«И слово нужно конструктивное». О диссонансах гласности в прессе Средней Азии в эпоху перестройки
Мэдлин Ривз — антрополог, профессор социальной антропологии Манчестерского университета (Великобритания).
Возможность, необходимость говорить, писать о том, что есть на самом деле, — великое завоевание нашей перестройки. Чем откровеннее мы будем о них говорить, тем больше пользы для общего дела. Тем меньше будет болтунов, бюрократов, обещалкиных. Но сила нашего слова — в правдивости, объективности, взыскательности, выверенности. […] Ясно главное: печать должна концентрировать усилия на углубленном анализе, на конструктивной работе по консолидации всех сил общества в решении жгучих проблем перестройки. […] Нужно конструктивная работа. И слово нужно конструктивное.
«Ленинский путь» (Ленинабад), 1989
С принятием XIX партконференцией Резолюции о гласности легче не стало. Стало труднее. Можно ведь одной рукой вешать на фасады тряпицы с надписью: «Перестройка. Гласность. Ускорение», а другой зажимать рот любому желающему сказать правду. Особенно, если худо-бедно правда эта все-таки набирает силу.
«Вечерний Фрунзе» (Фрунзе), 1989
В исследованиях, посвященных советским средствам массовой информации, большое внимание уделяется фундаментальным изменениям, которые были привнесены политикой гласности, инициированной Михаилом Горбачевым в начале 1987 года. Подобно иным понятиям, задействованным в горбачевской реформаторской триаде — перестройке и ускорению, — гласность не была для советского лексикона каким-то новым термином. Но ее превращение в ключевой принцип советской публичной коммуникации, равно как и произошедшее на Западе отождествление этого термина с упразднением цензуры, обусловили то, что сегодня и в популярной, и в научной литературе политику гласности принято характеризовать как радикальный поворот от секретности к открытости, от цензуры к свободе, от речи аллегоричной к речи аутентичной.
С точки зрения современников и очевидцев событий тех лет главным стимулом этой трансформации политического сознания выступало расширение возможностей для избавленного от цензуры самовыражения, посредством которого в публичную коммуникацию могло выплескиваться частное недовольство. Светлана Бойм в своем исследовании советской «мифологии повседневной жизни» описывает типичное для первых лет гласности «эйфорическое состояние публичной сферы», а также графоманию, сопровождавшую смягчение ограничений на публикацию и распространение текстов. По ее словам, годы молчания «породили у людей великую потребность выговориться и быть услышанными»: «Появилась возможность писать, не думая о цензоре как о первом читателе и не обращаясь к аллюзиям, метафорам и анекдотам эзопова языка»
Помимо раскрытия новых перспектив в плане самовыражения, гласность запустила процесс коренного пересмотра роли языка в обществе. В том контексте, где партия-государство зримо вмешивалась в сами материальные условия бытования языка и где последствия неправильного высказывания, пусть даже неумышленного, могли оказаться катастрофическими, обычных граждан не мог не беспокоить вопрос о том, что с языком надо обращаться очень бережно. Кэролин Хамфри раскрывает последствия подобного рода озабоченности для повседневной советской речи: по ее словам, она оборачивалась повышенной чувствительностью к тому, о чем можно говорить и о чем говорить нельзя, гипертрофированным вниманием к использованию тех или иных слов в особо важных обстоятельствах (какое выражение употребил некто — «русская революция» или «октябрьская революция»?), обилием эвфемизмов и аллегорий, особым звучанием шуток, двусмысленностей, искажений официальной риторики, посредством которых подрывался официальный дискурс.
Именно с учетом всего вышесказанного нужно интерпретировать дискурсивный прорыв, произведенный ранними выступлениями Михаила Горбачева. В эпоху «развитого» социализма, как показал Алексей Юрчак, советский дискурс становился все более предсказуемым, казенным и тяжеловесным: в визуальной пропаганде, коллективных ритуалах и газетной речи возобладала «гегемония формы», в которой максимально точное воспроизведение официального дискурса подавляло всякую содержательность или дискурсивные инновации. Сама навязчивость советского авторитетного дискурса, с одной стороны, порождала ощущение его непреложности, а с другой стороны, создавала предпосылки для радикальных сдвигов, развернувшихся после окончательного слома прежнего дискурсивного режима. По мнению Юрчака, начало этому слому положили самые первые публичные речи Горбачева, поднимавшего вопросы, которые «приходилось артикулировать в дискурсе, отличном от официального». Но, как только джинна аутентичной речи выпустили из бутылки, загнать его назад было уже невозможно. Как отмечает Лара Рязанова-Кларк, изучавшая лингвистические новации перестроечной поры, во всей революционной деятельности Горбачева именно этот дискурсивный сдвиг оказался наиболее радикальным по своим последствиям: советский лидер не мог даже представить себе, насколько глубоким будет вызванный им «обвал речевой нормы». Сам язык начал трансформироваться, оформлялся новый словарь, прежде пустые или декларативные выражения обретали новое содержание, доводя границы речевой приемлемости до крайних пределов. Иначе говоря, Горбачев допустил становление нового дискурса не столько поощрением разочарования и недовольства, сколько «отказом от догмата, согласно которому социализм был вечным».
Перестройка в провинциальной перспективе
Приведенный выше обзор дискурсивных трансформаций, каким бы убедительным он ни был, все же заставляет отдельно заняться вопросом о том, какой была динамика описанного сдвига в различных региональных и институциональных контекстах. Темпы и преобразовательный потенциал перемен, вызванных гласностью («момент разрыва» в терминологии Алексея Юрчака, «революция в политическом дискурсе» в терминологии Эллен Мицкевич, «еретический надлом» в терминологии Лары Рязановой-Кларк), могут создать впечатление, будто новации в дискурсивной сфере приживались быстро и повсеместно, в институциональном отношении проходили гладко, по всему советскому пространству обретали один и тот же вид. Однако изучение советской Средней Азии обнаруживает большую разницу в темпах реформ в центре и на южной периферии СССР; причем эти различия существенно влияли на то, каким образом «обвал речевой нормы» проявлял себя в Оше, Фрунзе или Москве, в домах и на рабочих местах, в редакциях провинциальных средств массовой информации.
Целью настоящей статьи является углубление нашего понимания перестроечных процессов в Средней Азии. Инструментом, который используется для достижения этой цели, выступает анализ того, как в годы «высокой» перестройки русскоязычная провинциальная пресса освещала конфликты — в первую очередь межобщинные и межэтнические. В своей работе я опираюсь на газетные материалы, появлявшиеся с 1989 года на трех уровнях советской печатной иерархии: в центральной прессе, выходившей в Москве и предназначавшейся для всесоюзного потребления («Известия», «Комсомольская правда», «Правда»); в русскоязычных газетах, печатавшихся в республиканских столицах Душанбе и Фрунзе («Коммунист Таджикистана», «Комсомолец Таджикистана», «Советская Киргизия», «Вечерний Фрунзе»), а также в газетах, издававшихся в провинциальных городах — Ленинабаде (ныне Худжанде) и Оше, расположенных на территории Таджикской и Киргизской советских социалистических республик («Ленинабадская правда» и «Ленинский путь» соответственно).
Обратившись к глубинному изучению межобщинного конфликта, разгоравшегося весной и летом 1989 года на границе между Таджикской и Киргизской ССР, я попытаюсь вскрыть механизмы специфической, неоднозначной, нелинейной работы по демонтажу авторитетного дискурса. По моему убеждению, наша трактовка перестройки должна обрести провинциальное измерение: иначе говоря, необходимо признать множественность форм и темпов, отличавших ход преобразований в различных частях Советского Союза, а также наличие специфических противоречий и напряженностей, влиявших на становление «ответственной речи» и «ответственного действия». И если, как отмечали современные наблюдатели, перестройка пришла в Среднюю Азию с опозданием, то как это сказывалось на искусстве репортажа, особенно с учетом того, что центральная пресса зачастую откликалась на местные события в алармистской или избыточно эмоциональной манере? Говоря более конкретно, я задаюсь следующим вопросом: способен ли анализ неоднозначного освещения одних и тех же событий в центральной, республиканской и провинциальной прессе обогатить наше понимание того, как «революция в политическом дискурсе», запущенная гласностью, побеждала — или, напротив, терпела поражение — вдали от центров политической власти?
Диссонансы гласности
Поднимая подобные вопросы и всерьез относясь к высказываемой журналистами и редакторами озабоченности «конструктивным» освещением событий, я намереваюсь затронуть более масштабную проблему, а именно: критически оценить модель, упоминаемую во многих рассказах не только о перестройке, но и об иных случаях «коллективного пробуждения», включая так называемую «арабскую весну». Эта модель «подавления и освобождения», часто используемая для описания дискурсивных сдвигов, подобных тому, что случился при Горбачеве, выводит на первый план говорящего, коммуницирующего субъекта (или порой представителя элиты, обуреваемого графоманией), который с готовностью и искренностью излагает властям правду, ранее подавляемую и скрываемую.
Как не раз отмечалось, в рамках этой модели политический (понимаемый в рамках либеральной трактовки) субъект помещается вне пределов властного поля[13]. Или, говоря более конкретно, в этой модели отчасти затушевывается сложность соблюдения новых требований правдивого репортажа — ибо в контексте, в котором они должны реализовываться, правда и вымысел, сплетня и ложь предстают как нечто изначально неопределимое и смутное, а материальные условия мало способствуют преобладанию журналистского расследования над некритичным восприятием информации, получаемой из властных центров. Как я полагаю, чем дальше от Москвы имели место те или иные события, тем острее ощущались упомянутые сложности. Ибо, как показал историк Томас Вульф, советская пресса была не столько совокупностью контактирующих между собой агентов, самостоятельно выбирающих для себя наиболее предпочтительные схемы взаимодействия, сколько «организованной коммуникационной системой, передающей от центра к периферии поток инструкций, поведенческих моделей и образцовых нарративов, коллективное следование которым, как предполагалось, должно способствовать утверждению социализма»[14]. В этой «радиальной модели» передачи информации провинциальная газета оказывалась передаточным звеном, а не инструментом независимого репортажа; журналист же выступал в роли наставника и педагога, а не человека, пытающегося расследовать произошедшее.
Несмотря на все неформальные свободы, предоставленные гласностью, описанная модель сохраняла свою силу вплоть до июня 1990 года, когда был принят новый закон о печати. К тому моменту издатели и редакции были в основном озабочены вопросами элементарного выживания, поскольку государственные субсидии на поддержку прессы иссякли. Следовательно, для редактора провинциальной газеты в годы перестройки освещение текущих событий — в особенности тех, которые считались острыми и вызывали повышенное общественное внимание (а к 1989 году таких было очень много), — превращалось в серьезнейший вызов. С одной стороны, журналисты и редакторы нередко критиковались местными коммунистическими руководителями за «неточные» или «безответственные» репортажи. Способствовало этому и то обстоятельство, что сотрудники республиканских газет были членами партии, что делало их уязвимыми перед лицом подобного давления. С другой стороны, редакции опасались, что преобладающий в обществе критический настрой приведет к обвинениям в недостаточно рьяном отстаивании гласности, а такие обвинения были чреваты потерей читательской аудитории.
Постоянное напряжение, возникающее из-за того, что партийные органы требовали от печати «конструктивной» работы, в то время как читатели настаивали на расширении гласности, отражалось в распространении внутренних комментариев о роли газеты в уравновешивании мнения и истины. В завершающие годы перестройки (1989–1991) республиканские и провинциальные газеты Средней Азии запускали всевозможные опросы читателей и неявно побуждали их писать письма в редакцию, тем самым выясняя читательскую оценку своей деятельности («Что вы могли бы порекомендовать авторскому коллективу нашего издания?»), а также поднимаемых изданиями проблем («Как вы оцениваете позицию газеты по поводу наиболее важных вопросов нашей жизни?»)[15]. Подобные опросы и заочные конференции сочетались с рассуждениями о природе самой журналистской работы, адресованными читателям призывами не верить слухам и сплетням, размышлениями о новой миссии, возлагаемой на журналистов расширяющейся гласностью[16]. Например, в августе 1989 года в статье под названием «Взгляд на проблему: “Пришлите корреспондента…”» автор с нескрываемым раздражением рассказывал о том, с какими запросами читатели обращаются в его газету «Ленинский путь», выходящую в городе Ош Киргизской ССР:
«“Я хочу, чтобы вы помогли: 1) Сделать ремонт туалета. 2) Прописать у меня внука постоянно. 3) Вразумить мою соседку… 4) Чтобы окулист лечил мои глаза”; “Я хочу, чтобы вы заставили нашего председателя колхоза срочно выделить мне земельный участок”; “Требую, чтобы газета добилась пересмотра моего дела”. […] Увы, газета не коммунхоз. И не паспортный стол. Не врач и не суд. Психология иждивенчества, потребительская психология ничего общего с демократизацией, гласностью не имеет»
Такие обзоры зачастую сопровождались предостережениями по поводу того, что беспредельная свобода слова опасна.
Для того, чтобы исследовать вскрытое выше напряжение более детально, во второй части статьи я рассмотрю отдельный кейс: так называемые «исфаринские события» — серию острых, а иногда и сопровождавшихся насилием споров, которые разворачивались весной и летом 1989 года в Исфаринской долине, на границе Киргизии и Таджикистана. Эти события, о которых местные жители вспоминают как о «войне лопат», находились на периферии того масштабного националистического пробуждения, которое отличало последние годы существования Советского Союза[18]. Граждане СССР в ту пору все чаще сталкивались с дебатами, касающимися «национального вопроса» и ухудшающихся межэтнических отношений, причем происходило это на фоне хлебных очередей, товарного дефицита и галопирующей инфляции[19]. В Средней Азии события в Исфаринской долине накладывались на преследования турок-месхетинцев, прокатившиеся по узбекским городам, включая Кувасай, Маргилан и Фергану. Эти погромы, добавлявшие масла в огонь исфаринского противостояния, в июле 1989 года привели к вынужденному переселению десятков тысяч месхетинцев в южные регионы России[20]. Кстати, британская газета «The Independent» в июне того же года назвала месхетинскую драму «самой кровавой в новейшей истории СССР»
Несмотря на свое весьма незначительное место в многочисленных (и порой жестоких) неурядицах 1989 года, происходившее в Исфаре критически важно для нашего понимания того, как разворачивалась перестройка в среднеазиатской деревне. Местный спор о праве освоения и культивации заброшенных «спорных» земель, лежащих на стыке границ Киргизии и Таджикистана, впервые за всю советскую историю выдвинул межреспубликанские (а не просто межэтнические) отношения на первый план общественных дискуссий. Прежде всего это касалось непростого наследия национально-территориального размежевания 1924–1927 годов и неспособности многочисленных двусторонних комиссий установить точное прохождение межреспубликанской границы.
События в Исфаре освещались (а возможно, в какой-то мере и вызревали) под влиянием распространения новых дискурсивных возможностей, созданных гласностью. В силу этого их вариативное освещение в газетных репортажах позволяет вскрыть болевые точки, возникавшие при соприкосновении открытости и сдержанности, стремления проявить инициативу и желания воспроизвести существующий социальный порядок. Особенно важно, что редакциям провинциальных газет «Ленинский путь» (Ош, Киргизская ССР) и «Ленинабадская правда» (Ленинабад, Таджикская ССР) приходилось поддерживать сложнейшие трехсторонние отношения: во-первых, друг с другом, причем административно оставаясь по разные стороны спорной границы; во-вторых, с центральной московской прессой; в-третьих, с собственными читателями, которые неустанно сетовали, что провинциальные газеты не пользуются в полной мере новыми свободами, предоставленными гласностью. Таким образом, выяснение того, о чем можно и о чем нельзя писать, а также постоянное комментирование опасностей, порождаемых слухами и «безответственной болтовней», позволяет приблизиться к более широкой динамике дискурсивной деформации, а также к сути споров относительно пределов произносимого, характерных для заката СССР.
События в Исфаре
Весна 1989 года для сельской Средней Азии выдалась трудной: дождей в Ферганской долине выпало меньше обычного, а это еще более усугубило дефицит товаров первой необходимости. Власти начали распределять молоко по талонам; кроме того, талоны требовались и для приобретения некоторых остро дефицитных товаров — например, школьных тетрадей[23]. Еще более существенным было то, что весной 1989 года в регионе, отличавшемся необычайно высокой плотностью населения, все громче зазвучали жалобы на несправедливое распределение земли и нехватку воды. Именно таким был контекст, в котором стародавний спор об использовании так называемых «нераспределенных земель», лежащих на стыке границ Киргизии и Таджикистана, сначала был реанимирован, а потом и вовсе перешел в горячую фазу.
Конфликт был не новым. Исторически Исфаринская долина всегда была местом активного социального взаимодействия между таджикскими крестьянами, занимавшимися там земледелием, и кыргызскими скотоводами, сезонно перегонявшими по этим землям скот — сначала на летние пастбища, а потом обратно, на зимовку[24]. Несколько десятилетий коллективизации, насильственных переселений, объединения так называемых «неперспективных» горных кишлаков и введения в сельскохозяйственный оборот новых участков, подвергнутых ирригации, породили ситуацию, в которой фактическое распределение населенных пунктов, полей, ирригационной инфраструктуры перестало соответствовать первоначальным республиканским границам, проведенным шестьдесят лет назад. Что еще важнее, неоднократно созываемые согласительные двусторонние комиссии — к 1989 году их образовывали шестнадцать раз, — призванные урегулировать распределение вновь орошенных земель, так и не сумели окончательно решить вопрос о том, где же все-таки проходят республиканские границы. Заслуживает упоминания и тот факт, что результаты деятельности самой крупной из таких комиссий, работавшей в 1958–1959 годах, были ратифицированы только одной из двух республик: Верховный Совет Киргизской ССР с ними согласился, а Верховный Совет Таджикской ССР этого так и не сделал[25]. С 1989 года (и по сей день) протяженные участки межреспубликанской границы остаются формально не утвержденными и оспариваемыми независимыми ныне государствами[26].
Обстановка в регионе обострялась всякий раз, когда после очередного этапа ирригационных работ в сельскохозяйственный оборот вводились новые земли. Этот процесс шел неравномерно: начавшись в 1930-х годах, он возобновлялся в 1970-м, 1980-м и 1988-м. В 1970–1980-е напряженность была связана с земельными обменами между соседними колхозами, которые еще в 1955 году начали передавать друг другу угодья «в долгосрочное пользование»[27]. Именно в то время Министерство сельского хозяйства СССР впервые санкционировало передачу земель расположенного в Баткенском районе (Киргизская ССР) совхоза, позже получившего название «100-летие В.И. Ленина», в 25-летнее пользование таджикскому колхозу «Правда», находящемуся в Исфаринском районе. Переданные земли должны были использоваться в качестве пастбищ, но в 1967 году совхоз «Правда» начал прокладывать новый ирригационный канал, позволивший расширить радиус их культивации и, соответственно, зону расселения. Это обернулось всплеском напряженности в 1975 году, когда строители, нанятые колхозом «Правда» для культивационных работ, приступили к переносу части кыргызского кладбища на окраине села Ак-Сай. Крестьяне-кыргызы, считавшие эту землю исторически «своей», прекратили работы силой; в результате несколько человек были ранены, а соответствующие республиканские столицы направили в регион части внутренних войск[28].
Вслед за этим в регион прибыла двусторонняя комиссия, сформированная для определения новой линии межреспубликанской границы. Именно этот эпизод болезненно отозвался в 1989 году. Комиссия 1975 года постановила, что 316 гектаров спорных территорий должны быть возвращены совхозу «100-летие В.И. Ленина», в то время как 402 гектара, культивированные колхозом «Правда», должны были остаться в Таджикской ССР. Кроме того, еще 282 гектара были «одолжены» совхозом «100-летие В.И. Ленина» колхозу «Дружба», получив статус «парка дружбы». Никакой финансовой компенсации за это не предусматривалось, но зато колхоз «Правда» обязывался в поливочный сезон снабжать недавно заложенное кыргызское село Ак-Сай водой из канала Мехнатобод — Ак-Сай. Это соглашение так и осталось на бумаге; впоследствии Ак-Сай не получил ни капли обещанной воды, а кыргызским крестьянам оставалось только сокрушаться по поводу того, что 282 гектара, которые к 1980-м годам уже пережили культивацию и заселение, были переданы ими соседней республике абсолютно даром[29].
Таким был контекст разочарований и обид, в котором в 1989 году начинались исфаринские события. В апреле того года, в разгар весеннего поливочного сезона, сдерживаемое ранее недовольство вылилось в открытое возмущение. Это случилось в нескольких километрах от того места, где происходили столкновения 1975 года — неподалеку от ирригационного канала Мачай. Этот канал, построенный в том же 1975-м, снабжал водой из реки Исфара деревни и села, расположенные в обеих республиках, имел межреспубликанский статус и использовался на паритетных основах. Но в начале апреля кыргызы из деревни Уч-Добо, входящей в совхоз «100-летие В.И. Ленина», развернули работы по очистке, ремонту и, по некоторым сведениям, расширению канала, призванные нарастить поступление воды на близлежащие поля.
В глазах таджиков, проживавших по другую сторону границы в соседнем поселке Октябрь, подобные работы выглядели далеко не безобидными. В стремлении соседей повысить пропускную способность канала они усмотрели желание оросить лежащие неподалеку необрабатываемые земли, включая и те участки, о которых республики давно спорили между собой. 15 апреля группа обитателей Октября подожгла строительный вагончик, доставленный кыргызами на место стройки (предположительно оставленный на территории Таджикистана без должной документации), и разрушила опалубку, уже установленную в русле канала. И, хотя этот эпизод к маю был почти забыт (по крайней мере он не оставил следов в местной прессе), к концу того же месяца, вопреки «профилактической работе» прокуратуры Исфаринского района, жители Октября частично перегородили канал Мачай камнями. В итоге несколько деревень совхоза «100-летие В.И. Ленина» в критический период поливки остались почти без воды — погибла государственная табачная плантация, а огороды селян были сожжены солнцем. Все это происходило в год, когда экономические трудности и без того достигли апогея[30].
Одновременно ухудшались отношения между населением и властями, особенно на таджикской стороне границы. 9 июля группа из 80 жителей Октября полностью перекрыла канал Мачай, полностью лишив совхоз «100-летие В.И. Ленина» возможности орошения земель. Через два дня состоялась масштабная и, похоже, тщательно подготовленная стычка таджиков из Октября и кыргызов из Ак-Сая — относительно нового поселения, которое многие таджики считали незаконно построенным на таджикской территории. Хотя многие местные лидеры энергично пытались предотвратить столкновения, напряжение нарастало. В ходе девятичасового противостояния использовались охотничьи ружья и другое огнестрельное оружие, несколько домой в Ак-Сае были сожжены, 19 мирных жителей госпитализированы с огнестрельными ранениями, 66 сотрудников правоохранительных органов пострадали, а один человек был убит[31].
В ответ на эту вспышку насилия из Душанбе в зону конфликта были направлены войска, а на таджикской стороне границы ввели комендантский час. Кроме того, руководство Таджикистана сформировало чрезвычайную комиссию во главе с председателем Совета министров республики Кахаром Махкамовым, призванную «устранить причины» блокировки воды в канале Мачай и привлечь виновных к ответственности[32]. Несмотря на все принятые меры, напряженность в долине едва удавалось сдерживать; в таких условиях спустя неделю лидеры двух республик решили создать двусторонний комитет для урегулирования разногласий[33]. Согласно протоколу встречи между первыми секретарями республиканских партийных комитетов, опубликованному в прессе, новому органу предстояло «произвести уточнение прохождения межреспубликанской границы исходя из фактически сложившегося землепользования между республиками»[34].
На завершение этой работы комитету выделили два месяца[35], но результаты его деятельности так и не были обнародованы. Соответственно, до ратификации итогового соглашения в Верховных Советах Киргизской и Таджикской ССР дело так и не дошло, что обусловило продолжение приграничных споров и после распада Советского Союза[36]. Горькую иронию можно усмотреть в следующем факте: когда в мае 1991 года новые президенты Киргизии и Таджикистана собирались встретиться для обсуждения изысканий упомянутого комитета, таджикская сторона заявила, что в диалоге с киргизскими партнерами она будет опираться на карту 1927-го, а не 1955 года[37]. Впрочем, только что ставший президентом Киргизской ССР, Аскар Акаев не смог принять участия в планируемой встрече, и поэтому в последние месяцы существования Советского Союза вопрос так и не был разрешен.
Исследуя пределы гласности: освещение и подавление конфликта
Происходившее в Исфаринской долине было земельным спором, который разворачивался в регионе с исторически не определенной межреспубликанской границей. Более того, этот спор усугублялся в силу местной специфики: здесь применялась искусственная ирригация, позволявшая культивировать спорные территории. Иными словами, речь шла об отголосках земельных распрей, оставшихся неразрешенными в предшествующие десятилетия. Одновременно стоит подчеркнуть, что события в Исфаре происходили в то время, когда «национальный вопрос» в Советском Союзе начал обсуждаться с небывалой до того остротой.
Столь же важно и то, что конфликт разгорелся в тот момент, когда центральная и республиканская пресса была увлечена дискуссиями о роли самой печати в сдерживании, регулировании, смягчении конфликтных ситуаций. Редакторы и партийные чиновники, обращавшиеся к читателям в Ферганской долине, явно видели в газете средство умиротворения разбушевавшихся страстей. На протяжении 1989 года журналисты нередко обращались к партийным активистам и благонамеренным гражданам — иногда в форме писем от ветеранов войны или представителей «творческой интеллигенции» — с призывами не подрывать межэтническое спокойствие[38]. Газетные заголовки часто взывали к «сдержанности» в межнациональных вопросах, а республиканские газеты обсуждали «плюсы» и «минусы» печати, более не подвластной абсолютному партийному диктату[39].
В подобном контексте самой поразительной особенностью освещения исфаринских событий — которые, между прочим, были порождены весьма давними проблемами, известными жителям обеих республик, — стала сдержанность официальных газетных комментариев как в Киргизии, так и в Таджикистане. Отчасти, конечно, это может объясняться ограничениями в получении информации, с которыми журналисты сталкивались во времена общего дефицита. Исфаринская долина находилась довольно далеко от ближайших областных центров — городов Худжанд и Ош — и еще дальше от республиканских столиц — Душанбе и Фрунзе. Журналист в публикации, появившейся на страницах «Вечернего Фрунзе» в октябре 1989 года, сетовал: условия работы в газете были столь ужасными, что «в редакции под посетителями разваливались стулья». Не хватало самого необходимого, включая копировальную бумагу, блокноты и бланки макетов, а «о диктофонах никто и не мечтал, о компьютерах никто и не слышал»[40]. Еще более жестко эти ограничения проявляли себя в деятельности провинциальной печати, у которой практически отсутствовали ресурсы для подготовки репортажей с места событий.
Впрочем, не стоит объяснять деликатность в освещении событий в Исфаре одними только материальными обстоятельствами. Во многом за ней стояли мучившее журналистов отсутствие ясности в вопросе о том, из чего должен состоять ответственный репортаж о трансграничном конфликте, стремление избежать его раздувания и ощущаемое прессой политическое давление верхов, требовавших от редакций воздерживаться от спекуляций и домыслов. Тот же журналист, например, вспоминал, как журналистов, работавших в «Вечернем Фрунзе», трижды приглашали в местный партком, чтобы «пропесочить» одного из сотрудников редакции, осмелившегося «дать беспристрастную тридцатистрочную информацию о событиях в поселке Манас, жители которого потребовали отзыва депутата». К счастью, отмечает он, коллектив не поддался угрозам и увещеваниям партийных аппаратчиков: «Совесть наша осталась чистой. Что же касается репутации “в определенных кругах”… Разве ни о чем не свидетельствует тот факт, что за три года мы имеем вот уже третьего редактора?»[41]
Учитывая все приведенные обстоятельства, менее удивительным кажется, что в первые недели противостояния в Исфаре республиканская пресса о нем почти не упоминала. А когда это все-таки стало делаться, информация тщательно пряталась среди других материалов, после знакомства с которыми читателю оставалось лишь интуитивно догадываться о каких-то необычных событиях. Скажем, в конце мая 1989 года ситуация в киргизском совхозе «100-летие В.И. Ленина» была настолько напряженной, что школьная администрация отменила выпускные экзамены и последний звонок[42]. При этом первое явное упоминание о том, что в Исфаринской долине творится что-то неладное, появилось в официальном партийном органе «Советская Киргизия» лишь 21 июня, то есть месяц спустя[43].
Затем на протяжении следующего месяца «Советская Киргизия» вообще не писала о земельной тяжбе, но, когда информация о ней появилась на страницах газеты вновь — это произошло 16 июля, — ситуация в долине накалилась до предела. Из-за таджикской блокады вода не поступала в совхоз «100-летие В.И. Ленина» на протяжении уже нескольких недель, а на таджикской стороне границы был введен комендантский час. Репортаж, подготовленный для киргизского новостного агентства КирТАГ корреспондентом Никсдорфом, показывает, как прежние конвенции репортажного освещения событий приспосабливались к новым реалиям[44]. Под заголовком, подчеркивающим стабилизацию ситуации («Обстановка нормализуется»), журналистский материал фактически повествовал о том, что все очень и очень непросто. Несмотря на то, что в названии сообщалось о «нормализации», уже в первом предложении статьи говорилось о том, что отношения между жителями Баткенского и Исфаринского районов «обострились». 13 июля, сообщалось в материале, около тысячи человек собрались в примыкающих друг к другу приграничных населенных пунктах Уч-Добо и Октябрь в связи с требованиями киргизской стороны вновь открыть канал. Более того, около двухсот жителей близлежащего таджикского кишлака Ворух, разогнав милицейский кордон, прорвались в Ак-Сай, убив одного кыргыза и ранив еще 19[45]. Согласно другим сообщениям, число жертв этих беспорядков достигло 60 человек. Но, несмотря на весь драматизм происходящего, стиль журналистского повествования оставался крайне спокойным:
«Споры из-за уточнения границ отдельных земельных участков, которые велись в течение ряда лет, приняли резкий характер в этом году — и в мае жители таджикского села Октябрь необоснованно перекрыли канал, по которому поступила вода нескольким селам Баткенского района»
В то время как в статье непосредственной причиной конфликта назывались «необоснованные» действия таджиков, общая канва нарратива, что вообще было присуще киргизской прессе того времени, обходит стороной политическую историю незавершенности приграничного размежевания. Вместо этого статья акцентирует внимание на слаженных усилиях милиции и местной администрации по сдерживанию возмущения и недовольства экономически маргинализированного местного населения. В целом в репортажах республиканской и провинциальной партийной прессы преобладали констатирующие («Обстановка нормализуется»), умиротворяющие («Принимаются меры к нормализации»), императивные («Нужна кропотливая работа», «Быть людьми!») ноты, а элементы журналистского расследования почти отсутствовали. Тем не менее иногда появлялись статьи, нарушавшие устоявшийся дискурсивный порядок. Этот перепад кажется особенно разительным, когда мы сопоставляем центральную и провинциальную прессу. Так, в Киргизской ССР единственная прямая отсылка к событиям в Исфаринской долине содержалась в статье корреспондента Захарова, опубликованной в газете «Ленинский путь» 22 июля, спустя три месяца после начала открытого противостояния. В материале, озаглавленном «Дружба никому не повредит», буколически описывались абрикосы, сушившиеся на крышах домов в Баткене, а также трудолюбивые пастухи и счастливые крестьяне, приглашающие журналистов отведать их абрикосовый урожай. В районном центре, сообщалось в статье, «не видно и следа какой-либо тревоги». Явно намекая на неправильное освещение событий в центральной печати, автор пишет:
«Честно говоря, начитавшись различных сообщений в центральных газетах о событиях в этом регионе, меня все-таки не покидало чувство тревоги. И ко всему вокруг я присматривался весьма настороженно. Но кругом шла обычная жизнь. На базаре шла торговля. Открыты магазины, видеобары. Возле продмага баткенцы выбирают из огромной груды арбузы. Из парикмахерской мамаша вывела зареванного малыша»
Автор статьи нарочито избегает анализа причин, обусловивших кризис, и не возлагает ответственности на какую-либо сторону. «Оценку происшедшему со временем дадут компетентные органы», — пишет журналист. Он считает более важным подчеркнуть прошлые и нынешние связи двух сообществ, киргизского и таджикского, упоминая при этом смешанные семьи и наличие в Таджикистане санатория, в котором регулярно отдыхали колхозники из Киргизии. Разумеется, незначительные экономические сложности были всегда; 1989 год выдался трудным: дождей было мало, и регион замучила безработица; но в конечном счете, как заявляет цитируемый в статье чиновник Ошского облисполкома, с проблемами удалось справиться:
«Область пришла району на помощь. Оказывается финансовая поддержка, решаются вопросы улучшения торгового обслуживания, строительства. Кстати, предполагаемое строительство в районе предприятий легкой промышленности позволит в какой-то степени разрешить и острую социальную проблему — занятость населения»
Статья одновременно нацелена на то, чтобы деполитизировать конфликт — его корни автор обнаруживает в провалах местной политики занятости, а не в плохой работе прежних двусторонних комиссий — и укрепить логику советской институциональной иерархии, в соответствии с которой «центр» (Москва) стоит над республиками, которые в свою очередь помогают своим областям уделять должное внимание нуждающимся районам.
«Надежда на благополучное разрешение конфликта между таджикистанцами и киргизстанцами есть. Нужен только реалистический подход к этому с той и другой стороны. Перед самым отъездом из Баткена узнал о том, что таджикские товарищи перестали закрывать сверху канал, чтобы обеспечить водой баткенские села. Приступили к рассмотрению нескольких уголовных дел. Пока не решен был вопрос о выводе войск. Повсеместно развернулась большая пропагандистская работа. На сельских сходах выбираются народные представители, которые начинают договариваться друг с другом, искать пути взаимоприемлемых решений выхода из создавшейся ситуации. С нашей стороны есть уже предложения о выделении таджикистанцам земельных угодий. Постепенно решаются и некоторые другие вопросы. И очень хочется верить, что все образуется. И случившееся останется, пусть хотя и очень горьким, но лишь уроком на будущее. А будущее все-таки за дружбой»
Рассмотренный репортаж, отсылающий к официальному дискурсу, с его призывами к братской дружбе, дидактической манерой коммуникации и игнорированием существа вопроса, резко контрастирует с материалом, в следующем месяце появившимся в центральной газете «Правда» и перепечатанном в «Ленинабадской правде» и «Советской Киргизии». В публикации, названной «Граница через улицу», московские журналисты Латифи и Разгуляев, отправившиеся в Исфаринскую долину, предлагают гораздо более драматичное видение ситуации. Статья начинается с описания нездоровой атмосферы, с которой они столкнулись; это повествование резко контрастирует с мирными сценами, представленными в материале Захарова:
«“Не будь милиции, не подоспей спецвойска, представить даже страшно, что мы натворили бы, сколько бы пролилось крови, сколько запылало домов…” — подобные откровения нам приходилось слышать и от таджиков, и от киргизов, которых явно затянувшееся решение острейших земельно-водных проблем чуть было не столкнуло в смертельной схватке. Вспоминаем сейчас короткие эпизоды. Вот цепочка женщин и детей вдоль дороги с узелками в руках и на головах. Это возвращающиеся с гор или из укрытий беженцы. Обгорелые дома с выбитыми стеклами, засохшие огороды и увядшие сады… Вот разъяренная толпа, раскачивающая микроавтобус, вот тяжелый, прямо скажем, видеофильм, рассказывающий о противостоянии сотен и сотен людей в урочище Уч-Добо. Хроникальные кадры ясно показывают, как час за часом нарастала опасность кровопролития, как соседи угрожают друг другу, бросают камни, пытаются прорвать многорядную цепь вооруженных солдат и милиции»
Если местная печать склонна сосредотачиваться на экономических факторах напряженности, то Латифи и Разгуляев делают более широкие обобщения, указывая, что конфликт возник не в июне и даже не в мае, но зрел десятилетиями из-за нерешенности вопроса о межреспубликанской границе:
«На последних переговорах, например, нам довелось увидеть, как на каждый документ одной из сторон другая быстро вынимала из портфеля или из папки “более точный”, “самый надежный”, “самый старый”. В ход шли карты сначала 50-х, потом 40-х, 30-х, 20-х годов. Мы с интересом рассматривали и карту 1902 года. А на встрече с аксакалами в кишлаке Октябрь была предъявлена даже карта Кокандского ханства. Можно ли найти в таких исторических дебрях основу для взаимопонимания?»
Интересно, что пропасть между алармизмом и спокойствием, заявлениями о «нормализации» и свидетельствами об обострении конфликта можно обнаружить, не только сопоставляя центральные и провинциальные публикации, но и читая номера одной и той же газеты за разные даты. Например, в республиканских и областных таджикских газетах детальный, и порой даже критический, анализ противостояния в Исфаринской долине зачастую соседствует с утверждениями, что обстановка на месте спокойная и нужно только чуть больше порядка и чуть больше энергии в разрешении местных проблем. 18 июля «Коммунист Таджикистана» опубликовал передовицу «Нужна кропотливая работа». В довольно осторожных выражениях источниками конфликта здесь назывались экономические проблемы, порожденные нехваткой водных ресурсов на фоне высокой рождаемости:
«Споры по поводу права на пользование водой и землей в ряде мест произошли в связи с их дефицитом. Проблема обострилась не сразу, а по мере роста численности населения, исчерпавшего резервы орошаемой пашни. В таких условиях каждый гектар, каждый литр должны использоваться с полной отдачей»
И тональность, и форма этой статьи пробуждают в памяти стилистику прежних журналистских репортажей, в которых все вызовы преодолеваются посредством кропотливых и организованных коллективных усилий. Суть проблем опускается, причины не раскрываются, ответственность за конфликт ни на кого не возлагается: нынешний дефицит предстает неизбежным следствием демографических процессов, а отнюдь не результатом неразрешенного земельного спора. Тем не менее та же самая газета месяцем ранее разместила на своих страница материал, примечательный своим критическим подходом к анализу ситуации. В обширной статье «Конфликта могло не быть» журналист Попов одним из первых начал открыто критиковать национально-территориальное размежевание 1924–1925 годов, когда карту Средней Азии ровняли едва ли не ножницами; причем автор подводит читателя к мысли о том, что именно это и обусловило нынешнюю эскалацию конфликта. Материал начинается с жесткого описания ситуации:
«Почти два месяца жил в напряжении Исфаринский район. Здесь не утихали страсти, вызванные земельными спорами в кишлаке Октябрь. А поскольку речь идет об участке, граничащем с киргизским кишлаком Уч-Добо, то конфликт почти с самого начала приобрел межнациональный оттенок»
В нарративе, предложенном Поповым, явно прослеживается связь между нынешним противостоянием и историческими перипетиями определения границы. Особой критике автор подвергает последний раунд территориального переустройства, пришедшийся на 1958 год. О том периоде он пишет следующее:
«Вольготно было до такой степени, что в 1958 году правление колхоза имени Калинина Исфаринского района даже сочло возможным передать в дар 144 гектара земли колхозу имени Калинина Баткенского района. Этот участок примыкает непосредственно к территории кишлака Октябрь. Государственный акт на передачу земли прошел все необходимые инстанции в Киргизии, однако в Таджикистане формальности до конца соблюдены не были. Президиум Верховного Совета республики Указа по этому поводу не издавал. Но это не мешало соседям жить в мире и пользоваться отданной им землей. Сейчас, спустя тридцать лет, необдуманность предпринятого тогда шага стала особенно очевидной. Население кишлака Октябрь неизмеримо возросло. Назрела необходимость в увеличении приусадебных участков, чтобы облегчить продовольственную проблему. А свободной земли по соседству с кишлаком уже не осталось. Что будет, если сегодня вы сделаете своему другу шикарный подарок, а завтра потребуете его назад — мол, самому нужен? По меньшей мере вы потеряете друга. Но точно такие же призывы раздались в Октябре по поводу 144 гектаров. Возможно, сыграло свою роль заблуждение: дескать, дали попользоваться на время, а теперь пусть вернут»
С точки зрения Попова, источник сегодняшнего конфликта надо искать не просто в неудержимом росте народонаселения и нехватке воды, которые характерны для всей Ферганской долины, а в просчетах ранней эпохи социалистического интернационализма, в которой призывы к братской дружбе между народами оттеснили проблему межреспубликанского размежевания на задний план.
Но, возможно, самым ярким обобщением описываемых здесь событий стала статья, которую через месяц после появления материала Попова опубликовала «Ленинабадская правда». В публикации под названием «Быть людьми! Репортаж из зоны действия комендантского часа» чувствуется приближение к границам допустимого печатного слова, особенно ощутимое на фоне прочих статей, с которыми она соседствует — статей, по форме, структуре и способу интерпелляции продолжающих традиции официального дискурса, с брежневских времен почти не изменившегося. Авторы Крючков и Морозов отмечают: к написанию репортажа их побудили читатели, которые удручены тем, что центральная пресса более качественно освещает события, чем местные журналисты. Подобно Попову, они тоже открыто критикуют провалы прежних двусторонних комиссий, но при этом идут гораздо дальше, призывая к разрешению проблемы невнятных границ «на самом высоком уровне». Привлекая образы гоголевских «Мертвых душ», они описывают работу учрежденных в 1985 году новейших комиссий и комитетов в следующих выражениях:
«Действовали они по принципу тришкина кафтана, когда для починки продранных локтей кафтана обрезают его же рукава, а для того, чтобы надставить рукава, обрезают фалды. В пожарном порядке тушили горячие точки, глобально же вопрос не решили. Сейчас мы настойчиво предлагаем совершенно четко, определенно установить и юридически закрепить границы землепользования. Речь идет не о перекройке границ между двумя республиками, а о четком определении прав осваивать пустующие земли. Решить это надо на самом высоком уровне. Все предыдущие республиканские комиссии ничего не решили»
Обличая просчеты прошлого, авторы столь же суровы и в отношении журналистов, неспособных адекватно информировать о происходящем. Касаясь работы неназываемых коллег, Крючков и Морозов пишут: «Людей раздражает говорильня. Газеты, телевидение нередко ограничиваются беспомощными, приглаженными сообщениями да призывами жить дружно»[56]. У жителей Исфаринской долины, намекают они, нет доверия к подобным устаревшим формам коммуникации: времена изменились, и люди хотят знать, что в действительности происходит на границах их республик. Кстати, в общей политической атмосфере 1989 года рассматриваемая публикация едва ли покажется чем-то выдающимся: во множестве статей в центральной печати пустые обещания и тщетные увещевания в сфере межнациональных отношений обличались так же ярко. Но в контексте «Ленинабадской правды» июля 1989 года вполне выдающимся было то, что такие речевые акты разрушали саму целостность официального дискурса, в бескрайнем море которого они реализовывались. Дело выглядит так, будто бы статья — комментарий к деятельности самой «Ленинабадской правды» и родственных ей местных изданий, переполненных призывами к спокойствию и восстановлению порядка. Действительно, публикация Крючкова и Морозова появилась спустя всего три дня после того, как первый секретарь Коммунистической партии Киргизской ССР Медеткан Шеримкулов, явно обращаясь к прессе, призвал воздерживаться от провокационного или неточного изложения событий:
«Хочу сказать, что в межнациональных отношениях важнее всего консолидация, глубокое уважение друг к другу, взвешенность — и журналистское выступление играет при этом огромную роль. Оно может быть или средством успокоения страстей, или, напротив, катализатором эмоционального взрыва»
Шеримкулов явно не доволен тем, что московская пресса, освещая события в Исфаринской долине, полагается на информацию, подготовленную Таджикским телеграфным агентством. Именно об этом он говорит в своем интервью «Советской Киргизии»: «Информация, поступающая в различные центральные издания, содержит порой не совсем верные оценки, а то и просто фактические неточности». Особое раздражение партийного чиновника вызвала публикация «Комсомольской правды»[58], в которой использовались понятия «спорная территория» (по отношению к землям, на которых пытались обустроиться крестьяне из Киргизии) и «спорная вода»:
«По-моему, споры почему-то ведутся вокруг неспорных, на мой взгляд, понятий. Если говорить о межреспубликанских границах, то надо прежде всего исходить из фактически сложившегося землепользования между республиками. […] Жители таджикского кишлака Октябрь претендуют на часть территории Баткенского района. Именно здесь были предоставлены участки для строительства некоторым труженикам совхоза “100-летие В.И. Ленина”. Они даже завезли туда камни для сооружения фундаментов домов. Но когда возникли споры, а это случилось весной, мы настоятельно порекомендовали прекратить все работы. О каком же “освоении” можно говорить в данном случае?»
Вывод Шеримкулова состоит в том, что избежать неточностей можно в единственном случае: если полагаться на согласованный новостными агентствами двух республик официальный нарратив. В изложении Никсдорфа его мнение звучит так:
«На совещаниях руководителей Киргизии и Таджикистана как раз говорилось и о роли прессы при освещении конфликтной ситуации в двух районах наших республик. Был сделан верный вывод, что поступающая в различные издания информация не должна быть односторонней. Хорошо, если она будет согласована с представителями той и другой стороны. […] Думаю, что ни один из корреспондентов не усмотрит в таком порядке покушение на свободу печати, но вот от ошибок — больших или малых — он сможет избавиться»
Заключение
1989-й стал годом нарастающей озабоченности тем, что межэтнические отношения в Средней Азии крайне хрупки, а «неточная» или «несдержанная» речь способна еще более осложнить их. Для многих журналистов, состоявших в коммунистической партии, обязанность поддерживать мир посредством «конструктивной речи» была приоритетной. Не удивительно, что весной и летом 1989 года провинциальные газеты, выходившие в Таджикистане и Киргизии, размещали многочисленные статьи, в которых подчеркивались отсутствие в регионе каких-либо конфликтов, опасность дезинформации, требование быть «бдительными» и необходимость отделять факты от домыслов[61].
По моему убеждению, подобные призывы нельзя списывать исключительно на инерцию привычного репортажного стиля, консерватизм отдельных журналистов или давление со стороны партийных органов — хотя все эти аспекты, несомненно, играли определенную роль. Скорее, как позволяет предположить поток редакционных статей, пропагандировавших «ответственное высказывание», журналисты и редакторы намечали для себя новые дискурсивные возможности в тех условиях, когда нерегулируемая речь стала восприниматься как мощное и непредсказуемое по своим последствиям явление. Слухи, как отмечает Вина Дас, «занимают ту область языка, которая заставляет нас переживать события, не просто указывать на них как на что-то внешнее, но воспроизводить их самим речевым актом»[62]. Журналисты, судя по всему, остро чувствовали эту способность языка — риск того, что само освещение событий способно создавать новую реальность. Именно поэтому столь многочисленными были колонки, посвященные разоблачению того или иного конкретного слуха и доказательству, что на самом деле «беспорядков не произошло»[63].
Эта озабоченность, если за ней видеть нечто более серьезное, чем консервативные инстинкты части журналистского корпуса или память о длинной руке цензора, непосредственно сказывается в том, как мы будем интерпретировать момент декомпозиции позднесоветского дискурса, которому и посвящена настоящая статья. Завершая поучительный анализ позднего социализма, предпринятый в книге «Это было навсегда, пока не кончилось», Алексей Юрчак пишет: «Поздний социализм являет собой поразительный пример того, как динамичная и мощная социальная система внезапно рушится из-за смены дискурсивных условий своего существования»[64]. Если оценивать это наблюдение в перспективе всего советского XX века, то оно покажется абсолютно верным. Внедренная Горбачевым политика гласности обладала колоссальным преобразовательным потенциалом, позволяющим ставить под сомнение сами основы официального дискурса и обнажать хрупкость доминирующих в СССР нарративов. Но, если всмотреться пристальнее, эта история предстает более сложной. Любой подобный разрыв, исследуемый на микроуровне, выливается в великое множество маленьких изменений, идущих различными темпами и влекущих разные последствия. Даже в лавине есть своя внутренняя динамика.
Анализируя, как в последние годы существования Советского Союза освещалось одно важное событие, я попыталась выхватить из массива этой движущейся лавины ту точку, после прохождения которой унифицированный дискурсивный порядок не просто нарушается, но постепенно отменяется. Меня интересовало, как происходит фрагментация официального дискурса, как появляются нарративный и стилистический диссонансы, не только разделившие более смелую центральную и более осторожную провинциальную прессу, но и открывшие — нарушая былую стабильность, — общественную дискуссию по поводу того, какой должна быть советская провинциальная печать, особенно в контексте конкурирующих требований, ограниченных ресурсов и неустанного давления со стороны коммунистических властей, требующих от нее «конструктивного слова». Именно поэтому в одном и том же номере «Ленинабадской правды» порой публиковались как комментарии, критикующие официальный дискурс, так и статьи, выдержанные в духе того же самого дискурса. Именно поэтому в прессе соседствовали призывы, с одной стороны, расширять свободу печати, а с другой стороны, обязать журналистов быть более ответственными; именно поэтому бок о бок печатались сообщения об укреплении стабильности и нарастании нестабильности. В том же свете следует интерпретировать и ссылки на угрозу со стороны «самодеятельной» прессы, а также трактовать вынужденные реверансы Шеримкулова в поддержку «свободы печати», несмотря на его собственные требования ориентировать журналистов, сообщающих о приграничном конфликте, на унифицирующий нарратив, который вырабатывался официальными информационными агентствами двух республик.
Нас не должно удивлять, что подобные трансформации не были однотипными: даже «обвал речевой нормы» имеет свои нюансы. И все же в литературе, посвященной гласности и оценивающей ее либо эйфорически, либо критически, принято разрыв ставить выше преемственности, акцентировать радикальные обновления дискурсивной стилистики и игнорировать столь же поразительные элементы устойчивости, пережившие даже частичное упразднение цензуры, выносить на первый план энтузиазм журналистов, не обращая внимания на не менее острую озабоченность тем, что «правда» может пасть главной жертвой гласности. Отчасти, как мне кажется, это происходит потому, что в нашем анализе гласности до сих пор имплицитно доминирует модель «подавления и освобождения»; в ней, в частности, предполагается, что отмена цензуры безальтернативно должна повлечь за собой более широкое и вольное самовыражение, в свою очередь приближающее утверждение более открытого и либерального общества. В культурной теории подобный нарратив резонирует с мелкими актами сопротивления, посредством которых оспаривается легитимность власти, и с более широкой модальностью надежды — с убеждением в том, что перо бывает сильнее штыка[65]. Но, глядя из перспективы советской периферии, я настаиваю на том, что в гласности правильнее видеть не столько начало необратимого становления нового, обретение голоса после долгих лет молчания, сколько результат присущей горбачевским реформам внутренней напряженности между желанием экспериментировать и стремлением контролировать. Особенно показательным образом это сказывалось на журналистах, видевших свое призвание в том, чтобы наставлять и просвещать читающую публику в духе социалистической сознательности. Для провинциальной прессы перестройка послужила началом разноголосого, спорного и противоречивого процесса выработки «конструктивного слова». И упразднение цензуры тут было отнюдь не главным: перестроечная реальность показательна в первую очередь тем, как мы можем интерпретировать пределы избавленного от цензуры слова в иных поставторитарных контекстах современности.
Перевод с английского Андрея Захарова,
доцента факультета истории, политологии и права РГГУ
Ссылка на оригинал:
