«Вишневый сад» Льва Эренбурга
Чехов явно бы порадовался: наконец-таки его «ВС» — комедия, а не драма русской жизни. Режиссеру удалось реализовать чеховскую задумку: все персонажи обсмеяны, никого не жаль, даже сам главный герой — ВС, который вот-вот вырубят, не вызывает грусти и сожаления. Это не старая Россия, о которой грустит Чехов, как считали многие критики, это образ всей России вне времени и пространства. И не Лопахин с его топорами и дачами (которые, нельзя не согласиться, действительно мещанско-пошлые) страшен или угрожает саду, а все персонажи, начиная от Раневской и заканчивая Фирсом или вечным студентом Петей. Им никому нет дела до этого сада, наверное, поэтому режиссер и опустил из постановки момент вырубки («слышны удары топора»), его не нужно вырубать, он сам сгниет и исчезнет вместе с его хозяевами и слугами. Разложение внутри человеческих душ и умов, в обществе и природе.
Все герои неприкаянные, жаждущие тепла и любви (физической в том числе), взять которые неоткуда, потому что в душе пустота и разброд. Все тыкаются, как слепые котята, друг в друга, чтобы почувствовать себя нужными и хоть немного согреться. Влюбляются не в тех, разыгрывают страдания, которые выглядят комично и не вызывают сострадания. Интересные и неожиданные повороты: Епиходов с Варей, измученные страстью к другим (Епиходов к Даше, а Варя к Лопахину), бросаются в объятья друг друга и со всей страстью удовлетворяют свои естественные сексуальные потребности. И это при том, что еще несколько минут назад Варя хотела уйти в монастырь, в пустынь, по святым местам…
Постановка изобилует адюльтерами: Петя и Аня, «половой истекая истомою», не могут не отдаться друг другу под речи о том, что они выше любви — «этой пошлости». Неожиданный поворот — беременная Аня: казалось бы, бедная наивная девушка, пока еще чистая и не распущенная, как ее мать, а от нее недалеко ушла, связалась с пустословом и недотепой, который живет за чужой счет, сам за себя не отвечает, только речи толкает и грезит о счастье в нищете и бедности. Сам же на деле оказывается лицемером, нацепившим маску страдальца: под высокопарные речи «Дай мне хоть двести тысяч, не возьму. Я свободный человек. И все, что так высоко и дорого цените вы, не имеет надо мной ни малейшей власти…” тырит разбросанные на ковре деньги Лопахина, который тот предлагал ему от чистого сердца, желая помочь. Аня под стать новоиспеченному супругу, ее попытки, несмотря на большой живот и боли, заныкать остатки разбросанных денег, выглядят смешно. У России есть будущее с такими Петями и Анями? Они только и могут, что нарожать новых Петь и Ань.
Интересно выглядит прорывающаяся время от времени страсть Лопахина к Раневской, как к женщине. Он обнюхивает ее, как щенок мамку-сучку (не будем забывать, что Раневская распутная и увлекающаяся дама, от которой исходят определенные флюиды) и готов уже облобызать всю, отдавшись порыву, но в этот момент так неподходяще и в то же время так вовремя (в этом-то вся и комичность) у него из носа начинает течь кровь. Он все тот же сопляк, мальчишка перед барыней, которая защищала его в детстве от поколачиваний отца. Вообще кровь из носа Лопахина — хорошая режиссерская находка. Как и сундук, в который он по-мужицки, но с купеческой находчивостью запирает Варю. Прекрасная сцена, которая не могла не порадовать. Это тонкая отсылка зрителей к отношениям Чехова с женщинами. К примеру, на протяжении долгих лет он мучил Лику Мизинову, втрескавшуюся в него по уши, донимал и изводил колкими шуточками, вызывал ревность, то охладевал, то горел страстью, и казалось, вот-вот сделает предложение, но все время убегал из-под венца, отчего Мизинова на зло Чехову крутила романы с его приятелями и всю жизнь проклинала писателя за сломанную жизнь и исковерканную душу. Именно автору «ВС» принадлежит фраза: «Ехать в Париж с женой, что в Тулу со своим самоваром», поэтому лакей Яша с легкостью бросает горничную Дуняшу, у него таких Дунь, только плюнь.
Больше всех порадовал Фирс в интерпретации Эренбурга. Вместо смирного раболепного слуги, пытающегося угодить своим хозяевам и ухаживающего за Гаевым, как за ребенком, он агрессивен, кричит, бьёт, проказничает с девушками, кидается на барина, палит из револьвера. И думается, что в порыве ярости, может, как и Варя, засадить ножом в живот или прострелить голову. Показательна концовка с Фирсом: о нем не забывают в суматохе отъезда, его бросают, как и никому не нужный вишневый сад, в запертом холодном доме, где разбилось не одно сердце. Вместо жалости к персонажу ты с улыбкой на лице наблюдаешь, как разъяренный Фирс всё крушит и ломает в барском доме, выбивая стекла и вышибая в конце концов дверь. Никакого вам чеховского смирения: «Фирс (подходит к двери, трогает за ручку): Заперто. Уехали. (Садится на диван.) Про меня забыли… Ничего… я тут посижу…». Раб хочет вырваться, сопротивляется, но рабское берет верх, поэтому мы снова слышим слова из начала пьесы «Барыня приехала». Круг замкнулся. Выхода нет. Начинается новый цикл, бег по кругу…
Если при просмотре других постановок «ВС» время от времени Раневская и Фирс вызывали сочувствие, то у Эренбурга сопереживать некому и незачем. Варя — дура, не меньше, чем Дуняша или Аня. Её аскетический образ жизни и экономия смешна и бесполезна, ведь ей известно, что все деньги бездумно проматываются Раневской. Под обликом монашки скрыта страстная натура, которую она порой не в силах усмирить. Ее сексуальной энергии требуется выход, и все заканчивается оргазмическим закатыванием в ковер с Епиходовым. Ножом мамаше в живот — шикарная сцена, неожиданно и весело. И то, что Раневскую спасли письма «никчемного человека» тоже комично.
Епиходов отнюдь не «ходячие 22 несчастья», на фоне фарса и комичности других персонажей он выглядит серьезным и порой трогательным. Его линия затушевана и сводится только к влюбленности в Дашу. Тут совсем не нужна и даже была бы лишней Шарлотта с ее фокусами. Гротеска итак хоть отбавляй. Душевные драмы, не достигая своего апогея, скатываются в водевиль, рыдания сменяются смешными песенками, превращаясь в хаос.
Сценическое действие максимально сконцентрировано и сжато до пределов маленькой комнаты с «многоговорящим» ковром (аналог чеховского ружья), который то предстаёт ковром-самолетом, уносящим подальше от невыносимой действительности, то ложем для совокупления, то местом мук и покаяния или смирительной рубашкой для разбушевавшихся.
Вообще у Эренбурга нет главных и второстепенных персонажей. Механизм пьесы выглядит, как сжатая пружина, которая, расправляясь, приводит в движение зрительские души и мозги. Вишневый сад оказывается иллюзией, за которую все хватаются, как за соломинку, чтобы выкарабкаться, но именно она и ведет ко дну.
Эренбургско-чеховский театр абсурда. Тут вам и «В ожидании Годо» Беккета — надежда на кого-то призрачного, несуществующего, кто придет и решит проблему с ВС. И отстраненность и бездушное созерцание «Постороннего» Камю, и берущая за горло бессмысленность жизни. Что остается? Только насмехаться!
Ирина Шулева
Фото: Евгения Алефиренко
