сидевшая рядом одобрительно кивнула и подтвердила, что записка оставлена мне. «Только что ушла девчонка твоя», — значит всё-таки ждала или подслушивала, но зачем убежала? Пока эти мысли проносились у меня в голове, я открыл записку, которую она аккуратно сложила в четыре раза:

«Он стоит, задумался глубоко

И тихонько плачет он в пустыне.»

И больше ничего. Две строчки, принадлежность коих я не сразу вспомнил. Они были из последнего четверостишия стихотворения всё того же Лермонтова, которого она читала в парке, и к месту смерти которого пришла утром спустя день после нашей встречи в Кисловодске. В чём был смысл этого послания догадаться было сложно, наше скоротечное знакомство дало лишь понять, что Алиса человек настолько непредсказуемый, насколько может быть непредсказуемой девушка в свои двадцать с лишним лет.

Пятигорск затягивали тучи, и кажется только Машук и пятиглавый Бештау как сторожевые башни держали оборону перед непогодой. Дожди в мае здесь редкость, а потому, как будто извиняясь за свое неожиданное явление, тучи проливались застенчиво и скоротечно, не желая портить теплого летнего настроения, несмотря на позднюю весну на календаре. Я отправился в сторону своей гостиницы, пытаясь разгадать загадку, которая решит, как мне думалось, всю мою судьбу. В тот момент я был уже во власти этой молодой девочки и что самое страшное, я это понимал. Я знал теперь, что это она решает, куда мне дальше идти в этом путешествии и какое место посетить. Я был в том самом состоянии зарождающейся влюбленности, когда принимаешь человека за абсолют. Кажется нет ничего красивее на свете, а идеал спутника жизни выглядит именно так, кажется, что можно было бы часами, даже днями, просто сидеть с человеком рядом и ничего не говорить, и в этом главное счастье твоей жизни. Спустя время это чувство разбивается о просыпающийся разум, а потому встретившись с безрассудством любви, не спешите его гнать от себя, насладитесь им, оно потом уйдёт само, в тот самый момент, когда вы этого меньше всего хотите.

«Ночевала тучка золотая

На груди утеса-великана;»

В голове заело стихотворение из этой записки. Господи, да вот же она разгадка. Утёс, великан. Да еще и тучка ночевала. Она на вершине Машука. Когда я только собирался сюда, на Кавказ, мне говорили, что сверху открывается вид на Бештау, и Пятигорск лежит как на ладони. Время было что-то около шести вечера. И почему я так долго не мог до этого догадаться? Там же был дождь, она наверняка ушла оттуда. Или не ушла и ждёт, от неё всего можно было ожидать.

До вершины Машука можно добраться двумя способами: на машине либо по канатной дороге. Через десять минут я был уже у подножия горы и ждал пока вагончик фуникулёра, такой же советский как и в Кисловодске, поедет наверх. Тучи уходили из города, и на горизонте появилась узкая ясная полоса, куда вот-вот должно было спуститься солнце. Капли на пластиковых окнах подъёмника стали блестеть бронзой раннего заката. Длинные тени отбрасываемые зданиями как могли старались укрыть город от солнечных лучей. Прозвенел звонок, в вагоне кроме меня и проводника никого не было, он попросил меня встать в противоположный угол кабинки, чтобы она не раскачивалась по пути, открыл окно и предупредил, что возможно я увижу один из самых красивых пейзажей своей жизни.

Чем выше мы поднимались, тем меньше хотелось что-то говорить и больше просто смотреть. Под ногами оставался Пятигорск, блестящий от недавно прошедшего дождя и бьющего в глаза солнца. Облака расступились и встали причудливым узором, какой принято называть красивым небом на закате, когда оно меняет свой цвет от ярко-оранжевого до темно-синего. Наверху было немного ветрено, но тепло. Со станции открывался вид на Пятигорск, томившийся в предсумеречном ожидании, желая поскорее зажечь свои ночные огни. Спустя минуту, я был на небольшой площадке, рядом с телевизионной башней, на которой было установлено около десяти деревянных лавок, как это делают в летних кинотеатрах на берегу моря, только вместо фильма здесь предстояло смотреть на Бештау, казавшийся чем-то неземным и возможно несуществующим. Солнце заходящее за гору вырисовывало темный силуэт склонов причудливым пятиглавым узором, и только когда глаза привыкли к этому яркому свету, можно было различить рельеф и деревья, растущие на склоне.

Алиса стояла у самого края, на этот раз без шапки и капюшона, отчего её, неуспевшие толком высохнуть, волосы горели ярко-оранжевым пламенем заката. Она меня не слышала из-за ветра и не отрываясь смотрела вперёд. Я встал рядом, Алиса повернула голову в мою сторону, улыбнулась и снова устремила взгляд вперёд. Мы молчали. Молчали и улыбались. Небо, покорно отдавшее себя в руки солнцу, принимало то один, то другой оттенок, повинуясь уходящему светилу. Внизу загорелся Пятигорск. Многотысячный город даже не думал спать, он лишь открывал свои объятия ночи, которая в курортных городах бывает, порой, шумнее дня. Но это всё было внизу. Здесь же — тишина, которую я боялся нарушить, но внутри себя я кричал. Слишком много всего сошлось в эту минуту в одну точку и разрывало меня изнутри. Я понимаю, почему в эти места влюблялись, даже будучи сосланными на войну. Я понимаю, почему здесь были написаны одни из лучших произведений девятнадцатого века. Я понимаю, почему здесь стояла Алиса и молча смотрела вдаль, пытаясь понять и внять в себя Кавказ. Я осторожно взял её за мизинец, она сжала мою ладонь. Больше в этот момент мне ничего уже было не нужно. Все мои чувства, вся моя любовь, звуки, крики, слова — всё передавалось сейчас сквозь кожу ей, и я был уверен, что она это чувствует.

— Ты был в Баксанском ущелье?

— Это же Приэльбрусье?

— Да, просто не люблю это пошлое название. Так обычно разговаривают туристы. Ну так был?

— Нет еще.

— Завтра туда автобус уходит. Поедем?

— У меня машина в гостинице стоит.

— Значит поедем.

Она опять замолчала. С минуту мы стояли неподвижно, пока солнце полностью не ушло за горизонт, но даже скрывшись из виду, оно продолжало рисовать на небе узоры, до последнего не желая отдавать Пятигорск во власть ночи. Алиса повернулась ко мне, поцеловала в щёку и пошла по тропинке, которая, видимо, вела вниз. Я хотел её проводить, но она отказалась, сказав откуда её завтра нужно забрать. Она ни разу не обернулась и скрылась за изгибом дороги, поросшей диким кустарником. На станции дали звонок — время ехать вниз.

На лестнице из железной решетки, которая ведет к кабине фуникулёра становится страшно, особенно в ветряную погоду. Невольно проверяешь все карманы, чтобы оттуда ничего не выпало, потому что под ногами обрыв. Город у подножия Машука превращается ночью в огромное покрывало из огоньков, будто кто-то постелил ёлочную гирлянду на пол. Сверху казалось, что машины движутся по улицам очень медленно, почти не двигаются, но вот они проходят один перекрёсток, второй, и поворачивают в нужном направлении.

Вниз вагон идёт гораздо быстрее, чем наверх, недовольно раскачиваясь у самой земли. Я решил дойти до гостиницы пешком: слишком много всего в голове и слишком теплая ночь, чтобы тратить её на такси. Любовь — довольно странный плод на дереве жизни. Зелёная, ещё незрелая — она сладка, желанна и вкусна. Но стоит ей покраснеть, любовь тут же начинает отдавать горечью и умирает сразу же после того, как этот плод срывают. Люди, знакомясь, часто думают о будущем: совместной жизни, свадьбе, детях, забывая что главный момент их счастья вот здесь, в начале пути, и нужно постараться сохранить это мгновение хотя бы в воспоминаниях, чтобы в трудную минуту вспомнить с чего всё это началось и понять насколько ничтожны невзгоды, которые их истязают.

Я влюбился в эту милую девочку той любовью, которой влюбляются в школе в соседку по парте: наивной, безнадёжной, и заранее зная, что ничего хорошего это не сулит. Будильник на завтра можно было не ставить. В такие моменты просыпаешься рано утром сам и удивляешься тому, как смог выспаться за четыре часа сна. В девять утра мы уже стояли на пути к Эльбрусу, который возвышался над горизонтом, едва мы выехали из Пятигорска. Алиса почти всю дорогу молчала и решила не повторять ту небольшую вольность, которую позволила себе вчера, уходя с вершины, чем ещё больше заставила меня переживать. В её молчании не было ничего равнодушного, но безызвестность, охватившая меня, порождала в моей голове мысли, которые не просто беспокоили, а сильно отвлекали от дороги.

Река Баксан течет по довольно широкому ущелью, представляющему собой больше долину, где помимо самой реки проходит дорога и стоят дома придорожных посёлков. С каждым новым километром, погружаясь в глубину Кавказских гор, кажется, что красивее этого ты уже ничего не увидишь, но природа не перестаёт тебя удивлять. Снежных вершин поначалу не видно, и с двух сторон дороги тебя встречают то каменные скалы причудливой формы, то зелёные склоны, кажущиеся нарисованными на фоне яркого синего неба.

Какой бы сдержанной не хотела казаться Алиса, но перед величием гор не могла устоять даже она. Несмотря на то, что это не первый её визит в Приэльбрусье, она как ребенок вертела головой и прислонялась то к лобовому, то к боковому стеклу, чтобы получше разглядеть вершины. На лице её наконец появилась улыбка, и она начала показывать пальцем на особо приметившиеся ей склоны и пики, добавляя при этом восторженное: «Смотри!»

У подножия Эльбруса было холодно, шел дождь со снегом. Температура была около нуля градусов, у подъемников ходили люди в зимней экипировке, с лыжами и досками. На канатной дороге работало только две станции, на которых из-за сильного ветра и снега не было видно ничего, а потому подъем на Эльбрус можно считать неудавшимся. Кроме снега и проглядывающих каменных хребтов, метрах в пятидесяти, мы ничего не увидели. Хотелось быстрее отсюда уехать и спуститься вниз по течению реки. Там зеленела трава, солнце грело майский воздух, и можно было скинуть с себя куртки.

Баксанская долина — настолько широкая, что местами нам встречались луга шириной в несколько сот метров, на которых паслись коровы, видимо пришедшие сюда с близлежащих сёл. Алиса попросила остановить машину у старого разрушенного моста, который раньше вёл в посёлок на той стороне реки, а теперь от него остались лишь основания по обе стороны русла. Внизу шумела быстрая весенняя горная река, которая своим настойчивым шипением не давала пробиваться ни единому звуку. Солнце стояло ровно между двух скал и заливало долину теплым ярким светом. Чуть ближе к дороге высилось дерево, которое благодаря своему одиночеству разрослось широко и прикрывало своими длинными лапами от солнца. Алиса села под ним и стала вслушиваться в звуки природы. Я решил нарушить её молчание, порядком начинавшее меня беспокоить.

— Если ты и дальше будешь молчать, мы никогда друг о друге ничего не узнаем.

— Я про тебя всё знаю.

— Что? Ты не знаешь откуда я, зачем сюда приехал, сколько мне лет, какую музыку я люблю, в конце концов.

— А кто сказал, что это важно? Я знаю то, что мне нужно знать и мне этого достаточно. Утруждать свою голову лишней информацией — значит отходить от самой сути, от самого человека. Ты можешь жить в любом городе, делать всё что угодно, но ты всё равно останешься самим собой и вряд ли себя изменишь. А кто ты есть на самом деле, я поняла еще в Кисловодске, остальное оставь для других знакомств.

— И что ты поняла?

— Ты же не это хотел спросить. Ты переживаешь понравился ты мне или нет. Не переживай, я сейчас не сидела бы здесь рядом с тобой, если что-то было бы не так.

— Ты с кем угодно могла поехать сюда и продолжать так же молчать.

— Слушай, писатель. Посмотри на всё вокруг, на реку, на солнце, на каменные стены и зеленые луга. Посмотри на серый дом, который ты наверняка не заметил, вон там видишь, на склоне. Я могу часами смотреть на всё это, я открываю себя, понимаешь? Обнажаюсь, если хочешь. И в этот момент я не хочу, чтобы рядом со мной были люди, с которыми мне жалко было поделиться всей этой красотой. Ты интересный, ты живой, может конечно слегка наивный. В тебе течет горячая кровь, которую ты не чуешь из-за холодного рассудка. Твоя голова — твой враг. А сердце не может до неё достучаться. Ты приехал сюда не по своей воле, тебя привело сюда сердце, но что делать дальше не знает. Точнее всё, что оно могло сделать, оно уже сделало, дальше ты должен решить сам. Решить свою жизнь, своё будущее. — Она говорила эти фразы медленно, через паузы, иногда вспыхивая на отдельных словах. — Чего ты смотришь? Увидел странную девочку, влюбился, послушал своё сердце. Прекрасно. Не даром ты сказал про то, что мы ничего друг про друга не знаем. Потому что тебе важно это знать, узнать всё про меня и взвесить, проанализировать своей рациональной головой, стоит со мной связываться или нет. Сердцу своему ты не веришь, а только оно знает, куда тебе нужно идти. Ты постоянно взвешиваешь все «за» и «против», чтобы не ошибиться, чтобы прожить достойную жизнь. Но только жизнь нужно не проживать, её нужно жить, понимаешь. Ошибаться, разбиваться, делать выводы, любить, ненавидеть, плакать, болеть, умирать и снова жить.

— У тебя всё слишком просто…

— Да потому что жизнь простая, и нечего её усложнять.

Не согласиться с ней было нельзя. Сколько воли, сил и смелости было в её словах.

— Ты откровенна, и я это ценю. Я тоже хочу быть откровенным с тобой. Тогда в парке я увидел тебя издалека и подошёл, потому что мне стало интересно. Заговорил, потому что ты мне понравилась.

— Вообще-то это я заговорила.

— Не суть, главное, что я увидел в тебе что-то необычное, то, чего мне, возможно, не хватало всё это время. Я заговорил о музе, но ты прервала этот разговор. Ты сказала, что писатель из меня не получится — мне захотелось написать книгу. Ты убежала от меня — мне захотелось найти тебя и никогда не отпускать. Ты можешь сказать, что это обычная черта мужчины и так бы поступил каждый, но ты не права. Я увидел в тебе человека, близкого мне по духу. Такого, знаешь, себя, если бы я делал всё так, как я хочу. Без предрассудков и осторожности. Я влюбился, может даже полюбил, если это можно сделать за столь короткий срок. Но я не могу понять чего ты хочешь. Ты молчалива. Поначалу это увлекает, а потом начинает беспокоить. Я не понимаю твоего отношения ко мне.

Она улыбнулась.

— Вам всегда нужны доказательства.

Алиса притянула меня к себе так легко, как это могут делать только женщины. Пальцы её оказались в моих волосах. Перед тем как она меня поцеловала, я успел почувствовать её теплое дыхание и тот, еле уловимый запах кожи, который мы присваиваем каждому отдельному человеку и безошибочно узнаем по нему. Я забыл всё, что она мне говорила, и что я хотел до неё донести. Я превратился в кисель, в который превращается всякий мужчина, познавший чувство влюбленности.

До Пятигорска мы доехали к вечеру.

— Где тебя оставить?

— Оставь у себя в номере.

Фраза, которую я не простил бы любой женщине, а Алисе простил. Я чувствовал, что она имеет право так говорить. В этом её желании не было ничего постыдного или пошлого. Это была констатация факта, которую она ради приличия решила произнести вслух, как это делает жена, сообщающая игриво мужу о том, что идет в постель. Продолжение нашего вечера было настолько очевидным, что неуместным и неприличным здесь казался мой вопрос, а не её ответ.

Прелесть ранней близости кроется не только в безызвестности, которая ждет предавшихся этому безрассудному поступку. Познать друг друга и при этом не быть обремененными отношениями — это вершина плотской честности друг перед другом. Отсутствие супружеской фальши и предательской привычки каждым касанием кожи, каждым поцелуем даёт высказать то, о чем забываешь говорить спустя несколько лет. Жаль, что этот язык не запишешь на бумагу и не передашь словами, вспоминая после. Единственное место, где остаются следы этой страсти — наша память. Но человеческая память вещь довольно предательская, запоминающая всё что нам не нужно и беспристрастно расстающаяся с тем, что нам дорого.

Проснулся я без неё. Были смутные надежды на то, что она в душе, но письмо оставленное на тумбочке рядом с пожелтевшим гостиничным телефоном расставило всё на своим места. Текст его, не изменяя ничего, я привожу ниже.

«Милый писатель, прежде чем ты начнешь меня ругать и ненавидеть, знай, что я в тебя влюблена. Влюблена так сильно, что нет другого выхода, кроме как сбежать и попрощаться вот так трусливо через письмо, а не предстать перед тобой с этим разговором лично.

Я должна тебе рассказать о себе, может быть тогда ты поймешь меня лучше и простишь. Прошло четыре года с тех пор, как я уехала из Ростова, взяла и уехала, потому что мне надоело там жить. И дело не в том, где я жила, дело в том, как мне приходилось жить. О нет, я не была бедна или того хуже бездомна. У меня прекрасная семья, невероятный папа и любящая мама.

Я вдруг поняла, что я несчастлива. Несчастлива жить со своими друзьями, видеться со своими коллегами, смотреть и слушать программы, листать интернет, делать всё то, что обычный человек считает нормальным. Я осознала, что вся моя жизнь идёт не так, как я хотела, и самое страшное, что я не знала, где я свернула не туда. Казалось, что всё идет правильно, я делаю верные поступки, принимаю правильные решения, но все эти поступки и решения — они как будто не мои. Всё это будто сделали за меня. И терпеть это не осталось никаких сил.

Родители меня поняли почти сразу. Сначала немного поворчали на фоне своего советского воспитания, а потом оглянулись на свою жизнь и перестали меня винить в легкомыслии. Да и о каком легкомыслии может идти речь, когда я решилась бросить всё и уехать в первом попавшемся направлении. Я хотела путешествовать и осмелилась посвятить этому свою жизнь. Работу нашла в интернете, взяла с собой ноутбук, документы и остатки денег. С этого дня началась самая интересная часть моей жизни и продолжается до сих пор.

Уверена, ты читаешь это и пытаешься меня осудить. Разве так можно? А если работа пропадёт, а если интернета не будет или ещё чего. Вот поэтому я и ушла, писатель. Ты ищешь пути для отступления, если проиграешь, ты ещё не готов, не готов принять эту жизнь и позволить себе ей управлять, а не наоборот. Там, в Кисловодске, я тебе солгала. За вдохновением нужно бежать, бежать туда, куда оно тебя заводит. Оно позволит коснуться себя, но никогда не даст поймать. А если тебе вдруг покажется, что вдохновение в твоих руках, знай — ты выбрал неправильный путь.

Я верю, что мы когда-нибудь встретимся. Я люблю эти края и бываю здесь часто, здесь мой дом, если можно такое говорить в моем положении. Я пожелаю тебе лишь одно, писатель. Пиши, пиши ради меня, ради себя и каждого своего читателя. А самое главное живи. Той жизнью, которая сделает тебя счастливым.

Я поцеловала тебя, пока ты спал, думаю, ты не будешь против. Спасибо, что выдержал меня такой, какая я есть. До встречи, писатель.

Твоя, Алиса.»