Скверный лондонский стиль
Этот текст был впервые опубликован в “ТРАНСАЭРО” — бортовом журнале одноименной авиакомпании (номер за октябрь 2013 года). К сожалению, он закончил свое существование одновременно с компанией. У меня останется много хороших воспоминаний. Главный редактор Анна Черникова заказала мне несколько текстов и делала мою жизнь как автора максимальной простой и полной удовольствия. С расстояния в несколько лет я вижу в тексте несколько фактических ошибок (самые ужасные я все-таки поправил), довольно много уплощений и упрощений и массу стилистически сомнительных и просто спорных мест, но переписывать его я не вижу смысла. Пусть остается документом замечательной эпохи моей жизни. А польза от него все равно есть.
Лондон разительно отличается от всех великих городов: он вырос практически сам по себе, без указки сверху. Свой след на нем оставили десятки выдающихся архитекторов, несколько коммерческих застройщиков и отдельные представители власти: от экстравагантного принца-регента, а затем и короля Георга IV до строгих мужчин в костюмах и галстуках, которые занимались планированием разрушенной в ходе Второй мировой войны столицы. Но по разным причинам никому не удалось в полной мере навязать городу свою волю. Есть Париж барона Османа и Франсуа Миттерана, есть Москва Сталина и, как это ни печально, Юрия Лужкова, есть Рим императоров и, например, папы Сикста V. А Лондона королевы Виктории или Кристофера Рена нет — точнее, эти и многие другие Лондоны на общих началах встроены в тот огромный и пестрый организм, который мы называем Лондоном. Это не значит, что город развивался совершенно хаотично — в таком случае в нем было бы очень тяжело гулять и еще тяжелее жить. В темпе и направлении его роста была своя, во многом историческая и экономическая логика; были у этого роста и свои, особенные инструменты. Когда в XVIII веке Лондон впервые стал очень большим городом, дело было не в широких и длинных радиальных проспектах или кольцевых дорогах. Город прирастал площадями.
Две самые старшие и заслуженные лондонские площади отличаются практически от всех остальных еще и тем, что формально площадями не называются. Знаменитый на весь мир Ковент-Гарден — это “конвент-гарден” (convent garden), из которого выпала буква “н”. Когда-то здешняя земля принадлежала Вестминстерскому аббатству (convent — монастырь), но потом Генрих VIII поссорился с папой римским и осуществил так называемый Роспуск монастырей, который на деле больше напоминал разгром. Монастырский огород отошел Джону Расселу, будущему 1-му графу Бедфорду. А чуть больше полувека спустя очередной, 4-й граф Бедфорд принял самое что ни на есть историческое решение: он решил застроить Ковент-Гарден и нанял в качестве архитектора Иниго Джонса.
Имя здесь принципиально важно. Иниго Джонс (1573–1652) был первым английским архитектором как таковым. До него возведением зданий занимались ремесленники: плотники, каменщики, стекольщики, и другие, так что об оригинальности замыслов говорить не приходилось. Более того, уже упомянутая ссора Генриха VIII с Ватиканом привела к фактической архитектурной блокаде островного государства, причем в самый неудачный момент: пока Европа вслед за Италией переживала Возрождение, Англия пережевывала остатки Средневековья. Города и села покрывались рядами невыразительных, легковоспламеняющихся домиков с черно-белыми фасадами, а самые богатые англичане строили себе диковатые дворцы и замки с зубчатыми стенами и кучей островерхих башенок по углам. Кто знает, как долго бы это продолжалось, если бы в начале XVII века сорокалетний Джонс, руководитель королевского театра масок, не поехал в Италию. Почти сразу по возвращении он строит дворец для королевы Анны Датской в Гринвиче и часовню для королевы Генриетты-Марии в Сент-Джеймсе, а в 1627 году получает от графа Бедфорда заказ, которому было суждено стать историческим. Фрэнсис Рассел и Иниго Джонс создали на месте бывших грядок и садов нечто принципиально новое в английской и даже европейской городской архитектуре: отгороженный от остального мира, как мы бы сказали сегодня, элитный жилой квартал с шикарными, но очень просто оформленными домами (и церковью) по периметру и пешеходной зоной на манер итальянской площади (piazza) посередине.
Смелый градостроительный эксперимент оказался настолько удачным, что пал жертвой собственного успеха. Богатейшие люди своего времени должны были как-то развлекаться — и очень скоро сама площадь и прилегающие улицы полнились кабаками, игорными домами, борделями и турецкими банями, которые отличались от борделей только названием. Кроме того, в какой-то момент не в меру предприимчивый граф Бедфорд отвел часть площади под овощной рынок, который довольно скоро захватил Ковент-Гарден целиком. Как это часто бывало (и еще будет) в истории Лондона, через несколько десятилетий первоначальные арендаторы покинули Ковент-Гарден ради более желанных кварталов на западе, поближе к королевскому двору. Жилые дома, из-за которых рынок появился на свет, постепенно превратились в мало кому нужный придаток этого рынка; само название «Ковент-Гарден» постепенно стало обозначать именно рынок, который в 1830 году обзавелся элегантными павильонами из стекла и металла.
Чисто формально нынешний Ковент-Гарден слабо напоминает себя образца четырехвековой давности, но, возможно, так даже интереснее: в городах вообще есть мало вещей скучнее, чем районы постоянного проживания богатых людей. Ковент-Гарден располагается в самом центре Лондона, и добраться до него можно сразу несколькими способами, но самый верный — это доехать на поезде до одноименной станции на синей линии, подняться наверх и повернуть направо сразу же при выходе из метро. Первое, что бросается в глаза — кроме бессчетных и в разной мере изобретательных уличных артистов — это бывший рыночный павильон прямо посреди площади. Шумный и грязный рынок, долгое время вызывавший понятное недовольство жителей прилегающих районов, окончательно переехал с северного на южный берег Темзы в 1973 году. Альфред Хичкок то ли знал об этом заранее, то ли что-то чувствовал: большие куски его предпоследнего фильма «Исступление» (1972) сняты на рынке, где почти век назад торговал овощами и фруктами отец режиссера. После того как рынок уехал, площадь едва не была отдана под невнятную коммерческую застройку, но в многолетней битве девелоперов и властей с местными жителями неожиданную победу одержали последние. В конце 1970-х площадь была реконструирована и стала своего рода “торговым центром рыночного типа”; на смену лавкам и лоткам пришли магазины и рестораны в еще викторианских декорациях. Павильон бывшего цветочного рынка был приспособлен под Музей лондонского транспорта (в него обязательно надо зайти). Церковь Святого Павла работы Иниго Джонса, как и почти четыре века назад, стоит на западной стороне площади; в конце XVIII века первоначальное здание сгорело, но фасад с портиком и четырьмя колоннами тосканского ордера практически в точности соответствует замыслу Джонса. В 2010 году на северной стороне открылся на тот момент крупнейший в мире Apple Store. А в северо-восточном углу Ковент-Гардена располагается опять-таки одноименный оперный театр.
Жизненной силы в сегодняшнем Ковент-Гардене едва ли меньше, чем четыреста лет назад, но дожить до наших дней в более или менее первозданном виде ему было не суждено. В этом смысле соседняя Линкольнз-инн-филдс сохранилась куда лучше. С названием этой площади все еще сложнее. “Филдс” — это, ясное дело, “поля” (то есть зеленый массив при чем-либо, примерно как “гарден” при “конвент”), а вот “Линкольнз-инн” — вещь менее очевидная и более интересная. Вместе с Грейз-инн, Миддл-Темпл и Иннер-Темпл Линкольнз-инн составляет так называемые «судебные инны» (inns of court) — по сути, адвокатские палаты, вступить в которые обязан каждый «барристер», то есть адвокат, желающий вести дела в суде. Это удивительные учреждения, во многом родственные колледжам Оксфорда и Кембриджа: здесь учатся, становятся адвокатами, практикуют, иногда даже живут (хотя никакими постоялыми дворами — inns — инны уже давно не служат), играют свадьбы и собираются на похороны. На территории каждого из «иннов» есть церковь, библиотека и зал для торжественных встреч (самые потрясающие — в Темпле, чуть к югу отсюда, ближе к Темзе), офисы и сады. К началу XVII века Лондон подпирал городские стены изнутри, и застройщики активно присматривали участки для дальнейшего строительства. Сады судебных обществ выглядели крайне заманчиво. Человек по имени Уильям Ньютон попросил королевского соизволения на застройку Линкольнз-инн-филдс, но столкнулся с отчаянным сопротивлением самих юристов. Где юристы — там поиск компромисса, и он был найден. Ньютон обязался не застраивать весь зеленый массив и сохранить посередине лужайку. В начале XXI века на лужайке лежат все больше студенты соседней Лондонской школы экономики, а не барристеры, да и оригинальные здания ньютоновских лет до нас не дошли. Но все не так плохо. Во-первых, выжившие все-таки есть: на западной стороне Линкольнз-инн-филдс, примерно посередине, стоит здание с красно-белым фасадом в пять оконных проемов. Это построенный в конце 1630-х Линдси-хаус. По одной из версий, архитектором был сам Иниго Джонс, но это не так важно; важно, что десятки, сотни тысяч жилых домов в Лондоне и за его пределами — прямые потомки этого дома. Среди них — дома номер 12, 13 и 14 на этой же площади, которые знаменитый архитектор Джон Соун, еще один обитатель Линкольнз-инн-филдс, купил и за несколько десятков лет сознательно превратил в дом-музей. Дело тут даже не в экспонатах, хотя спрятанная в стенах одной из комнат полноценная картинная галерея сама по себе стоит того, чтобы сюда зайти. Главные составляющие успеха музея — пространство и свет, с которыми кто-кто, а Джон Соун знал, как надо обращаться. На противоположной стороне площади разместился Королевский хирургический колледж, а внутри него — Хантериан, удивительный музей медицины, созданный на основе коллекции хирурга Джона Хантера. На Линкольнз-инн-филдс можно и нужно провести несколько часов.
Землевладелец и застройщик хорошо зарабатывали, преуспевающие англичане въезжали в шикарные дома с видом на сады, лондонцы обзаводились новым местом для прогулок (и других, менее возвышенных развлечений), а сам город заметно хорошел. Этот союз частной выгоды и общественной пользы был обречен на успех — и, следовательно, на массовое тиражирование. Пройдя пилотный запуск в Ковент-Гардене и Линкольнз-инн-филдс, площадь отправилась покорять Лондон. В то время, примерно 350 лет назад, город только-только пережил — в хронологическом порядке, в течение шести лет — реставрацию монархии (1660), эпидемию чумы (1665) и пожар (1666), в котором погибли почти все постройки внутри городских стен. Богатые и влиятельные люди мечтали покинуть перенаселенный и попросту опасный для жизни исторический центр, Сити, чтобы быть поближе к королевскому двору— месту, где «делались дела»; застройщикам ничего не оставалось, как следовать за ними. Таким образом, события развивались к западу от Сити и к северу от Вестминстера — в тех районах, которые сегодня принято относить к лондонскому Вест-Энду.
В отличие от первых площадей, важную роль в создании которых сыграл Иниго Джонс, дальше все шло практически по накатанной; среди лондонских “скверов” золотой эпохи с конца XVII до середины XVIII века нет почти ни одного поистине новаторского, но нет и двух одинаковых. Квадратные, прямоугольные и овальные; маленькие, большие и очень большие; доступные только местным жителям или открытые для всех лондонцев, площади в высшей степени интересны как ансамбль, но каждая по-своему привлекательна. Детальная прогулка по всем заметным площадям займет много часов (или дней), и легче всего поступить так: выйти с Линкольнз-инн-филдс через северо-западный угол (купив в дорогу кофе или чай в замечательном угловом кафе Fleet River Bakery) и пойти на запад по Нью-Оксфорд-стрит, которая в какой-то момент перейдет в Оксфорд-стрит. Можно сказать, что эта идущая с востока на запад дорога — позвоночник лондонского Вест-Энда. Продолжая это сравнение, можно сказать, что самое интересное — мясо — находится от позвоночника на некотором отдалении.
Если вы пойдете по Нью-Оксфорд-стрит на запад, то почти сразу же по правую руку от вас будет лежать Блумсбери, с одной стороны — университетский квартал, родина «блумсберийского кружка», духовного и плотского союза свободомыслящих интеллектуалов и художников от Вирджинии Вулф до экономиста Джона Мейнарда Кейнса, с другой — вотчина тех самых Бедфордов, которые облагораживали Ковент-Гарден. Здесь площадь на площади: Блумсбери-сквер, огромная Рассел-сквер, самая симметричная и правильная из них всех — Бедфорд-сквер, а также Гордон-сквер и Тэвисток-сквер.
Почти напротив Бедфорд-сквер, с другой стороны от Оксфорд-стрит, лежит Сохо-сквер, зеленый центр района, где уже три с лишним века подряд концентрируются самые разнообразные меньшинства, от французских гугенотов и греков-христиан до итальянцев, богемы и геев. Если идти дальше по Оксфорд-стрит, то сразу за знаменитым перекрестком Оксфорд-серкус начинается парад площадей георгианской эпохи: Кавендиш-сквер, Манчестер-сквер и Портман-сквер справа, Ганновер-сквер, Беркли-сквер и Гровнор-сквер слева. Кстати, названия английских городов здесь не при чем: все эти и десятки других площадей носят фамилии и титулы владевших ими семей.
* * *
Ковент-Гарден и Линкольнз-инн-филдс — площади, которые не называются площадями; для полного счастья в Лондоне есть места, с которыми все ровно наоборот: они совсем не похожи на площади, но почему-то носят соответствующие имена. Пожалуй, самая интересная из них — Гоф-сквер чуть к северу от Флит-стрит, недалеко от Линкольнз-инн-филдс. «Сквер» — это громко сказано, на самом деле больше похоже на двор неправильной формы. Попасть сюда непросто: от Флит-стрит к Гоф-сквер ведут лишь несколько крошечных и почти незаметных проулков — напоминание о том, как Лондон выглядел триста лет назад. Но Гоф-сквер не только исторический курьез — это место сыграло важную роль в истории английской словесности. В доме 17 на западной стороне Гоф-сквер с 1748 по 1759 год жил и, что куда важнее, работал Сэмюэл Джонсон (1706–1784) — один из главных персонажей английской культуры, при этом почти не известный за пределами страны. И понятно почему, ведь литературные достижения Джонсона совершенно не предназначены для экспорта: живя здесь, прежде малоизвестный провинциальный поэт и писатель в одиночку создал толковый словарь английского языка, который оставался эталоном в своем жанре еще полтора века.
К сожалению, все деньги за эту работу Джонсон получил авансом, так что оглушительный успех словаря принес ему славу, но не избавил от долгов. Несмотря на это, он стал главной культурной фигурой своей эпохи, а после смерти его влияние лишь возросло. Причин, помимо собственно словаря, было две. Во-первых, вскоре после публикации словаря Джонсон основал знаменитый литературный клуб, заседания которого регулярно посещали экономист Адам Смит, художник Джошуа Рейнолдс, историк Эдвард Гиббон и другие «деятели культуры» георгианской Англии. Во-вторых, через несколько лет после смерти Джонсона его младший товарищ Джеймс Босуэлл опубликовал «Жизнь Сэмюэла Джонсона» — образцовую биографию, определившую развитие жанра на много десятилетий вперед. Прижизненная и посмертная репутация Джонсона не спасла его бывший дом от запустения, но уберегла от сноса; хотя интерьеры номера 17 по Гоф-сквер были утеряны больше века назад и воссозданы в ходе недавней реставрации, этот музей дает неплохое представление о том, как был устроен лондонский жилой дом в начале XVIII века. Ценным экспонатом следует считать и стоящий на противоположном конце двора памятник джонсоновскому коту Ходжу — у лап бронзовой кошки лежат раскрытые раковины устриц, настолько дешевых три века назад, что даже литератор со средним достатком мог кормить ими своего (любимого) кота.
На Гоф-сквер и в ее окрестностях Джонсон не только жил и работал, но и пил — и ел. Точнее так: в нескольких шагах от его дома, за спиной у Ходжа, находился — и находится сейчас — паб «Старый чеширский сыр» (Ye Olde Cheshire Cheese), и хотя документальных подтверждений нет, было бы удивительно, если бы Джонсон не проводил там значительную часть свободного времени. Зато точно известно, что в «Сыре» культурно отдыхали сразу несколько поколений британских и американских писателей, от Карлейля и Теннисона до Марка Твена и Конан Дойля. Рядом со входом в паб висит внушительный список британских монархов, свидетелем правления которых был «Сыр»: от Карла II (паб сгорел в Великом пожаре 1666-го, но был отстроен заново уже на следующий год) до Елизаветы II.
* * *
Если вам удастся заметить щель между двумя старинными и уважаемыми магазинами на Сент-Джеймс-стрит, то, во-первых, поздравьте себя, а во-вторых, идите в нее. Вы окажетесь в прямоугольном дворе размером со среднюю спальню, который вполне мог бы обойтись без имени собственного. Но не обошелся — это Пикеринг-плейс: в отличие от Гоф-сквер, иначе как курьезом его не назовешь. Наверное, это не площадь. Но это явно и не улица, тупик, набережная, переулок или проспект, так что пусть эта странная штука в паре сотен метров от Сент-Джеймс-сквер послужит иллюстрацией к расхожему тезису об одном или, в данном случае, нескольких шагах, которые отделяют великое от смешного.
* * *
В течение первых по меньшей мере полутора столетий своей истории лондонская площадь могла быть сколь угодно большой и служить домом для бесконечного числа герцогов и маркизов, но в любом случае оставалась по существу коммерческим, частным предприятием. С развитием общества и государства, и особенно в правление королевы Виктории возник спрос на площади совершенно другого рода — такие, которые могли бы подчеркивать, символизировать могущество британской империи и ее институтов. Так родились Трафальгарская площадь и Парламент-сквер. Обе они находятся в той части города, которая традиционно связана с монархами и политиками, а связывает их Уайтхолл — главная правительственная улица королевства. Здесь с названиями все просто. Трафальгарская площадь была задумана вскоре после знаменитый победы английского флота над Наполеоном у мыса Трафальгар. Морское сражение 1805 года стоило адмиралу Горацио Нельсону жизни — и гарантировало ему бессмертие. Трафальгарскую площадь — пожалуй, самую знаменитую во всем Лондоне — можно считать одним большим памятником Нельсону, а главная часть этого памятника — колонна Нельсона, настолько гигантская, что снизу венчающая ее статуя адмирала высотой пять с половиной метров кажется крошечной. Жилых домов по периметру нет, зато есть кое-что поинтереснее. На северной стороне — построенная в 1830-х Национальная галерея, почти ровесница самой площади: ядро ее знаменитой коллекции составили 38 картин из собрания банкира Джона Юлиуса Ангерштайна, который родился в 1732 году в Санкт-Петербурге и был сыном то ли Екатерины Петровны, то ли Анны Иоанновны. За Национальной галереей, чуть к северу от площади, прячется ее несколько менее известная, но тоже замечательная младшая сестра, Национальная портретная галерея, целиком посвященная роли личностей в британской истории: от Генриха VIII и Шекспира до писателя Салмана Рушди и группы Blur. К моменту создания самой площади на нынешней восточной ее стороне уже сто лет стояла церковь Святого Мартина в Полях — самая совершенная постройка архитектора английского барокко Джеймса Гиббса. Неожиданное решение Гиббса — колокольня со шпилем оторвана от основного пространства храма и вырастает прямо из шестиколонного портика при входе — широко распространилось в британских колониях в Северной Америке, и сегодня почти во всех крупных городах США можно найти церкви, построенные по образцу и подобию Святого Мартина.
Трафальгарская площадь ознаменовала смену архитектурных поколений: ее задумывал Джон Нэш, архитектор Риджент-стрит и Риджентс-парка, постаревший любимец Георга IV, а строил, уже после смерти Нэша, Чарльз Барри. Когда Барри строил в одиночку, у него получались строгие здание в неоклассическом духе, которые вряд ли обеспечили бы ему место в истории архитектуры. Но 16 октября 1834 года в Вестминстерском дворце начинается пожар, который пожирает средневековый комплекс зданий почти целиком; депутаты английского парламента остались в буквальном смысле без крыши над головой. Чарльз Барри победил в конкурсе на реконструкцию дворца, но сделал это не в одиночку: его напарником был Огастес Уэлби Нортмор Пьюджин, один из главных идеологов неоготического направления в архитектуре, рожденный католиком и ставший яростным англиканином. Душевнобольной сорокалетний Пьюджин умер в 1852-м, не увидев результаты своей работы. Поразительный комплекс зданий английского парламента на набережной Темзы выглядит так, словно существует столько же, сколько сам парламент — и комплимент лучше придумать трудно. Чарльз Барри спроектировал и Парламент-сквер, на которую выходят окна и парламента, и Вестминстерского аббатства. На лужайке стоят статуи британских — и не только — политиков: Черчилля, Ллойд Джорджа, Дизраэли, Линкольна, Манделы и других. А на северной стороне площади, ближе к парламенту, несут вечный караул протестующие против тех или иных предположительно преступных действий и бездействий британского правительства. В зависимости от угла зрения, такое соседство можно считать квинтэссенцией английской демократии — или карикатурой на нее.
* * *
Почти на всех лондонских площадях в большей или меньшей степени идет жизнь: по ним гуляют, с детьми или без, на них обитают, лежат, курят и пьют, протестуют, празднуют успехи футбольной сборной и рождение царственных младенцев. Есть площади, на которых царят смерть и, как следствие, тишина: люди стараются обходить смерть стороной. Я прихожу на Тринити-сквер — к северу от Тауэра, на восточной окраине Сити — по возможности часто и каждый раз оказываюсь практически в полном одиночестве. В двух шагах, у Тауэра и Тауэрского моста, каждый день толкутся сотни и тысячи человек, а здесь никого. Здесь памятник морякам коммерческого флота, погибшим в мировых войнах — небольшой стилизованный греческий храм выше уровня земли и утопленная метров на пять лужайка, а вокруг нее — стена с тысячами фамилий, аккуратно распределенных по кораблям, на которых эти люди служили или просто плыли. Вместо прославленных художников и могущественных аристократов на Тринити-сквер обитают тысячи людей, которые могли остаться вовсе безымянными, и которых цепкая историческая память англичан вытащила из почти неминуемого забвения. Хотя физически это совершенно точно не так, я думаю, что Тринити-сквер — самая большая площадь Лондона.
