Портрет художника — как пожилой женщины
Я начала по-настоящему узнавать мою бабушку лишь когда она начала забывать, кто я такая.
У Ирен самая прекрасная кожа. Мне запомнилось это в последнюю нашу встречу. Она была молочно-белая и очень гладкая, прямо как в рекламе. Вокруг её глаз образовались впадины, а подбородок схож на тающий воск, но, даже в свои 90, её щёки всё ещё были такими ми же полными и овальными, как у меня и мамы.
Ирен смотрела на нас двоих и улыбалась. У неё не было зубов, вместо них растянулась розовая полоса, эта картина заставляла всплывать воспоминания, я в возрасте 8 или 9 лет, пристаю к Ирен, прошу её после обеда показать мне вставные зубы. Видя голые дёсны, я пугаюсь, а Ирен только смеётся с меня.
Я обязана ей своим вторым именем, но в конце-концов она забыла кто я такая. Каждый раз, посещая её, моей маме приходилось представлять меня заново.
“Мам”, говорит она, “Это Джули, твоя внучка.”
А Ирен спрашивает, “Ты моя дочь?”
“Нет, я твоя внучка,” отвечаю ей я, и указывая на мою мать, сообщаю, что она её дочь.
На её лице появлялась очередная мягкая усмешка, она рассматривала меня и мою мать.
“Ты так прекрасна!” говорит она, обращаясь к нам обеим, каждый, каждый раз. У неё высокий и тонкий голос, как последний воздух, покидающий воздушный шар. “Я люблю тебя!”
Это звучит странно; Всё потому, что моя бабушка не часто говорила мне такое, когда ещё помнила моё имя. Женщина, с которой я росла, представляла из себя грозную силу — суровая, не холодная, но иногда известная за то, что доводила молодых художников, искавших её опеки, до слёз. Если быть честным, то я тоже никогда не говорила ей, что люблю её. Моя семья совсем не славилась щедростью на подобные комплименты.
Вышло так, что слабоумие сделало Ирен милее, чем кого либо из нас. Изменения в личности, вызванные болезнью, могли проявляться намного хуже. Я надеялась, это значит, что она счастлива, или что-то вроде. В реальности, последние годы Ирен нельзя назвать “качественной жизнью”. Именно об этом бормотала моя мать по дороге домой после наших визитов.
Наверное она была права. Ирен была художником, но рисовать больше не могла. Она еле говорила и не могла ходить. Несколько лет назад она упала и оказалась прикована к креслу, ну вы знаете, с мягкой спинкой и настраиваемыми ручками, встроенным столиком. За ним она целый день сидела напротив ТВ вместе со своей смотрительницой, Мелиссой. Её кратковременная память оказалась ограничена несколькими минутами.
Будучи в городе, мы с мамой навещали бабушку, это стало своего рода долгом. Нужно было бы сказать, что нас радовали эти встречи, но это не так. Правда в том, что бабушка, в таком виде, подавляла и расстраивала меня. А ещё, страх; Всё дело в том, что у мамы Ирен тоже было слабоумие. Возможно, это наследственное.
И я не одна так считала. В одной из последних поездок, на обратном пути, мама сказала мне, что если подобное случится с нею, то я не должна становиться её сиделкой. “Я не хочу быть ношей для кого-либо,” произнесла она.
Это был первый раз когда я осознала, что возможно, случившееся с Ирен — это и моё будущее тоже. Она часто говорила о расходах — сколько стоят лекарства для стариков, что брать из бакалеи, выбор дома для престарелых — но не было признания потери, как таковой, факта что Ирен была жива, а её мать нет. Мы никогда не разговаривали о таких вещах.
“Послушай, я пытаюсь тебе сказать,” продолжала она. “Люди ждут от своих дочерей, что они бросят всё. Я же хочу, чтобы ты была независима.” Она говорит неторопливо, как будто ей приходится осторожничать. И я не виню её. У Ирен ушёл один лишь год чтобы потерять всё, и случилось это как раз после того, как я, младшая из нашей семьи, закончила колледж.
“Ирен остро осознавала существование конфликта между развитием своих талантов и семейными обязательствами,” говорила моя мать, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. “И она была сосредоточена на своей работе.”
Не могу рассказать, какой из Ирен был родитель, ведь я появилась гораздо позже. Наверное ей приходилось совмещать материнство и творчество, и несмотря на попытку найти баланс, её семья оказалась вовлечённой.В 60-х Ирен была иллюстратором книг, и как-то раз использовала дочерей как моделей. Книги уже давно перестали печатать, но у нас остались несколько копий. Я листаю их, смотря на маму и тётю, которые будучи ещё более молодыми, чем я сейчас, изображены в виде главных героев детских историй.
Выглядит прямо как Carcosa.
Моя мама и её друзья были главными объектами бабушкиных портретов маслом в 60–70-х, и сейчас стены моего дома украшены портретами женщин, которых я никогда не встречала. “Мне нравилось позировать,” говорит мама, когда я спрашиваю её о портретах. Она делает закуску с кофе и рассказывает об этом.
Годами она напоминала Ирен нарисовать и меня, но, как и множеству других вещей, этому не суждено было сбыться.
Мой дедушка, Джон, тоже был художником. После выпуска в Йеле, он 30 лет преподавал технику Ренессанса в Школе Бостона в Музее Изобразительных искусств.
Возвращаясь назад, сложно не задаться вопросом, какое влияние оказал пол на искусство моих бабушки с дедушкой: Джон занимался тем, что делился стилем Старых Мастеров (мужской подход) с новыми студентами, в то время как Ирен рисовала портреты, оформление к модным рекламам, и иллюстрации в детских книжках. Нет, ни один из этих путей не преобладает над другим и не лучше в чём-то, они оба занимались тем, что у них лучше получалось, делились тем, что знали — подражать глубокому наследию искусства значит подражать традициям, которые игнорировали слова, голоса и мазки женщин.
Возможно Ирен решила смотреть в лицо настоящему. Я вижу параллель в том, что в некотором роде, я обворовываю семью, углубляясь в опыт женщины, которую я знала лишь на протяжении части своей жизни, в надежде найти понимание моей собственной. Может быть, это женственно, желание сосредоточиться на чём-то очень личном. Или даже трансгрессивно, менять историю, рисовать женские портреты, запечатлять своих дочерей в детских иллюстрациях, рассказывать женские истории без причины, по которой они были бы достойны рассказа.
Конечно, это не всё чем Ирен занималась. Позже она перейдёт к геометрическим фигурам состоящим из треугольников и тетраэдров (четырёхгранников). Одно из таких её творений называется “Порядок Из Хаоса.” Значение вытекающее из абстракции. Она подписывала свои работы стилизованным IG, т.е. Ирен Гарлиц. Использовала девичью фамилию.
В тот день, в машине, я хотела сказать маме, что я всё понимаю и, что как дочь, она была лучше чем ей кажется. Но вместо этого, я лишь ответила “Хорошо,” и включила радио.
Правда в том, что я не знаю о чём говорю. Я не очень много интересовалась Ирен до того момента, как она забыла нас. Я никогда не спрашивала о ней. Никогда не видела её молодых фотографий до последних месяцев. Так что моё восприятие искажено: думая об Ирен, я склонна думать о ней как о моей бабушке, и то, лишь о том периоде времени, когда я была маленькой.
Тогда, каждое воскресенье они с Джоном обедали у нас. Приносили свежей колбасы и мягких булочек из гастронома, или ещё горячие контейнеры из Китайского ресторана. После еды, бабушка с дедушкой играли со мной. Разглядывали мой кукольный домик, который они помогли украсить декоративной аккуратно-вырезанной крошечной мебелью и коврами, сделанными из образцов ткани или кусочков моих старых платьиц. А затем, в одно из воскресений, не помню когда именно, они вдруг оказались слишком старыми чтобы снова прийти.
Но возможно, всё таки лучше помнить Ирен из эпохи Воскресных Обедов чем ту, кого я видела в Канун Рождества. Мелисса стримила фильм со своего iPhone на TV, в нём было горящее здание. Люди моего возраста, обычно онемевают от таких вещей. Но смотря это с Ирен, я вдруг обратила внимание на то, насколько громки фильмы в наше время и насколько ненужна их жестокость. Мне вдруг стало не по себе от самой мысли, что огонь с экрана, такой реальный, мог бы охватить нас вместе с этой комнатой.
Затем я оглянулась и увидела, что Ирен не обращает никакого внимания на фильм. Вместо этого, она продолжала смотреть на меня и улыбаться. Я улыбнулась ей в ответ. Её улыбка стала чуть шире, а в углу глаз что-то блестело.
“Мам, ты плачешь?” спросила моя мать.
“Я боюсь,” ответила Ирен, в её глазах разрастался ужас. Она моргнула, и слёзы скатились по её щекам.
Моя мама потёрла плечи Ирен. “Здесь абсолютно нечего бояться,” сказала она в той мелодичной манере, как вы говорите ребёнку, что под его кроватью нет монстров, чтобы успокоить его и помочь заснуть. “Ты в тепле и уюте. Ничто не навредит тебе здесь.”
А что ещё можно было сказать? Мы сидели в тишине между возгласами из ТВ, пока не настало время уходить.
Слёзы Ирен смочили мою щёку, когда я поцеловала её на прощанье. “Я люблю тебя,” пробормотала я слова, неуклюже слетевшие с моего языка. Мне понадобится много практики перед тем как они начнут слетать привычней и не будут так приторны — или скорее, станут более точны и менее неполноценны. Но и тогда они были правдивы. Любовь была также виновата в этом страхе и печали, как мягкость и жертвенность.
Так что, наверное когда я думаю об Ирен, я должна помнить её и такой, какой она была в конце, тоже. Ведь если я поищу что-нибудь прекрасное в произошедшем, то всё, что осталось, это: Ирен смеётся пока я собираю вещи, её щёки мокрые от слёз, и она повторяет мои слова снова и снова. “Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…”
