I. Якобинцы и монархисты
Бог не создавал левых и правых. Мать-природа тоже в этом не виновата. Левых и правых придумали французы.
Парламент, Генеральные штаты, появился во Франции в 1302 году. В то время они возникали по всей Европе. Там, в отличие от остального мира, монархи не были полновластными хозяевами своих стран. Часто у них даже не было ни самой сильной армии, ни самых больших состояний: войска и реальная власть принадлежали графам, герцогам и баронам, духовный авторитет — Папе в Риме и епископам на местах, деньги — богатым городским гильдиям. Европа, разделенная на множество небольших государств, непрерывно воевала, и, чтобы вести эти войны, монархам нужны были деньги, солдаты и, желательно, благословение церкви. Всё это они были вынуждены просить у подданных. Чтобы упростить этот процесс, европейские монархи в XII-XIV веках начали созывать парламенты: собрания “лучших людей“ королевства, которые и решали, дать ли королю то, что он просит. Эти парламенты были трёхпалатными: дворянство, духовенство и “третье сословие“: представители городских гильдий, заседали в них по отдельности. Во Франции эти сословия впервые созвал вместе Филипп IV, чтобы заручиться поддержкой влиятельных подданных в конфликте с Папой Бонифацием VIII. Первый парламент удался на отлично: дворяне и буржуа поддержали своего короля целиком и полностью, епископы объявили нейтралитет. Ободрённый такой поддержкой, Филипп отправил в Рим своего советника, который захватил Папу в плен. Вскоре Бонифацию удалось сбежать, но произошедшее так подорвало его здоровье, что через месяц он умер. Следующим Папой под бдительным надзором Филиппа был избран француз, который переехал из Рима в Авиньон.
С тех пор французские короли, которые почти никогда не прекращали воевать, созывали парламенты регулярно, иногда даже каждый год. Правда, не всегда с подобным успехом: зачастую представители сословий не давали монархам денег.
Но в конце XV века Людовику XI неожиданно повезло. Самые влиятельные французские дворяне, они же самые крупные землевладельцы: граф Арманьяка, герцог Бургундский, герцог Анжу, граф Прованса начали мереть как мухи, один за другим, не оставляя наследников, причём сами по себе, безо всякого участия короля. И, самое приятное, так как мужская линия этих домов прерывалась, их огромные владения по закону переходили короне.
Это сказочное везение продолжалось и какое-то время после смерти Людовика. В результате к середине 16-го века французские короли стали настолько богаты, что им уже не было необходимости просить у подданных денег и солдат. Генеральные штаты стали собираться всё реже. После 1614-го года, при Людовике XIII их вообще перестали созывать.
Чтобы аристократы не бунтовали, Людовик XIII, а также XIV, XV и XVI, щедро компенсировали им потерю влияния привилегиями и деньгами. Средств на эту уходило чем дальше, тем больше. А поскольку, начиная с Людовика XIV, всем дворянам полагалось как можно больше времени проводить при дворе в Париже, чтобы они не затевали всяких пакостей у себя дома, в провинции, траты на содержание это двора тоже раздувались как мыльный пузырь.
В результате к концу XVIII века расходы казны перестали покрывать доходы — тем более, что воевали Людовики ничуть не меньше, чем их предшественники Филиппы и Карлы. Людовик XVI несколько раз пытался проводить финансовые реформы, чтобы привести бюджет в порядок, но каждый раз встречал ожесточённое сопротивление аристократии, у которой эти реформы отбирали её доходы, и откатывал реформы назад. Он стал всё больше брать деньги в долг, но отдавать ему их было нечем. Единственным выходом оставалось радикальное повышение налогов. Но для этого требовалось созвать Генеральные штаты. В 1789 году, впервые за 175 лет, депутаты со всей страны собрались в Париже.
Всё сразу пошло не так. Вместо того, чтобы утверждать, или даже обсуждать, налоги, представители Третьего сословия сначала переназвались Сommunes (в подражание уже давно постоянному и полновластному британскому парламенту, нижняя палата которого называлась Commons, Палатой Общин), а потом и вовсе объявили себя, как представителей подавляющего большинства населения, Национальным Собранием и главной законодательной властью страны, предложив представителям дворянства и духовенства не заседать отдельно, а примкнуть к представителям народа. И намекнув, что если те откажутся, то народные депутаты прекрасно обойдутся и без них.
Король попытался распустить взбунтовавшихся простолюдинов, но те отказались распускаться и продолжали проводить заседания. Первыми, во избежание раскола и беспорядков (знали бы они, что произойдёт дальше), к ним решили присоединиться священники, следом это было вынуждены сделать и оказавшиеся в изоляции аристократы. Новый объединённый парламент получил название Национальной конституционной ассамблеи, так как депутаты от третьего сословия вместо одобрения королевских налогов решили принять Конституцию и ограничить королевскую власть.
Большинство аристократов, хотя и вынуждены были примкнуть к ассамблее, не захотели сидеть бок о бок с возмутителями спокойствия. Как записал в своём дневнике один из них, барон Луи Анри Шарль де Говиль, “Те, кто сохранил преданность религии и королю, собирались вправо от председателя, чтобы быть подальше от выкриков, замечаний и непристойностей, раздававшихся с противоположной стороны …. Я несколько раз пробовал сидеть в разных частях зала и не занимать никакого постоянного места, чтобы быть хозяином своему мнению, но мне пришлось полностью отказаться от левой части, потому что там я был обречён каждый раз голосовать в совершенном одиночестве и терпеть свист с галёрки“.
Первые левые были республиканцами, а первые правые — монархистами, но ядро республиканцев, якобинцы, очень быстро начали голосовать за меры, ставшие с тех пор визитной карточкой крайне-левой политики: печатание денег, реквизиция имущества богатых, контроль цен, национализация “стратегических“ предприятий, государственный контроль за производством, принудительные общественные работы. И, конечно, политические репрессии. К концу 1791 года никаких монархистов во французском парламенте не осталось. Одних повесили на фонарях, другие — в их числе был и де Говиль — успели эмигрировать. Место с правой стороны зала заняли центристы, сторонники конституционной монархии. Но и они пробыли там не долго — тех, кто не успел сбежать, в 1793 отправили на гильотину. На их место пришли либеральные республиканцы, но вскоре и они последовали за монархистами и центристами. Наконец, поскольку никого кроме якобинцев во власти уже не оставалось, Робеспьер начал обвинять в предательстве идеалов революции собственных соратников. Те уже знали, чем это обернётся, и решили ударить первыми, отправив на гильотину самого Робеспьера.
Якобинский террор на этом закончился, но разделение на правых и левых осталось.
В начале 20-го века тот же сценарий повторился в России: на правом политическом фланге, мелькали монархисты, октябристы, кадеты, меньшевики и правые эсеры, а на левом крепко засели большевики, отправляя всех, кто правее их, в эмиграцию и лагеря. Закончилось всё это хуже, чем во Франции: террористы остались у власти на 70 лет, а их прямые наследники правят Россией до сих пор и во всём мире считаются правыми. Левый фланг заняли другие, менее гибкие, потомки большевиков.
II. Муссолини и Гитлер
Картина, сложившаяся во время Великой французской революции, была простой и элегантной. Левыми в ней были те, кто хочет всё взять и поделить, правыми — те, кто хочет сохранить существующий порядок. Эта схема прекрасно работала примерно 130 лет, до окончания Первой мировой войны. Но после неё внезапно развалилась за какое-то десятилетие благодаря политическому гению Бенито Муссолини.
Муссолини родился в семье убеждённого социалиста: его отец, деревенский кузнец, в молодости отсидел шесть месяцев в тюрьме за революционную агитацию, находился под наблюдением полиции, но после рождения сына слегка остепенился, организовал крестьянский кооператив и стал мундепом. Бенито перенял убеждения отца и начал называть себя социалистом ещё учась в школе. Когда ему было 17, его, как талантливого старшеклассника, выбрали произнести речь на смерть Джузеппе Верди. Муссолини, неожиданно для местного бомонда, собравшегося почтить усопшего композитора в местном театре, превратил своё выступление в филиппику в адрес правящих классов, за что даже удостоился упоминания в центральной социалистической газете Avanti! После школы, уехав на заработки в Швейцарию, он познакомился с собиравшейся там европейской социалистической тусовкой и пересекался с Лениным и Троцким, которые в то же самое время посещали то же самое популярное среди социалистов кафе в Берне и участвовали в той же самой социалистической конференции в Женеве, где Муссолини даже прочёл речь. Муссолини тогда был 21 год, Ленину 32. Потом, незадолго до смерти, когда Муссолини уже стал фашистом, Ленин пенял итальянским товарищам на то, что они не удержали такого талантливого революционера. Там же, в Швейцарии Муссолини начал публиковать статьи в социалистических газетах.
Из Швейцарии Муссолини скоро депортировали, но уже через 5 лет он стал главным редактором крупнейшей социалистической газеты в Трентино — италоязычном регионе Австрии. Из Австрии его тоже депортировали за подрывную деятельность, но он продолжил её в Италии, призывая в прессе к революции и устраивая политические стачки. В июле 1912, на очередной конференции Итальянской социалистической партии, он вместе с соратниками устроил внутрипартийный переворот, сместив и исключив из партии её недостаточно радикальных руководителей, никак не желавших устраивать революцию. Очистив партию от буржуазных оппортунистов, Муссолини вошёл в её исполнительный комитет. В ноябре его назначили главредом национального органа партии, газеты Avanti! — той самой, которая хвалила его за обличительную речь, когда он был ещё школьником. Новому главреду главной партийной газеты было всего 29 лет.
Ещё лет 5–6, и Муссолини вполне мог возглавить и партию. Всё изменила война.
Италия была союзником Германии и Австрии, но в войну она вступать не стала. Итальянские социалисты выступали за нейтралитет. Муссолини сначала следовал партийной линии, но уже через месяц после начала боевых действий стал всё более открыто идти вразрез с партийной линией и выступать за войну, но не на стороне Австрии, а на стороне союзников, чтобы отобрать у Австрии заселённые итальянцами Трентино, Истрию и Далмацию. Однопартийцам это очень не понравилось. В октябре 1914 Муссолини уволили с поста главреда Avanti!, в ноябре исключили из партии.
В мае 1915 Италия, как Муссолини и мечтал, объявила войну Австрии. Муссолини пошёл добровольцем на фронт, хотя сначала ему в этом отказали из-за политической неблагонадежности. Как он говорил потом, уже придя к власти: “Война стала поворотным моментом моей жизни. Она показала миру полное банкротство интернационализма. … Я всю свою жизнь боролся за интернационализм, проповедовал его, сидел за это в тюрьме, и тут вдруг пришла война и я понял, что интернационализм мёртв, потому что он никогда и не жил, а у меня есть долг перед моей страной“.
Во время войны Муссолини осознал, что и в нём самом, и в пролетариате, за умы которого боролись социалисты, национальная солидарность оказалась гораздо сильнее классовой. И решил изменить вектор политической карьеры. В марте 1919 он вместе с другими ветеранами, среди которых были разочаровавшиеся в социализме социалисты, разочаровавшиеся в демократии республиканцы, а также представители художественного движения футуристов, готовых поучаствовать в любой заварушке, организовал в Милане движение Fascio di Combatimento, “Боевой союз“, чтобы противопоставить классовой борьбе классовую солидарность на национальной основе. Как всем давно известно, fascio по-итальянски означает “пучок“. Муссолини не был первым, кто использовал этот термин в политическом смысле: так называли политические союзы. Но никогда раньше эти “пучки“ не добивались подобного успеха.
Через месяц новорожденные фашисты провели первую акцию: они напали на манифестацию социалистов и подожгли редакцию исторгшей Муссолини газеты Avanti!
Итальянские социалисты тоже были совсем не ангелы. Их активисты в начале 1919 устроили настоящий уличный террор, избивая рабочих, не желавших вступать в социалистические профсоюзы, и не давая прохода любому, кто с их точки зрения одевался “буржуазно“ или носил военные награды. Поэтому значительная часть итальянского общества, включая и часть политической элиты, встретила новость о нападении фашистов на социалистическую манифестацию с ободрением, а то и восторгом. У Муссолини брали интервью, в которых он говорил, что если его движение и является реакционным, то это реакция народа на социалистические безобразия. Вскоре кровавые столкновения фашистов с социалистами стали обыденностью.
К осени 1919 отделения Fascio di Combatimento возникли во всех крупных итальянских городах. В мае 1921, на внеочередных парламентских выборах, 35 фашистов прошли в парламент. В октябре 1922, после фашистского “марша на Рим“, итальянский король назначил Муссолини премьер-министром. Его кандидатуру поддержали все парламентские фракции кроме социалистов и коммунистов. Фашизм пришёл к власти.
* * *
Социалисты предлагали рабочим бороться с буржуазией. Муссолини отверг эту классовую борьбу и предложил вместо неё другую: продуктивные люди должны бороться с паразитами. При этом, уточнял Муссолини, как продуктивные люди, так и паразиты есть в любом классе. Есть продуктивные рабочие, которые что-то производят, и рабочие-паразиты, устраивающие забастовки. Есть продуктивные предприниматели, создающие рабочие места, а есть спекулянты-кровопийцы.
Концепция была удобной для борьбы как с социалистами, так и с либералами, но имела и свои недостатки. Отличить продуктивных людей от паразитов бывает не так-то просто. Не сразу разберешься, кого бить, а с кем встать плечом к плечу.
Следующий логический шаг сделал Гитлер. Он поставил всё на свои места. Продуктивные люди — немцы, паразиты — евреи.
Гитлер пошёл дальше Муссолини и в территориальных претензиях. Муссолини требовал вернуть территории, которые исторически принадлежали Римской Империи. Сначала Далмацию и Тренто, потом Эфиопию и Ливию. Гитлер наплевал на “исторические территории“ и заявил, что Германия может и должна аннексировать любое пространство, необходимое немцам для жизни, особенно на востоке.
Попытки объединить социализм и национализм предпринимались задолго до Гитлера и Муссолини. В Италии первые национально-социалистические гибриды, фаши, появились на Сицилии ещё раньше, в 1870-х годах. И они тоже пытались совместить социализм с национализмом. Во Франции в начале 20-го века то же пытались сделать национал-синдикалисты. В Германии первый подобный гибрид, Национал-социалистический союз, NSV, появился ещё в 1896 году. Он был создан на основе идей отца-основателя социологии Макса Вебера и с его благословения, и тоже являлся реакцией на рост популярности социалистов.
NSV очень сильно отличался от NSDAP. Во-первых, он, в отличие от партии Гитлера, не выступал против демократии а, наоборот, призывал её расширять. Во-вторых, он не был антисемитским. Но в одном NSPAD и NSV совпадали. Оба отвергали классовую борьбу в пользу национально-классовой солидарности и собирались строить “социальный рейх“.
Во время и после Первой мировой в Германии появились и другие подобные организации, куда более близкие Гитлеру по духу. Например, Германская социалистическая партия, куда его в своё время не приняли, и которая позже влилась в НСДАП. В главных компонентах гитлеровской идеологии тоже не было ничего нового. Антисемитизм появился за много столетий до Гитлера, концепция Lebensraum ― тоже в конце 19-го века (и её тоже изобрёл социалист).
И термин “национал-большевизм“ тоже изобрёл не Лимонов. Почти сто лет до него так назвал свою идеологию бывший член Социал-демократической партии Германии Эрнст Никиш, мечтавший построить в Германии власть советов и плановую экономику по примеру СССР, только на национальной немецкой основе. Никиш был готов объединяться с коммунистической Россией и другими восточными странами, потому что там очень уважают немцев, и Германия могла бы стать лидером такого блока, но хотел решительно размежеваться от прогнившего и деградировавшего Запада. Гитлера Никиш считал лжепророком и ругательски ругал. После прихода к власти нацисты посадили его в концлагерь, где он и пробыл до окончания войны. В 1945 Никиш решил остаться в советской зоне оккупации и даже вступил в Компартию ГДР, но в 1953 не выдержал реального социализма и сбежал в ФРГ, где следующие 13 лет судился за пенсию, положенную жертвам нацистского режима. В 1967, через год после того, как он выиграл суд и получил положенные деньги, Никиш умер.
Хотя Никиш был яростным противником Гитлера, в НСДАП у его идей было много сторонников, в первую очередь Эрнст Рем и братья Отто и Грегор Штрассеры.
Но до начала 1920-х все попытки создать национальный социализм казались мертворождёнными. В Италии, пока Муссолини не захватил лидерство в одной из фаш, эти фаши ничего не добились. Во Франции главным достижением национал-синдикалистов стало создание пары журналов. Немецкий национал-социалистический союз развалился в 1903 году, за 7 лет сумев избрать в парламент всего одного депутата, и последующие национально-социалистические партии, как по-отдельности, так и объединившись в блоки, набирали на общегерманских выборах в лучшем случае 3–6%, а обычно не дотягивали и до 2%.
Лишь Муссолини и Гитлер смогли не просто вдохнуть в эти идеи новую жизнь, но и придти под их знаменем к власти, создав из маргинальных течений популярные массовые движения, способные как физически запугивать оппонентов, так и выигрывать выборы.
Частично это можно объяснить их выдающимися ораторскими и организаторскими талантами.
Частично — послевоенными унижениями их стран: Италия воевала на стороне победителей, но получила всего треть из обещанных ей англичанами и французами за вступление в войну территорий. О том, каким унижением для Германии стал Версальский договор, слышали все.
Частично — ужасной экономической ситуацией, в которой оказались Италия и Германия после войны и неспособностью тамошних либеральных и консервативных политиков эффективно управлять государством.
Частично тем, что в отличие от остальных стран Европы, в Италии и Германии, которые появились как единые страны только в 1871 году, национализм в начале 20-го века был ещё свежей и привлекательной идеей.
Но всё же Муссолини с Гитлером не только успешно использовали старые идеи. Они изобрели свою, новую и очень важную.
Впервые в истории национал-социалистических движений они назвали себя правыми.
Все их предшественники, изобретавшие национальный социализм, предлагали не что-то новое, а просто альтернативную форму социализма c национальной спецификой, которая никому не была интересна. Муссолини, и, по его примеру, Гитлер, первыми пошли на ребрендинг и открыто заявили, что их движения не альтернативный социализм, а альтернатива социализму. Не очередной подвид левых, а их смертельный противник.
Первооткрывателем и здесь был Муссолини. В 1921, пройдя в парламент, итальянские фашисты на первом же его заседании демонстративно уселись в крайнем правом, до тех пор много лет пустовавшем, конце зала, сами выбрав своё место в политике.
Гитлер пришёл к этому позже. В отличие от Муссолини, он никогда не был видным социалистом: до того, как войти в руководство крошечной Немецкой рабочей партии, он был заурядным солдатом, известным только узкому кругу сослуживцев и начальству. Но есть много косвенных и даже пара прямых свидетельств (его собственных слов), что до начала 1919 он симпатизировал социал-демократам. Первые написанные им политические тексты и речи были направлены не против евреев-большевиков, а против евреев-капиталистов. Риторика Гитлера начала меняться только в 1927–1928 годах, когда он вернулся в публичную политику после снятия запрета на публичные выступления, наложенного на него после Мюнхенского путча и последующего тюремного заключения. Левое крыло партии под руководством Эрнста Рэма и Грегора Штрассера, восприняло это как предательство идеалов и начало всё громче критиковать Гитлера за отказ от построения настоящего национального социализма — за что и поплатилось жизнью во время Ночи длинных ножей.
III. Свои и чужие
Сегодня многие правые либералы и консерваторы не признают фашистов и национал-социалистов за правых. “Это социалисты, — говорят они, — значит это левые”. Про сходство фашистов и коммунистов написаны целые тома.
Общего у тех и других действительно много. И фашистские и коммунистические режимы всегда тоталитарные или, как минимум, авторитарные. И те и другие презирают демократию. И те и другие очень сильно регулируют экономику, хотя коммунисты сильнее: тут фашистов можно скорее сравнить с социал-демократами. И те и другие активно защищают права рабочих, как минимум на словах.
Но внешнее сходство маскирует принципиальную разницу. Да, и фашисты и коммунисты действуют по шариковскому принципу “Взять всё и поделить“. Но у кого надо взять и среди кого поделить они понимают по-разному.
Национал-социалисты и фашисты отнимают у чужих и делят среди своих. Это, надеюсь, очевидно всем. Социалисты и коммунисты поступают наоборот: они отнимают у своих и раздают чужим. И это, вероятно, нуждается в пояснении.
В отличие от правых либералов, ненавидящих, когда их записывают в один лагерь с Гитлером и Муссолини и пытающихся спихнуть фашистов на левый фланг, и крайне-левые и крайне-правые отлично понимают, что между ними пролегает пропасть. Понимают они и характер этой пропасти: левые интернационалисты, а правые националисты. Как я писал выше, фашистское движение заложили социалисты, решившие отвергнуть интернациональную солидарность и распахнуть объятия национальной. Это действительно так, но на самом деле разница ещё глубже.
В одном из самых знаменитых своих эссе, I Can Tolerate Anything Except The Outgroup, написанном ещё в 2014 году, возможно лучший современный эссеист или, если хотите, блогер Скотт Александер приводит множество примеров того, как люди ненавидят ближнего своего, того, кто на них похож, куда спокойнее относясь к тем, кто являются их естественными врагами.
Из этого Александер делает красивый парадоксальный вывод: Outgroup ― то есть чужими — являются для нас те, кто отличается от нас меньше всего.
Я, чтобы не создавать путаницы, буду использовать термины “свои“ и “чужие”, Ingroup и Outgroup, не в переосмысленном Александером, а в старом привычном смысле. Свои, Ingroup, — это те, кто на нас похож: происхождением, воспитанием, языком и т.д. и т.п. Чужие, Outgroup, — это те, кто живут в других странах, говорят на другом языке, имеют другую форму носа или хотя бы принадлежат к другому социальному классу.
Статья Александера кажется очень убедительной, пока не начинаешь замечать, что почти все его примеры относятся к левым. Так, Скотт Александер, сам принадлежащий к американской лево-либеральной тусовке, пишет, как люди его круга обливали презрением тех, кто радовался смерти Осамы Бин Ладена, но не стеснялись шумно праздновать смерть Маргарет Тэтчер, и называет это очередным свидетельством того, что люди ненавидят ближних больше, чем дальних. Действительно, так всё и было, мы все это наблюдали, да и сейчас наблюдаем: левые устраивают виртуальные пляски на могиле Тэтчер каждую годовщину её смерти. Но есть нюанс. Это пример, как и остальные приводимые Александером примеры, нельзя распространить на всех. Правые так себя не ведут, к мёртвому Бин Ладену они относятся куда хуже, чем к мёртвым Джону Кеннеди и Нельсону Манделле. Никому или почти никому из правых не приходит в голову устраивать из годовщины смерти Кеннеди праздничный карнавал.
Александер, будучи умным человеком, и сам замечает, что с его аргументам что-то не так, и под конец ударяется в самокритику, бичуя себя за то, что и он, как антигерои его эссе, всю дорогу занимается обличением своих. Но то, что описываемое им отношение к своим и чужим характерно именно для левых, он так и не замечает, даже несмотря на то, что его статья содержит пару контрпримеров из право-консервативного лагеря.
Именно это — отношение к своим и чужим — и является главным отличием левых от правых.
Исследования на тему отношения левых и правых к своим и чужим проводятся уже десятилетия и их накопилось довольно много. Результаты у этих исследований прямо противоположные. Одни показывают, что левые относятся к чужим хорошо, а правые их не любят. Другие, наоборот, демонстрируют, что левые чужих не любят и радуются их неудачам, а правые сочувствуют чужим так же, как и своим. На первый взгляд кажется, что никакой закономерности на самом деле нет.
Но стоит посмотреть на то, как именно авторы исследований определяют чужих и своих, противоречие тут же исчезает.
В тех исследованиях, где свои — это люди той же национальности и веры, а чужие — мигранты и иностранцы, левые относятся к чужим хорошо, а правые плохо. А вот в тех, где свои — это люди тех же политических взглядов, а чужие — представители противоположного лагеря, знак меняется на обратный.
Но ещё интереснее исследование, которое проводили даже не на самих левых и правых, а на их маленьких детях. Сначала детей разбили на команды, а потом показали им, как другие дети из своей и чужой команды нарушают правила и предложили их за это наказать, при этом лишая чего-то и себя. Выяснилось, что дети правых охотнее наказывают детей из чужой команды, а дети левых — из своей собственной.
В общем большинство исследований показывает, что правые любят ближнего своего и не любят дальнего. Левые же, наоборот, сочувствуют дальним и строги с ближними.
Единого убедительного объяснения у этого нет. Социальные психологи Джонатан Хайдт и Крейг Джозеф, пытаясь в этом разобраться, создали в начале этого века целую Теорию моральных основ, базирующуюся на теории групповой эволюции. С тех пор она стала очень популярной. По этой теории левые, как ни удивительно, гораздо большие индивидуалисты, чем правые. Их моральный компас ориентирован на индивидуальные ценности, справедливость и заботу, и придаёт гораздо меньше значения важным для правых лояльности к группе и уважению к традициям и к вышестоящим.
Эта теория отлично объясняет то, почему левые относятся к чужакам лучше правых: подавленная групповая солидарность должна приводить к тому, что судьба дальнего становится не менее важной, чем судьба ближнего. Но она совсем не объясняет того, почему левые, как показывают психологические эксперименты и примеры из статьи Скотта Александера, да и просто из жизни, хуже относятся к своим. Да и чистка рядов от предателей происходит у левых куда чаще и жёстче, чем у правых, хотя Хайдт прямым текстом утверждает, что должно быть наоборот.
Авторы статьи о детях предполагают другое объяснение. По их предположению, групповая солидарность важна как для левых, так и для правых, но проявляют они её по-разному: если правые демонстрируют свою лояльность к группе, то левые принуждают других к соблюдению её правил, примерно наказывая тех, кто их нарушает.
Так или иначе, главная разница между правыми и левыми состоит в том, при всём их обманчивом политическом сходстве, правые считают своими главными противниками тех, кто на них не похож, а левые, наоборот, тех, кто к ним ближе всего.
Почти всю предыдущую статью мы обсуждали не просто правых и левых, а крайне-правых и крайне-левых, фашистов и нацистов с одной стороны и коммунистов и социалистов с другой. Их действительно очень многое объединяет.
В первую очередь их объединяет то, что ни те ни другие не верят в игру с положительной суммой. Они не верят, что разные люди могут не вцепляться друг в другу в горло в борьбе за ограниченные ресурсы, а в результате взаимовыгодного сотрудничества и торговли увеличивать количество доступных всем благ. Ни фашисты ни коммунисты вообще не верят во взаимовыгодную торговлю, они считают, что при любом обмене одна сторона обязательно обманывает другую. Это то главное, что отличает их от классических либералов.
Поскольку, по мнению нацистов и коммунистов, размер пирога жёстко ограничен, чтобы дать что-то одним (и не забыть про себя) необходимо отобрать это что-то у других. Это желание отбирать и раздавать у них тоже общее.
Но дальше начинается принципиальная разница.
Фашисты считают, что отбирать нужно у чужих: забрать миллионы у евреев, чтобы раздать их немецким рабочим, отобрать Lebensraum у славян, чтобы поселить на их землях немецких фермеров.
Коммунисты отбирают у своих.
Как же так? — спросите вы. Ведь коммунисты отбирают у буржуазии и раздают рабочему классу.
Вот именно. Подавляющее большинство коммунистов, включая почти всё их верхушку, не имеют никакого отношения к рабочим и крестьянам. Они принадлежат к тем же самым привилегированным слоям общества, которые они грабят и сгоняют в трудовые лагеря.
Ленин был сыном инспектора народных училищ, действительного статного советника — должность уровня генерал-майора.
Троцкий — сыном зажиточного землевладельца.
Мао — сыном зажиточного крестьянина, зерноторговца и ростовщика: Мао в последствии называл таких людей “паразитами“ и преследовал их больше всего.
Отец и приёмная мать второго человека в КПК, Чжоу Энлая, принадлежали к древним чиновничьим родам, китайскому аналогу аристократии.
Пол Пот тоже был сыном богатого крестьянина-кулака, который нанимал для сбора урожая батраков.
Хо Ши Мин — сыном судьи.
Отцом братьев Фиделя и Рауля Кастро был владелец крупной сахарной плантации.
Че Гевара родился в семье богатых землевладельцев, его отец и мать происходили из очень известных и влиятельных аргентинских родов.
Карл Маркс был сыном адвоката, Роза Люксембург — дочерью лесоторговца, Карл Либкхнет — сыном журналиста и парламентария. Глава Народного государства Бавария, существовавшего в Мюнхене с ноября 1918 по февраль 1919, был сыном текстильного фабриканта, лидеры ненадолго сменившей его Баварской советской республики — сыновьями богатых торговцев. Руководитель Венгерской социалистической республики — сыном нотариуса.
Вернёмся в революционную Францию, к лидерам якобинцев. Робеспьер был сыном адвоката, Дантон — прокурора, Эбер — ювелира, Сен-Жюст — аристократа, капитана кавалерии. Самым интересным персонажем был отец Марата, который получил прекрасное образование, но никак не мог найти себя в жизни: он успел побывать монахом, художником, фармацевтом, переводчиком, учителем истории, врачом и прочая, и прочая…
Восемьдесят лет спустя тремя самыми активными лидерами Парижской коммуны, которую Маркс называл лучшим примером диктатуры пролетариата, стали сын субпрефекта, сын адвоката и сын полицейского комиссара.
Даже самый близкий к народу коммунистический лидер, Сталин, не имел рабоче-крестьянского происхождения. Его отцом был владелец сапожной мастерской, где иногда трудились и наёмные рабочие, фактически “мелкий лавочник“, которых коммунисты так ненавидят.
С Великой французской революции и до сих пор левые отнимают собственность у представителей собственных классов: буржуазии, чиновничества, интеллигенции, чтобы, по крайней мере на словах, отдать её рабочим и крестьянам. Причём не только рабочим и крестьянам собственной страны, но и пролетариям всех стран: никакие другие режимы кроме коммунистических не тратили столько денег на финансирование революций и материальную поддержку дружественных режимов в Азии, Африке и Латинской Америке.
Нацисты материально помогали иностранным союзникам куда меньше, предпочитая посылать им советников, а оружие и прочее продавать за валюту.
Та же подозрительность к своим, характерная для крайне-левых, является и причиной постоянных жестоких чисток в компартиях по всему миру, не характерных для крайне-правых.
Гитлер провёл всего одну чистку в НСДАП, ту самую “Ночь длинных ножей”, и эта чистка действительно была вынужденной: Эрнст Рэм открыто выражал недовольство нежеланием Гитлера продолжать “национальную революцию“, то есть раскулачивать буржуазию, а подразделения его штурмовиков уже превосходили по численности Вермахт. После устранения данной опасности слева, других чисток в НСДАП уже не было.
Муссолини сумел разобраться с собственными чернорубашечниками, тоже недовольными его “оппортунизмом“, вообще без чисток, сослав их лидеров на синекуры в Сенате и провинциях. У его единственной настоящей чистки, Веронского процесса, тоже была очень серьёзная причина: на этом процессе присудили к казни и тюрьме 19 членов Фашистского верховного совета, которые в 1943 году, видя, что Германия проигрывает войну и не сумев уговорить Муссолини заключить сепаратный мир с союзниками, проголосовали за его смещение, но просчитались — немцы вернули Дуче к власти и он отомстил заговорщикам.
У коммунистов всё было не так: в СССР, КНР и на Кубе революционные лидеры постоянно перетряхивали партийную верхушку профилактически, безо всякого реального повода, регулярно убивая бывших соратников или отправляя их в лагеря. Мао делал это даже не снимая соратников с должности: человек месяцы и даже годы мог находиться “на перевоспитании”, но при этом формально числиться министром. Тем же занимается сейчас и Си: члены правительства просто перестают появляться на публике, а потом, через несколько месяцев, пресса объявляет, что им пришлось уйти в отставку по состоянию здоровья или по семейным обстоятельствам. Репрессии против обычного населения в коммунистических странах тоже были на порядки более масштабными и произвольными, чем в Италии и Германии: тамошние режимы всё же расправлялись с настоящей оппозицией, а не просто со случайно выбранными людьми, как в Китае и СССР.
И это не случайность: тех, у кого ты отбираешь, нужно держать в постоянном страхе. Те, кто отнимает у своих, и репрессируют своих. Те, кто отнимает у чужих, репрессирует чужих.
Казалось бы, почему не совместить и не начать отнимать добро у своих и чужих одновременно? Многие пытались, но ничего не вышло. Как я уже описывал в середине статьи, ни один из политиков, пытавшихся реально совместить классовую борьбу с национальной враждой, так и не смог прийти к власти, ни в результате путча, ни в результате выборов — просто потому, что они не смогли набрать достаточно сторонников.
Возможно, дело в том, что большинство люди по складу психики делятся на естественно правых и естественно левых, и попытка совместить коммунизм и нацизм в одном флаконе не находит отклика в их душе.
Даже Гитлер, который в первые десять лет политической деятельности пытался быть настоящим национальным социалистом, призывая вырвать выкорчевать из немецкой почвы как евреев, так и капиталистов вообще, при всех своих несомненных ораторских и организационных талантах, не смог добиться политического успеха, пока в конце 1920-х он не предпочёл социализму национализм, прикрутив социалистическую риторику. Да, Третий Рейх, как и фашистская Италия не был полностью капиталистическим. Бизнес в нём был сильно ограничен, рабочие пользовались всяческими льготами, экономика жёстко регулировалась и государство мобилизовывало “рабочие армии“ на строительство мостов и дорог. Но это не был социализм советского типа. Экономическая политика Гитлера и Муссолини была почти точной копией политики Рузвельта, очень левого, но не социалистического политика. Или, точнее, наоборот: Рузвельт, пришедший к власти на десять лет позже Муссолини, сознательно заимствовал у него многие экономические и даже политические методы; его ведущие советники были большими поклонниками Дуче. Отношения США с фашистской Италией были прекрасными, пока та не решила завоевать Абиссинию.
У Гитлера тоже не было проблем, пока он не начал Вторую мировую.
В самой природе крайне-правых режимов заложена их неизбежная и скорая смерть. Чтобы жить, им нужно отбирать у чужих. Для этого приходится вести захватнические войны. Рано или поздно такой режим обязательно натолкнётся на слишком сильного противника и падёт.
Крайне-левые режимы от этого не страдают.
Это не значит, что крайне-левые режимы не ведут захватнических войн. СССР вёл их и при Ленине, и при Сталине. Просто эти войны ведутся не для расширения Lebensraum, а чтобы помочь иностранным пролетариям сбросить иго буржуазии. Во многом это просто слова, призванные прикрыть стремление коммунистических диктаторов расширить свою сферу влияния. Но не только. В жалобы русских националистов на то, что русские были самым угнетённым народом СССР, есть доля правды. Россия конечно была метрополией, и все важные вопросы решались в Москве, а завоёванные в 1920-е и 1940-х республики — колониями. Но эти колонии завоёвывались не для того, чтобы грабить их в пользу населения России. Угнетёнными русские не были, но и никаких прямых выгод от имперских завоеваний им, в отличие от немцев, не полагалось.
Но главное не это, а то, что у крайне-левых режимов нет необходимости вести захватническую войну. Это чисто факультативное занятие. СССР с 1949 по 1979 годы прекрасно обходился без новых завоеваний, ограничиваясь подавлением редких восстаний в уже завоёванных землях. Потому что крайне-левые режимы кормят себя по-другому, грабя своих.
Отнимать у своих можно фактически бесконечно, если достаточно их запугать. Богатства и привилегии старой элиты, которая оказалась в концлагере, распределяются среди новой, которая пришла ей на смену. Через несколько лет эту новую тоже раскулачивают и отправляют в концлагерь, раздавая её богатства её преемникам. И так, вполне возможно, до бесконечности. Или пока лидер не даст слабину.
IV. Древность и современность
Для появления правых и левых необходима демократия. Демократия — их мать, которую они убивают при родах. Потому что без демократии не имеет смысла вторая часть формулы “Отнять и поделить“: “Поделить“.
Идея делить отнятое появилась вместе с идеей легитимации правителя не божьей, а народной волей — идеей, которая пришла и в коммунизм и в фашизм из демократии и осталась в их риторике несмотря на отмену выборов.
Первым крайне-правым государством можно назвать Римскую республику, которая вела захватнические войны, чтобы отнять земли и богатства у варваров для подкупа плебса.
Первые крайне-левые тоже появились в Риме. Это были братья Гракхи, знатные римские патриции, ставшие трибунами, то есть официальными защитниками плебеев, и пытавшиеся на этой должности отнять собственность у богатых (своих) и распределить её между бедными (чужими). Обоих братьев убили, но у них нашлись ещё более радикальные последователи: Луций Аппулей Сатурнин, Марк Ливий Друз и другие. Закончилось это серией гражданских войн, падением республики и установлением Римской империи.
Даже в первые столетия империи власть императора формально исходила из народа. Легитимация народной волей отмирала постепенно и совсем отмерла, вероятно, вместе с Принципатом, в конце III века, а может и раньше, со смертью Марка Аврелия. Следующие 15–16 столетий, сильные постоянно отнимали что-то отнимали у слабых, как в своей собственной стране, так и в соседних, но им даже в голову не приходило делиться отнятым со своими или, уже тем более иностранными подданными. В крайнем случае сильные делились с подручными и с теми, кто был ещё сильнее: “Я провозглашаю эту землю собственностью испанской короны“.
Отдельные попытки отнять и поделить были и в это время, этим занимались, например, табориты — радикальные гуситы, считавшие частную собственность вредным немецким изобретением. Но эти попытки были редкими исключениями, пока идея дележа не вернулась уже надолго с Великой французской революцией, породившей современных левых. Через 130 лет после неё Муссолини превратил часть этих левых в крайне-правых.
Крайне-правые прожили недолго, всего каких-нибудь 30 лет, примерно с начала Первой до конца Второй мировой. Поражение Германии в войне оказалось таким болезненным, что желающих повторить не находилось почти 70 лет. Путин стал первым.
Путин начинал как обычный правый диктатор, вроде Франко и Пиночета. Крайне-левые любят называть всех “фашистами“, но большинство диктаторов не фашисты, они просто крепко держатся за власть и не хотят ничего отнимать и делить. Но в 2014 Путину стало мало обычной диктатуры. Возможно, он всегда об этом мечтал, возможно, после протестов 2010–2012 годов решил, что под ним шатается кресло и нужно срочно это поправить, точно мы вряд ли скоро узнаем. Как бы то ни было, вместо того, чтобы просто править, он решил отнять землю у соседней страны, но, конечно, не для себя, а для России и русских, которым эти земли “исторически принадлежали“, как, по словам Муссолини, земли Северной Африки — Риму. Внутри страны Путин так же, как Муссолини, объявляет себя отцом всего народа за исключением кучки “предателей“: внутренние враги крайне-правым тоже нужны, хоть и не так остро, как крайне-левым.
Закончится это может только тем же, чем закончился короткий период расцвета крайне-правых в первой половине прошлого века.
Других полноценных крайне-правых в мире сегодня почти нет, за исключением нескольких африканских режимов и Орбана, который развешивает по Будапешту плакаты с Соросом и другими венгерскими евреями-”предателями” и заводит народ разговорами о исконно-венгерских землях, потерянных по Трианонскому договору. Остальные политики на правом фланге не предлагают ничего отвоёвывать и даже на это не намекают. Хотя поиски чужих внутри многих стран уже начались: недавно некоторые правые политики начали говорить о высылке всех иммигрантов из мусульманских стран, включая уже и легальных, и даже получивших гражданство. Но о геноциде речь пока не идёт. Может быть Холокост действительно отвратил всех от этой идеи, а может быть современным маргинальным политикам просто не хватает искренности Гитлера, который в 1923 году на вопрос каталонского журналиста о том, что же он собирается делать с так ненавидимыми им евреями, честно признался, что лучшим решением было бы их всех перебить, но политическая ситуация этого не позволяет, так что придётся их куда-нибудь депортировать. Но то, что такие разговоров не ведутся сейчас, не значит, что они не начнутся завтра. В 1923 году Гитлер был мало кому известным маргиналом, с ростом его политического капитала его аппетиты тоже росли.
Настоящие крайне-левые, в отличие от настоящих крайне-правых, в современном мире не просто остались, их в нём полно. В Африке, Азии и Латинской Америке это классические крайне-левые, ничем не отличающиеся от тех, что были сто лет назад. Кроме, разве что, китайцев и вьетнамцев, принявших рыночную экономику, но не переставшими от этого быть левыми.
На Западе крайне-левым с начала этого века пришлось перестроиться куда серьёзнее. Теперь они заботятся не о рабочем классе, который переметнулся к партиям правого фланга, а о расовых, гендерных и прочих меньшинствах. Но, как и всегда, о чужих. Защитой ЛГБТ+, чёрных, мусульман и т.д. руководят белые цисгендерные атеисты. Правда, теперь это не только мужчины, но и женщины. Именно поэтому, а не потому, что женщины на Западе уже добились фактического равноправия, борьба за права биологических женщин на Западе постепенно сходит на нет и её заменяет борьба за права трансженщин.
Те чисто чёрные движения, которые борются за права чёрных, по своей сути являются не левыми, а правыми, потому что они хотят отнять у чужих и поделить между своими. Левыми их считают потому, что это младшие (no offence meant, просто фактическое наблюдение) союзники борющихся за их права белых, а так же потому, что левые традиционно отказываются считать любые меньшинства правыми. Поэтому же левые сейчас преувеличивают численность настоящих белых супремасистов и других крайне-правых движений: если признать, что это крошечные маргинальные группы, может возникнуть когнитивный диссонанс: с одной стороны это естественные враги, которых нужно уничтожить, а с другой это меньшинство, которое требует охраны и заботы.
Самый необычный политик сегодня это Трамп.
По психологическому типу он явно левый, не умеющий ладить со своими: придумывает обидные клички для противников по праймариз и выборам, устраивает чистки в Республиканской партии, не мытьём так катаньем убирая из Конгресса тех, кто ему не лоялен, и не может ужиться даже с ближайшими соратниками: такой должностной чехарды, как в его администрации, Америка не видела никогда. При этом он не жалеет восторженных слов для самых отдалённых чужих, типа Кима и Путина, рассказывая всем, как он с ними поладит.
Но при этом вся политика, которую он проводит, является правой. Он снижает налоги (левый способ отнимать деньги у своих) и повышает тарифы (правый способ отнимать деньги на словах у чужих, хотя на деле их всё равно платят свои потребители), он строит на границе стену и угрожает выслать из страны миллионы мигрантов, он прекращает “экспорт демократии“ (левый способ помогать чужим, даже когда они этого не просили), угрожает иностранным союзникам и пускает ракеты по чужим генералам. Чёрт разберёт, как всё это в нём сочетается.
V. Края и центр
В январе 1971 года 27-летний Дэвид Нолан, будущий сооснователь Либертарианской партии США, отчаявшись расположить себя на одномерной лево-правой шкале, опубликовал в журнале The individualist альтернативу: двухмерное политическое поле, по одной стороне которого отсчитывалась экономическая, а по другой — социальная или личная свобода.
Нолан со своей схемой, 1996
Эта схема, которая теперь называется Nolan Chart, быстро завоевала огромную популярность и теперь её, или одну из её многочисленных вариаций, большинство из которых для удобства развёрнуты на 135°, используют все, кто пытается расставить по местам политических лидеров, да и вообще кого угодно.
Эти схемы и тесты — чудесное развлечение, но для того, чтобы разобраться в позициях политиков они совершенно избыточны.
Если вы постоянный читатель этого блога, то, пройдя World Smallest Political Quiz или другие подобные тесты, вы скорее всего обнаружите себя в верхнем углу схемы Нолана или совсем рядом с ним.
Но если вы присмотритесь к любой схеме Нолана, на которой расположены люди или партии, обладавшие реальной политической властью, вы не увидите в её верхнем (или правом нижнем, если она развёрнута) вообще никого, за исключением разве что одного-двух отцов-основателей США.
Больше того, если делать подобную схему честно, все политики, которые ограничивали экономические свободы, окажутся в самом низу, поскольку все они ограничивали и социальные.
На схеме выше у Рузвельта очень высокий рейтинг по шкале социальных свобод. На самом деле всё было совсем иначе. Рузвельт был вероятно самым авторитарным президентом в истории США.
Рузвельт первым нарушил действовавшее со времён Джорджа Вашингтона джентльменское соглашение не баллотироваться на пост президента больше двух раз, избравшись в президенты четырежды. Именно из-за этого вскоре после его смерти Конгресс принял 22 поправку к Конституции, явным образом запрещающую это делать. Некоторые ошибочно думают, что Рузвельт решил баллотироваться в третий раз из-за войны, чтобы “не менять коней на переправе“. Нет, он сделал это за год до того, как США вступили во Вторую мировую. Причём использовал старую тактику, которую часто применяют диктаторы: перед номинацией на третий срок он объявил, что не хочет баллотироваться, одновременно тем или иным способом устранив с дороги всех основных конкурентов по Демократической партии, а потом милостиво позволил подчинённым “уговорить себя“ всё-таки выдвинуть свою кандидатуру. В четвёртый раз, в 1944 году, он выдвигался уже не стесняясь — и, если бы не смерть, очевидно, продолжал бы это делать снова и снова.
Тем более, что уже к началу второго срока Рузвельту удалось перекрыть кислород оппозиции. Нет, к оппозиционным политикам и независимым журналистам не приходили штурмовики с дубинками, как это делалось в Италии и Германии. Рузвельт умел делать больно иначе. Например, вскоре после его прихода к власти срок лицензии на радиовещание сократили до шести месяцев. Радиостанциям два раза в год приходилось просить власти о её возобновлении, и при этом им намекали, что надо вести себя поскромнее. В результате вскоре в стране не осталось ни одной мало-мальски крупной оппозиционной радиостанции.
Прессе лицензия была не нужна, поэтому с ней пришлось действовать иначе: на оппозиционные газеты давили с помощью Союза рекламодателей, перекрывая им финансирование. Этот способ был менее эффективным, оппозиционная Рузвельту пресса в США сохранилась, но несколько самых активных оппозиционных газет заставили сильно смягчить риторику.
Организаторам митингов за оппозиционных кандидатов при Рузвельте, как в путинской России, устраивали внезапные проверки бизнеса, настолько жёсткие, насколько требовалось для срыва мероприятия. Кроме этого подчинявшаяся Рузвельту Федеральная комиссия по связи под предлогом поиска шпионов и подрывных элементов заставила телеграфные компании дать правительственным агентам полный доступ к частной переписке оппозиционных политиков. В конце концов одна из таких компаний добилась отмены этого требования в суде, но до этого были пересмотрены миллионы телеграмм политических противников Рузвельта.
В рамках New Deal Рузвельт вытребовал себе у Конгресса особые полномочия для спасения экономики и страны, и правил с помощью указов, без необходимости согласовывать большинство своих реформ с конгрессменами. Он издавал в среднем более 300 указов в год. Остальные американские президенты, включая Обаму и Трампа, издавали в среднем 30–60, в крайнем случае 70–80.
Во время войны Рузвельт отправил почти всех проживавших в США японцев, включая около 80 тысяч американских граждан японского происхождения, родившихся в США, в концлагеря, несмотря на возражения многих своих соратников, включая весьма гибко относившегося к правам человека первого директора ФБР Эдгара Гувера. И это он тоже сделал в обход Конгресса, указом. В конце 1944-го Верховный суд признал этот указ неконституционным (поставить под свой полный контроль Верховный суд Рузвельт пытался с 1937-го года и до конца в этом не преуспел), но японцам разрешили вернуться домой только после президентских выборов в начале 1945-го.
В общем, по справедливости на социальной шкале на графике выше Рузвельт должен находиться гораздо ниже.
И это естественно.
Ни один политик, ни левый, ни правый, не может активно перераспределять блага, если он одновременно не зажимает свободы. Особенно это касается крайне-левых, которые отнимают у своих. Люди, у которых что-то отнимают, обычно пытаются возражать и даже могут начать организовывать сопротивление. Чтобы это предотвратить, правителям приходится ограничивать свободу слова и свободу собраний, и чем больше денег они отнимают у граждан, тем жёстче должны быть ограничения.
Но и крайне-правым, отнимающие у чужих, тоже приходится давить гражданские свободы. Чтобы вести войны, нужно превращать страну в военный лагерь, а свобода слова или собраний в военном лагере неуместна. Говорить в нём нужно только когда тебя спросит начальство, а собираться больше трёх только на плацу для переклички.
Крайне-левые и крайне-правые партии могут активно бороться за права и свободы, пока они не у власти. Потому что ограничения прав и свобод всегда касаются и их самих. Но как только они к этой власти приходят, права и свободы становятся для них помехой, от которой нужно поскорее избавиться. Тут правые и левые едины.
Возможно, вы думаете, что это касается только гражданских и политических свобод, но не касается личных, типа свободы спать с кем ты хочешь или свободы употреблять психоактивные вещества. Ведь левые вроде борются за эти свободы, а правые хотят их ограничить.
Это иллюзия. Личные свободы тоже ограничивают и те и другие.
Правые запрещают наркотики. Левые разрешают наркотики, но запрещают сигареты, жирную еду и сладкие напитки.
Правые запрещают носить чадру. Левые разрешают носить чадру, но запрещают носить оружие.
Правые запрещают эротику. Левые разрешают эротику, но запрещают религиозные символы.
Правые запрещают аборты и эвтаназию. Левые разрешают аборты и эвтаназию, но запрещают пластиковые пакеты, лампочки накаливания и двигатели внутреннего сгорания.
Правые запрещают гомосексуальные браки, левые разрешают гомосексуальные браки, но запрещают не делать для этих браков торты, и заодно ограничивают право на работу и образование для всех, кто не LGBT+ и BIPOC.
Правые запрещают женщинам заниматься проституцией. Левые разрешают женщинам заниматься проституцией, но запрещают мужчинам пользоваться услугами проституток.
В целом всё это подчиняется той же логике, что и “отнять и поделить“: правые запрещают социально далёким, левые — социально близким. Главное помнить, что те левые, которые реально что-то запрещают, — не юные хиппи, а хорошо обеспеченные политики и юристы в возрасте за пятьдесят. Которые вырастают из юных хиппи как бабочка из гусеницы, хотя чисто внешняя аналогия тут скорее обратная.
Политических лидеров, которые хотят всё взять и поделить, и при этом ничего не запрещают, просто не бывает.
В обратную сторону закономерность работает чуть хуже: лидеры, которые не хотели ничего отбирать и делить, и при этом очень многое запрещали, в истории были. Но их можно пересчитать по пальцам одной руки работника лесопилки: Пиночет, Ли Кван Ю и, может быть, Дэн Сяопин. На этом исключения заканчиваются.
Поэтому схема Нолана на деле не нужна, хотя всегда забавно искать на ней себя и других. Для практических целей достаточно традиционной линейной шкалы. Чем дальше политик или партия находится от её центра, тем больше он отнимает и делит (левые от своих чужим, правые от чужих своих) и тем больше он всё запрещает (левые своим, правые чужим).
Но кто тогда находится в центре?
Нет, это совсем не “центристы“.
Слово “центрист” в современном понимании означает всего-навсего “сторонник устоявшегося порядка“. Центрист — человек, которого устраивает нынешнее положение вещей и люди, которые находятся у власти. По крайней мере если эти люди находятся у власти давно. Человек, который сам давно находится у власти, тем более центрист.
В Германии в 1937 центристом был Гитлер, а экстремистами — все, кто ему противостоял. В СССР в том же году центристом был Сталин, а экстремистами — правые и левые уклонисты.
Слова “Я центрист“ ничего не говорят о политических взглядах и пристрастиях того, кто ими себя называет, кроме того, что он не хочет радикальных перемен. Центрист — это тот, кто говорит “Не надо раскачивать лодку“.
Поэтому центристы всегда главные противники свобод.
Для тех, кто находится у власти, и их сторонников свобода слова и свобода собраний представляют наибольшую угрозу. Именно они, “центристы“, являются целью этих слов и этих собраний: правительство всегда главная мишень для критики. И, так как никто, оказавшись у власти, не хочет её отдавать, “центристы“ всегда стараются ограничить свободу себя ругать. Когда во власти оказываются умеренные, они борются против гражданских свобод не так яро, как когда у власти оказываются крайние, но они всё равно пытаются их ограничить.
Но если нынешние “центристы“ это просто те, кто удобно устроился во власти, кто же на самом деле находится в центре политической шкалы?
Те, кто занимает верхний квадрат схемы Нолана: либертарианцы и классические (правые) либералы.
Либертарианцев не любят ни на одном фланге. Социалисты считают их правыми криптофашистами, консерваторы — криптолеваками. Частично они правы: либертарианцы гораздо правее левых и гораздо левее правых. Потому что они находятся в точке 0, на одинаковом удалении от обоих концов шкалы.
Если крайние — это те, кто хочет всё взять и поделить, то настоящие центристы — это те, кто ничего отнимать не хочет. Ни у своих, как левые, ни у чужих, как правые. Это те, кто готов всех оставить в покое, дать им жить своей жизнь и наслаждаться продуктами собственного труда. В то время, как на краях шкалы идёт бурная перераспределительная деятельность, то в её центре, как в центре тропического циклона, царит полный штиль.
Но именно поэтому, в отличие от фальшивых “центристов“, которые всегда у власти, настоящие центристы, то есть классические либералы, так редко в неё попадают.
Фраза Бисмарка “Политика есть искусство возможного“ — такая же бессмыслица, как слово “Центристы“. Возможного чего? На самом деле политика есть искусство отъёма и дележа. У тех, кто не хочет отнимать и делить и открыто об этом говорит, почти нету шансов в неё попасть. Не потому, что у них нет сторонников: очень много людей, может даже большинство, хотят, чтобы их просто оставили в покое. А потому, что то, кто окажется у власти, в конечном итоге решает не большинство.
Не бойтесь, это не теория заговора. Это Теория общественного выбора. Но о ней — в одном из следующих текстов.
Новости Конца Света выходят только благодаря финансовой поддержке подписчиков. Вы тоже можете помочь им материально на Ko-Fi и получить доступ к закрытым материалам и другим бонусам:
или на Patreon, если вам почему-то лучше это сделать именно там или вы хотите это сделать через PayPal ― но там это будет дороже и вам и мне.
Огромное спасибо всем, кто уже помогает.
Гаранты Конца Света:
- Artem Porter
- Георгий Мягков
- Ilya Obshadko
- Edward Ben Rafael
- Dmitriy Vakhrushev
- Ilya K
- Kirill Pertsev
- Lev G
Если вы пока не готовы стать подписчиком, вы можете поддержать этот блог и одноразовым пожертвованием
или криптой.
Если вы пришлёте мне сообщение о переводе и свой имейл, то за €10 или эквивалент в крипте я подарю вам подписку на месяц, €20 ― на три, €30 ― на полгода, а €50 ― на год.
Мои аккаунты в соцсетях:
https://t.me/kaostap
https://twitter.com/ostap
https://www.facebook.com/karmodi/
