Манифест панархиста

Часть 1. История идей.

Содержание:

1. О политической философии:
   1. История идей;
   2. Ценности;
   3. Задачи;
2. Что такое панархия;
3. Панархия в глобальном мире и мировой раскол;
4. Формализм и конфередация;
5. Функциональный федерализм;
6. Города чартеры;
7. Экстерриториальные юрисдикции;
8. Новый Ганзейский Союз;
9. e-Residency;
10. Экономика совместного потребления;
11. Платформенная экономика;
12. Open Sourse законодательство;
13. Сетевые коалиции;
14. Цели и принципы.

О политической философии

1.История идей

Я думаю, об этом необходимо сказать. Несмотря на практическую направленность и общую склонность к эмпиризму в его последнем, критическом постпозитивистском ключе, почти полное и намеренное самоустранение от этических вопросов и окончательных оценочных суждений, инструментализм и явную, бросающуюся в глаза заплаточность многих теорий, догадок и построений, положенных в основу нашей новой, а, вернее сказать, обновленной и переписанной с нуля, политической идеологии, я считаю необходимым поместить ее в некий дискурс, связывающий ее с происходящими в мире событиями и указывающий ее место и дальнейшие возможные пути развития и отступления.

(Всегда важно иметь маневр для отступления.)

Политическая философия (в основном) занимается историей политических идей. Она прослеживает эти идеи до их основания, до первого известного нам высказывания, до того или иного мыслителя или политического деятеля, явно манифестировавшего свою приверженность им, и указывает, как преобразовываясь, дополняясь и разделяясь, эти идеи доходили до наших дней или влияли тем или иным образом на известное нам историческое прошлое, накладывает эти идеи и их историю на реально происходящие в мире процессы, пытаясь объяснить эмпирику этой историей идеальных конструкций, существующих лишь в виде грубых абстракций или череды наивных заблуждений о реальности — в текстах и головах своих носителей. В чем-то она похожа этим своим поиском исторических последовательностей на изучение генов — эволюционную биологию, за тем лишь немаловажным исключением, делающим эту деятельность гораздо менее осмысленной, что мы так ничего и не узнали за века этого поиска ни о природе материальных носителей наших мыслей, ни о механизмах их проявления, манифестации в реальном мире (в строго детерминистическом смысле, как это происходит в случае известных нам биологических процессов).

Мне не нравится такое понимание и такая функция политической философии, и об этом я еще скажу позже. Но я готов поиграть в эту игру.

Очевидно, мне не понадобилось бы изобретать собственную идеологию, если бы я мог однозначно отнести себя к какому-то из существующих лагерей, разве что это могло бы стать неплохим развлечением. (Возможно, многие философы занимались философией именно из последних соображений, но я, как последовательный противник гедонизма, не из их числа). Если искать идеи, повлиявшие на меня в той иной степени, то они окажутся рассыпанными практически по всему политическому спектру. Если же идти по пути поиска наибольшего сходства, то ближайшими к моим идеологическим позициям безусловно окажутся либертарианцы, классические либералы, акселерационисты и неореакция, однако исходные ключевые посылки наших построений различны в степени, которая зачастую оказывается критичной для попыток теоретического синтеза. Но не практики. Как я покажу позже — именно практические предложения и выводы из моих политических гипотез делают возможным широкое объединение самых разных людей под нашим общим (зонтичным) знаменем Панархии. И эта же продвигаемая мной практика в целом позволяет определить меня на современном политическом спектре как идеолога постлибертарианства. Говорит ли это вам о чем-то? Навряд ли.

Если мы погрузимся в прошлое, то неизбежно завязнем в точке появления Больших Идеологий — некоторые современные мыслители называют их Идеологиями Модерна, но так или иначе, все мы понимаем, о чем речь: старый аристократический порядок во всем своем многообразии был сметен более универсалистскими и эгалитарными построениями, опирающимися на поддержку масс.

Вначале это был либерализм, провозгласивший секуляризацию государства, равенство всех перед законом, гражданскую нацию как основу общественного порядка и незыблемость прав человека. Но по своей сути либерализм никогда не был какой-то одной стройной идеологией: скорее, он был интенцией о том, чтобы сделать всех людей равными, и верой в то, что всем необходима личная свобода. Славная Революция в Англии привела к появлению идеи о подчиненности власти народу. Джон Локк сформулировал основные представления о естественном праве и вытекающих из него правах человека, в частности, праве собственности. Шарль Монтескье обосновал необходимость разделения властей по горизонтали и вертикали (разделение судебной, законодательной и исполнительной власти и федерализм) для защиты от узурпации и поддержания равенства всех граждан перед законом. Бенджамин Франклин и Томас Джефферсон значительно углубили и развили концепцию политических сдержек и противовесов, заложив основу для самого успешного либерального проекта — Соединенных Штатов Америки.

Уже в это время появляется тенденция к разделению на различные либеральные течения. Так, философия Жан-Жака Руссо и ряда других мыслителей заложила основы для либерального гражданского национализма, развивавшего идею общественного договора в ключе единства интересов образованного человека и нации, что, в свою очередь, заложило основу для права народов на самоопределение, без которого невозможно поддержание подобного единства интересов национального государства и индивида. Одновременно возникает концепция либеральной демократии, постепенно становящаяся мейнстримом либеральной идеологии, но совершенно не свойственная исходной локкианской версии либерализма. На почве неприятия демократии (в силу ее теоретической несовместимости с личными свободами и независимостью каждого индивида) происходит первый раскол классического либерализма и либертарианства, отсчет которого можно начинать с Фридерика Бастиа — французского экономиста, предвосхитившего идеи Австрийской Экономической Школы и считавшего свободную торговлю и частную собственность главным и единственным условием установления социальной гармонии в обществе.

Вся эта история идей происходит на фоне турбулетных социальных процессов и демографического взрыва, последовавших за индустриальной революцией. Срабатывает пророческая «Оговорка Локка», считавшего присвоение чего-либо в частную собственность допустимым только в случае если «достаточное количество и того же самого качества остается для общего пользования других». Разумеется, никто никогда не следовал и не планировал следовать подобному принципу. Старый Порядок был разрушен, но большая часть собственности так и оставалась в руках потомков аристократии и другой родовой знати, что делало наследство основным способом получения собственности и первоначального капитала. При этом растущая производительность труда и автоматизация на фоне растущего населения вынуждала огромные массы людей ехать в города в поисках применения своему труду и наниматься на тяжелую и низкооплачиваемую работу к тем самым наследникам аристократов и промышленникам, получившим капитал с помощью интриг и формальных браков. Вопиющее неравенство между людьми, успевшими к первоначальному присвоению (гомстеду), и родившимися позже или не в том месте, приводит к неизбежной постепенной трансформации либеральных идей в сторону большего акцента на «равенстве», нежели на «свободе», и становлении социального либерализма, видящего в государстве механизм для выравнивания «стартовых условий» и социальном перераспределении.

Наиболее радикальные критики возникшего (или наконец замеченного) социального неравенства усматривают его причины в самом существовании частной собственности, раньше считавшейся производной от естественных прав и потому абсолютно защищенной от каких-либо нападок. (Вследствие секуляризации общества концепция естественных прав также перестала восприниматься как нечто само собой разумеющееся). Появляются такие ветви политической мысли, как утопический социализм, марксизм и анархизм.

Дальнейший подробный разбор этих идей в рамках данного изложения не имеет особого смысла, для нас важно зафиксировать следующее: к концу XIX — началу XX века исходная либеральная идеология распалась на четыре противостоящих друг другу идеологических лагеря: социальный либерализм, который позже под влиянием марксизма будет постепенно преобразован и замещен на социальную демократию, ставящий во главу угла обеспечение равенства начальных условий и возможностей, а также удовлетворение базовых потребностей человека; активно критикующее его либертарианство, отстаивающее позиции, наиболее близкие к исходному классическому либерализму; социализм, считающий несправедливой саму построенную на правах частной собственности капиталистическую систему; и, наконец, национализм, больше занятый правами народов и самопределением нации.

Следует лишь заметить, что если социализм и марксизм можно считать реакцией на классический либерализм «слева» — со стороны требования еще большей эгалитарности, то в XX веке окончательно формируется спектр реакционных идеологий «справа», отрицающих необходимость и плодотворность равенства в какой-либо форме, и присоединяющих к себе часть консервативных течений, признавших победу либеральной идеологии и капиталистического общества в целом, но продолжавших цепляться за христианские и другие «традиционные» ценности, свойственные предыду9им эпохам. В конечном счете, социализм, гражданский национализм, либертарианство и социальная демократия стали разными векторами развития одних и тех же либеральных ценностей, тогда как этот крайне-правый спектр идеологий осознанно поставил себя в оппозицию к самой основе либерального миропорядка. Но его более точная характеристика нам тоже не понадобится, пока мы не подойдем к обсуждению неореакции.

В связи с шоком от Великой Депрессии и президентством Франклина Делано Рузвельта в США в первой половине ХХ века понятие «либерализм» (во всяком случае в американской политике) закрепляется за социальной демократией или левым, социальным либерализмом, ассоциирующимися с активной политикой государства по борьбе с безработицей при Новом Курсе и социальной поддержкой различных ущемленных групп населения. Классические либералы и их последователи среди американских консерваторов, считающие неприемлемым подобное искажение понятия «либерализм», берут себе самоназвание «либертарианцы» (libertarian), ранее использовавшееся преимущественно анархистами.

Дальнейшая история развития либеральной идеологии связана с углублением и усугублением различия между этим условным левым и условным правым либерализмом, и их взаимодействием с различными направлениями социалистического лагеря. Национализм может быть вынесен здесь за скобки, так как находится в другой идеологической плоскости и может комплементарно сочетаться как с право-либеральными, так и с лево-либеральными и социалистическими идеями, а как показала практика ХХ века, и с ультра-правыми и ультра-левыми тоже. (С панархией он тоже вполне совместим).

Правый либерализм не может быть ограничен идеологией либертарианства, он неизбежно захватывает в себя часть консервативного, националистического и других дискурсов, но либертарианство в широком смысле, как прямое продолжение идей классического либерализма о ценности негативной свободы для человека и общества и о вреде, который наносит государство и любая другая насильственная иерархия, может дать достаточно хорошее представление об этом политическом лагере.

В своей основе либертарианство является экономоцентрической идеологией: практически все его основные правовые и этические положения так или иначе выводятся из эффективности рыночной экономики.

В последней четверти XIX века Карл Менгер и ряд других австрийских экономистов дают начало Австрийской Экономической Школе, развивающей идеи таких классиков либерализма, как Адам Смит и Давид Рикардо. Позже, в 20е годы ХХ века, еще один представитель Австрийской Школы, Людвиг фон Мизес пишет политические трактаты «Либерализм» и «Социализм», в которых фактически описывает либертарианскую идеологию (все еще называя ее либерализмом), с помощью доступного ему экономического анализа обосновывая негативные последствия любого государственного перераспределения и обобществления собственности.

Мизес оставляет за государством функцию «ночного сторожа» — защиту собственности и правопорядка, исходя из чисто экономического анализа. Иммигрантка из России Алиса Розенбаум (Айн Рэнд) добавляет в либертарианство этическую плоскость, продолжая традицию аргументации позитивных следствий рационального эгоизма и иллюзорности альтруизма. Философия Айн Рэнд оставляет после себя скорее культурные, нежели идеологические последствия, однако оказывает определенное влияние на Мюррея Ротбарда, ставшего в 1970е годы одним из активных участников Либертарианской Партии США и автором термина «анархо-капитализм».

Ротбард отрицает необходимость существования государства полностью, основываясь на все той же Австрийской Экономической Школе (к тому времени изрядно устаревшей), и выводит собственный этический взгляд на либертарианство, в частности формулирует Принцип Неагрессии, как основной и единственный этический критерий. (На самом деле, предшественники Ротбарда достаточно хорошо просматриваются среди людей, относивших себя к анархизму, но проповедовавших примерно те же самые идеи рыночного безгосударственного общества, например Бенджамина Такера и Лисандро Спунера, а противоречивость концепта государства как защитника правопорядка впервые подмечает бельгийский экономист Густав де Молинари в своей статье «Производство безопасности» в 1849 году).

Последний видный экономист Австрийской Школы, ученик Мизеса, Фридрих фон Хайек углубляет либертарианскую философию концепцией рассеянного знания и неполноты информации, делающих централизованное планирование в рамках всей экономики принципиально бессмысленным. Заслугой Хайека, близко знакомого с Карлом Поппером по Обществу «Мон Пелерин», также является внесение в либетарианство самокритичного рационально-позитивистского веяния, что сделало это (хайекианское) направление актуальным и по сей день.

Не смотря на, в общем-то, довольно узкий спектр политических идей и четкий образ общего врага в лице авторитарного государства и социалистической идеологии, либертарианство не избежало того же распада на противоречащие друг другу политические течения, который случился с исходным классическим либерализмом. И дело здесь вовсе не в существовании формального разделения на минархистов (сторонников минимального государства) и анархо-капиталистов (сторонников безгосударственного рыночного общества) или хайекианцев и мизесианцев, пользующихся принципиально разной методологией для разговоров об экономике.

Деление, как это почти всегда и бывает, прошло в этической плоскости: свободный рынок и общество без иннициации агрессивного насилия (Принцип Неагрессии буквально означает, что никто не должен нападать первым) — это отлично, но что если… 1) Кто-то соберет силы и нападет первым или ситуативно возникнет возможность применить перераспределительные механизмы и сделать жизнь лучше (или просто не потерять больше в абсолютном или относительном счете)? Так откололись утилитаристы. 2) Нам ситуативно придется использовать государственные демократические механизмы и политические партии? Так откололись агористы. 3) Свободный рынок не сможет защитить нашу христианскую культуру? Так откололись фузионисты и палеоконсерваторы. 4) Мы не до конца понимаем возможно или нет психологическое насилие, а также исправит ли либертарианство положение беднейшей половины человечества наилучшим образом? Так откололись левые либертарианцы.

В общем, как можно заметить, это разделение не имеет ничего общего со спорами относительно допустимого размера государственного вмешательства и необходимости существования государства вообще, без конца ведущимися в Интернете, более того, можно найти анархо-капиталистов, минархистов и умеренных центристов среди любого либертарианского лагеря. Почему так происходит, я постараюсь объяснить в следующем разделе, а пока имеет смысл сказать несколько слов о современном левом либерализме.

Представление левого либерализма как единого политического течения может показаться чересчур опрометчивым. Еще более опрометчивым будет уравнивание социализма и левого либерализма, чем грешат многие либертарианцы и сторонники правых взглядов. Лучше всего, как и в случае с либертарианством, указать основные идеи и тенденции, и здесь нам в первую очередь следует сказать о социальной демократии, постепенно заменившей по всему миру демократию либеральную, а уже потом переходить к самым последним политическим веяниям и движениям за социальную справедливость.

Социальная демократия очень инструментальна, она является в большей степени ответом за запросы времени и решением технических проблем, которое нащупывается эмпирическим путем, нежели единой политической доктриной. Этим она похожа на то понимание панархии и политической философии в целом, которое будет описываться в данном манифесте, и именно это сделало ее наиболее проработанной системой из существующих.

Как мы помним, Мизес, следуя за классическими либералами, оставил для государства функцию «ночного сторожа», никак, однако, ясно не определив, как должно управляться и формироваться подобное минимальное государство. Разделение властей на три ветви (судебную, исполнительную и законодательную) и обеспечение сменяемости власти (путем формирования демократически избираемых органов публичной власти, чаще всего именно законодательной ее ветви) стало функциональным, а не идеологическим, решением данной проблемы — альтернативные проекты государственного устройства потерпели поражение, либо оказались крайне далеки от либерального идеала. Это, в частности, можно заметить по тому простому факту, что большинство развитых государств прошли одну и ту же «конвергентную эволюцию»: вне зависимости от того, монархии это, республики, федеративные или унитарные государства, автократии или более «народные» (чтобы не говорить «демократические») режимы, каждый из них сформировал одни и те же органы политического управления, отличные по названиям и происхождению, отличные в деталях устройства и формирования, но тем не менее выполнящие идентичные функции и сопоставимые друг с другом для межстранового анализа и межгосударственного взаимодействия (Президент и аналоги, Парламент и аналоги, Верховный Суд и аналоги, органы местного самоуправления и тд).

Аналогичные процессы произошли и в экономической сфере государств, приведя к трансформации либеральной демократии, предпочитавшей не вмешиваться в рыночные процессы и жизнь людей, в социальную — решение постоянно возникающих разнообразных проблем, связанных с социальным обеспечением, войнами, государственным управлением, привело к расширению государственного аппарата и (опять же) формированию разными подручными средствам в общем-то идентичных, если не вдаваться в детали, государственных программ социальной поддержки, переподготовки, пенсионной системы, страхования, школьного и высшего образования, финансирования науки, центробанков и т.д. и т.п.

Сегодня мы считаем государство в той степени государством, в какой оно выполняет все эти функции и имеет все вышеописанные политические институты, и проблема здесь даже не в том, являются ли все эти институты нужными и эффективными, а в том, что любая альтернативная система, будь она хоть полностью безгосударственным анархо-капитализмом или коммунизмом, должна будет в первую очередь указать, что в ней (какой орган, политический институт или независимая организация) будет выполнять каждую из этих функций на каждом этапе формирования этого альтернативного проекта. Целью данного манифеста, кроме прочего, будет являться указание на существование у нас подобного проекта и институтов.

Чисто технический, если не сказать технократический, подход социальной демократии к решению общественных задач, как это не странно, имеет один существенный изъян, последствия которого мы наблюдаем в дальнейшем развитии этой системы и, вместе с ней, в эволюции доминирующей сегодня формы социального либерализма. Изъян этот, как не сложно догадаться, заключается в самом демократическом принципе формирования централизованных органов законодательной власти. (Очень много копий было сломано на поле критики представительной демократии, я пройдусь в этом вопросе лишь по самым верхам).

Представительная (современная) демократия не является плохой системой. Самым минималистичным определением этой системы является «существование в государстве более чем одной политической элиты, имеющей легальные и реалистичные возможности для прихода к власти». Наличие более одной конкурирующей элиты препятствует концентрации политической и экономической власти в руках одной и той же узкой группы, не давая ей законсервироваться и деградировать в неконкурентной среде, а также уменьшает вероятность революции или государственого переворота, т.к., при наличии легального способа прихода к власти, у оппозиции просто отпадает такая необходимость. Это является своеобразным техническим решением проблемы «достойного правления», одной из главных проблем политической философии, и практика показала, что решение это вполне рабочее.

Выборы (всеобщие или нет) являются не обязательным атрибутом данной системы, а всего-лишь удобным инструментом осуществления ротации «партии власти» и «оппозиции» — это одновременно и социологический индикатор, и возможность эффективной коррекции государственного курса с соответствующей автоматической легитимацией: если условные 50+% избирателей считают, что их жизнь при нынешнем курсе стала хуже, а не лучше, они выбирают альтернативную партию, меняя местами оппозиционную и правящую элиты. Это превращает государственную политику в своего рода маятник, отклоняющийся то в одну, то в другую сторону, но осцилирующий вокруг какой-то усредненной линии, направленной в сторону решения актуальных запросов общества.

Проблемой является неконконтролируемое разрастание бюрократии в правительственных и партийных структурах такой системы. Собрания единомышленников, имеющих целью приход к власти, которыми изначально были политические партии, превращаются в структуры, почти полностью состоящие из функционеров (партийных бюрократов) и политтехнологов, целью которых становится не столько продвижение идеологии партии и завоевание государственных должностей, сколько собственное воспроизведение как получающей бюджетное финансирование структуры. (Современный кризис больших идеологических партий связан, по большому счету, именно с этим). Тоже самое происходит с государственными (неизбираемыми) механизмами — под влиянием разных групп лоббистов (партий, корпораций, профсоюзов и любых других групп влияния) принимаются все новые законы и создаются все новые должности и министерства, зачастую нивелирующие работу друг другу, но все равно остающиеся внутри государственной машины. Государственный сектор начинает занимать все больший процент экономики (Менее чем за один век доля государственных расходов в ВВП развитых стран выросла в среднем от 18,6% в 1920 г. до 49,5% в 2010 г.) и вмешиваться во все большее число сфер жизни, при этом зачастую многие законы и бюрократические системы остаются либо совершенно избыточными, либо просто вредными или неработоспособными. (Тотальная расчистка и откат законодательного поля к старым версиям в демократической системе практически невозможны, и если мы посмотрим на историю, то этого действительно почти никогда не происходит).

Одновременно с этим растет количество групп, желающих поучаствовать в политическом процессе. Маятниковый процесс с неизбежностью рано или поздно вынуждает каждого человека обратить свое внимание на политику в силу той простой причины, что те, кто «уже в ней», получают возможность перетягивать на себя направление изменений государственных регуляций и трат государственного бюджета (бюджета, преимущественно формируемого из налогов, которые платят все, проживающие в данном государстве), ухудшая относительное положение остальных. Получается удивительная история, когда вам требуется бежать, чтобы просто оставаться на месте.

Формируемые этим процессом изменения в либеральной идеологии весьма характерны: равное политическое участие, политическое представительство и демократические институты, продвигаемые на всех уровнях (а не только уровне центрального правительства) становятся краеугольным камнем современного либерализма. Акцент окончательно смещается в сторону равенства фактических возможностей вместо равенства перед законом, считавшегося достаточным для классиков либерализма.

Существенный вклад в изменение представления о равенстве возможностей вносит американский философ и политолог Джон Ролз, в 1971 году опубликовавший свою работу под названием «Теория справедливости», в которой впервые было введено понятие «Вуали неведения». Суть «Вуали» Ролза заключается в мысленном эксперименте, в ходе которого мы представляем себе то, как должно быть устроено общество, «закрываем глаза» и, подбрасывая монетку, случайным образом выбираем того или иного члена этого общества, которым мы могли бы в нем родиться. Согласно Теории Справедливости, проводя такой эксперимент, мы всегда должны учитывать вероятность того, что мы можем «родиться» в теле человека, имеющего наиболее бедственное положение, и, как следствие, справедливым было бы, чтобы общество оказывало наибольшую поддержку именно подобным наиболее угнетенным своим членам.

Именно такое понимание справедливости является основой для требований, выдвигаемых сторонниками левого либерализма: уменьшение имущественного неравенства, защита прав сексуальных и других меньшинств, гендерные, национальные или расовые квоты, дотационная помощь бедным регионам, в том числе бедным странам, снисхождение к нелегальной миграции и т.д. Все ради выравнивания и преимущественной помощи для тех, кто с самого начала находился в более ущемленном положении.

Конечно, движения за социальную справедливость, партии и организации, представляющие такую повестку, также не являются единым политическим лагерем, и даже чисто идеологически захватывают спектр от демократического социализма до левого либертарианства и анархизма, имея огромное количество внутренних противоречий, на которых я не стану подробно останавливаться. Однако следует понимать, что в основе всех этих течений лежит не какая-то новая философия или, как многим кажется, ренессанс радикально левой политической мысли и неомарксизма, а вполне естественая эволюция все того же самого исходного либерализма в условиях социальной демократии.

Главной проблемой в несовместимости левой и правой либеральной мысли является расходящаяся все дальше этика, наростающий раскол между теми, кто говорит об экономике и праве (равенстве перед законом), не слыша и не желая слышать о непреднамеренных последствиях и индивидуальных историях людей, попадающий под жернова этого закона и обезличенной машины экономического прогресса, и другой стороной, зацикленной на новой этике и морали, локальных случаях и историях, требующих (сами не зная у кого) спасти, покарать, сделать исключение и восстановить справедливость, не имея и не желая иметь ни малейшего понятия о возможности или невозможности своих требований и их последствиях для общественной, экономической и политической системы в целом.

Самой жестокой является именно внутривидовая борьба, и основная политическая история последний ста лет — это история борьбы либерализма с самим собой. Существование более левой и более правой, выходящей за рамки либерализма, повестки только усиливает и радикализует эту борьбу, приводя к тому, что сторонники левых взглядов все чаще начинают ассоциировать себя с марксистами и другими левыми революционерами, а правые вбирают в себя все больше неоконсервативных и альтернативно правых идей. Либерализм как явление, восходящее к идеалам гуманизма и Просвещения, постепенно перестает существовать и, возможно, это и к лучшему. Но я здесь не для того чтобы судить. Весь последующий манифест в той или иной степени будет посвящен решению, которое я хочу предложить.

А пока, чуть подробнее поговорим об этике.

Дальнейшие части манифеста будут выкладываться на наших ресурсах по мере готовности:

Телеграм-канал
Чат панархистов
Медиум
Яндекс Дзен
Группа ВКонтакте