Долгая счастливая смерть
Хайгейтское кладбище — один из символов Лондона. И совершенно замечательный пример туристического парадокса, вернее сказать, закона, из которого лишь изредка удается найти исключения: самое известное — наименее интересное. Могила Карла Маркса, которая притягивает туда большинство посетителей и играет главную роль в посвященном кладбищу рассказе Б.Акунина, поражает своей безликостью. И играет с Хайгейтом злую шутку. Не слишком любопытный, но все-таки ощущающий стилистические расхождения с советской властью и ее послевоенными скульпторами посетитель, вполне вероятно, посмотрит на убогого гранитного бегемота, прочтет заранее известные, выбитые золотцем слова о рабочих, которые должны объединяться, и пойдет домой. Ну, действительно, если это тут самое интересное, то на что похоже все остальное? Правильный ответ: не похоже ни на что в мире, и горе тому, кто на все остальное не посмотрит.
Уже упомянутый рассказ Б. Акунина — один из шести в книге “Кладбищенские истории”, где пары рассказам составляют эссе Григория Чхартишвили о шести знаменитых мировых кладбищах. Спустя много лет я готов прицепиться к некоторым местам в эссе, а может, и ко всему его тону, но это не важно. Во-первых, каждый смотрит на одно и то же совершенно по-своему, во-вторых, и это куда важнее, я совершенно согласен с главным посылом “Кладбищенских историй”: кладбища — это безумно интересно и очень важно. Не в вурдалаках дело, и не в возможности прийти и пообщаться с Уайльдом, Марксом, Ходасевичем, Ельциным. Дело в том, что кладбища, если внимательно к ним присмотреться, если изучить их историю, рассказывают гораздо больше о жизни, чем о смерти. Являются самой настоящей этой жизни энциклопедией. И поэтому, а может быть потому, что я еще довольно молод, мне очень нравится проводить время почти на всех кладбищах, где я бываю. Особенно на лондонских. Сейчас объясню, почему. Но сначала история.
Многие столетия страна и город хоронили своих мертвецов на церковных дворах — как почти все или вообще все страны и города христианской цивилизации. А потом людей стало сильно больше, и они перестали на этих дворах помещаться. Ну то есть как — если класть тела в три, пять, десять слоев, можно и на погосте размером с теннисный корт уложить тысячу-другую прихожан. Можно, так делали, но есть проблема: во время дождя мертвые прихожане из верхних слоев кладбищенского общества показывались из-под земли и очень сильно пугали прихожан (пока еще) живых. К тому же — это я размышляю на ходу — церковные дворы в Лондоне, наверняка, заметно уступают провинциальным образцам в размере. А еще, и тут к гадалке ходить не надо, население Лондона после пожара 1666-го росло совершенно фантастическими темпами: 350 000 в 1650 году превратились в почти что миллион полтора века спустя. А дальше началось самое интересное: 1 139 355 человек в 1811 году, 1 379 543 — в 1821-м, 1 655 582 спустя десять лет, 1 949 277 — в 1841 году. Ничего подобного не происходило ни с одним городом в истории человечества. Признавая очевидное, в середине 1830-х британские парламентарии приняли ключевое решение: позволили частным компаниям заниматься похоронными делами. На карте лондонских пригородов — тогда это были далекие, далекие пригороды — появилась “великолепная семерка”: Хайгейт, Кенсал-Грин, Вест Норвуд, Эбни-парк, Тауэр-Хэмлетс, Бромптон, Нанхэд. Почему самым модным — самым настоящим the place to be dead — стало именно Хайгейтское клабдище, я не знаю, но это так. Очень скоро оно заполнилось — и переполнилось. На опережающий спрос коммерсанты ответили увеличением предложения: кладбище приросло существенно менее престижной, но более вместительной восточной частью, где и лежит Маркс. Зайти на ее территорию очень легко — достаточно прийти в разумное время, с раннего утра до раннего вечера. А вот с изначальным, западным кладбищем такой номер не пройдет — никаких самостоятельных расследований, только организованные экскурсии. И прекрасно — потому что экскурсии очень хорошие.
Одна из самых распространенных ошибок при посещении любого кладбища — при посещении чего угодно, если честно — чрезмерное внимание к деталям оформления. Здесь и правда много роскошных памятников, много памятников попроще, но очень стильных, много трогательных эпитафий, много всякой символики, которую можно расшифровывать до потери пульса (сломанные примерно пополам классические колонны, окутанные тканью амфоры, животные, младенцы, и так далее). На все это стоит посмотреть — но потом, когда разберешься, что здесь вообще происходит. Самое важное, на мой взгляд, вот что: всех этих памятников, амфор, собачек и ангелочков могло бы и не быть. Точнее, вся эта роскошь чуть было не погубила самое себя.
Всю вторую половину XIX века состоятельные жители викторианской Англии выясняли, кто всех богаче, румяней и белее — как в жизни, так и в смерти. Это сегодня все эти мавзолеи и надгробия кажутся нам, дилетантам, воплощением английской скромности — особенно тем из нас, кто видел, скажем, надгробия артиста Абдулова или дочери художника Шилова на Ваганьковском кладбище в Москве. Но любой человек со знанием английской истории, особенно истории быта, подтвердит: здесь, на Хайгейте, богатые люди демонстрировали друг другу свое богатство и свои представления о прекрасном, нисколько не стесняясь в средствах. Демонстрировали и демонстрировали, но к концу века — и к концу правления их святой покровительницы Виктории — их представления не то что о прекрасном, но и о допустимом шли вразрез с ощущениями нового общества. Общество не понимало, почему, пока заметная часть его недоедает и живет в варварских условиях, богатые и знаменитые ставят себе и своим близким роскошные памятники. Совершенно не очевидно, что общество было право — так или иначе, богатые и знаменитые с витавшими в воздухе аргументами согласились, монументальная пропаганда на кладбищах вышла из моды, а поскольку Хайгейт был предприятием коммерческим, он довольно быстро угас. До такой степени, что в 1920-х компания-владелец обанкротилась, а ворота кладбища закрылись на замок.
Замок висел примерно полвека.
За это время Хайгейт облюбовали сразу несколько прекрасных сообществ, включая сатанистов и охотников за Дракулой из романа Брема Стокера, каковой Дракула, по идее, квартировал в одном из склепов в самой престижной части кладбища. Кладбище превратилось в густой лес, сатанисты за собой не убирали, так что в лесу попадались многочисленные трупы — с осиновыми кольями и без. Короче говоря, в семидесятых годах прошлого века несколько местных жителей — как много в Англии зависит от волонтеров — решили, что это пора прекращать, и выкупили Хайгейт за символический один фунт. Обычно за символический один фунт выкупаются компании с огромными долгами — тут счастливым покупателям досталось много тысяч квадратных метров леса, порушенных памятников и трупов, все с богатой историей. Сорок лет назад теперь уже пожилой мужчина, который был нашим экскурсоводом в начале января, служил в BBC и следил за ходом восстановления национального достояния. Не то чтобы ему можно было верить — мало какому экскурсоводу можно верить до конца — но у него хотя бы есть право привирать убедительно.
Знаете, там много еще о чем можно рассказать — об отдельных памятниках, обо всей концепции, о могиле Фарадея, которая является несомненным лидером зрительских симпатий в западной, немарксовой части кладбища, о совершенно прозрачном доме модного архитектора современности, который стоит буквально на территории кладбища в нескольких десятках метров от Фарадея, о могиле Литвиненко. Но об этом пусть лучше расскажет экскурсовод — или то самое эссе Григория Чхартишвили. А я расскажу о том, что меня больше всего волнует в любом посещении Хайгейтского кладбища, хотя формально никакого отношения к нему не имеет. Это Уотерлоу-парк, граничащий с кладбищем с восточной стороны. Простейший, на грани пошлости художественный прием здесь работает безотказно и точно: кажется, кладбище и вправду передает парку — натурально, сквозь разделяющую их ограду — свою спокойную уверенность в прошлом и будущем. Парк как парк — мамы с колясками, озерцо с плакучими ивами, холмы и впадины. И десятки скамеек, которые в своей совокупности со всеми остальными скамейками города являются чуть ли не главной достопримечательностью Лондона. Десятки тысяч скамеек — да черт знает, сколько их на самом деле — хранят настоящую человеческую память о других людях (иногда — животных), и бесхитростные надписи вроде «Дяде Тому, который так любил гулять в этих садах» пробивают самые глубокие защитные слои читающего. Рановато, конечно, но из парка и кладбища я выбираю парк. Пускай на мне сидят, а не водят по мне экскурсии. Пускай на мне висит табличка: «Илье, который так любил эти сады, а также еще вон те сады за углом, практически все церкви Кристофера Рена и парк Почтальонов, а еще китайский ресторан по адресу Джерард-стрит, 18 (который погиб в 2011 году), шаурменную на Холлоуэй-роуд и паб «Принцесса Виктория»». Если моим детям удастся провести местную префектуру, где бы она ни была, и впихнуть все это на одну медную табличку четыре на десять сантиметров — я буду считать, что прожил жизнь не зря.
