Источник

Как заниматься исследованиями науки и технологий в России?

Этот вопрос, на первый взгляд, кажется странным и даже не нужным. Зачем его задавать, если в России STS прижились довольно неплохо, учитывая любовь и симпатии к этому направлению со стороны философов, а также конкретные эмпирические исследования, которые проводятся уже с середины 2000-х? Мое желание ответить на него исходит из чувства, которое я ощущаю на протяжении своей небольшой исследовательской карьеры, с немалым — около 8 лет. За это время напряжение в том, как делать STS в России, не только не исчезло, но оно скорее усиливается. В этом тексте я предлагаю свои размышления на тему того, почему так происходит.

Россия и ее особый технооптимизм

Когда задумываешься над вопросом о необходимости и возможности STS в России, то часто сразу начинаешь впадать в классику геополитических рассуждений об особом пути России. И думаешь, что в отличие от других стран, где развиваются STS (прежде всего, Европы и США), в России имеются свои отличительные черты. Как минимум, нужно исходить из научно-технологического контекста, в котором существовала и существует страна.

Одна из специфик такого контекста — то, что исследователи часто называют «технооптимизмом». Россия — страна победившего технооптимизма. Виктор Вахштайн ввел когда-то это понятие по результатам исследования инновационного поведения населения России, показывая, что около половины опрошенных поддерживает развитие науки и технологий в России, считая их абсолютным благом. Алексей Гусев из РВК ездит по разным форумам, представляя результаты этих исследований и предлагает разные варианты ответов на то, почему же так получилось, что страна стала технооптимистской. Мы в STS центре также говорим об этом, когда нужно сказать, допустим, почему государство не особенно спрашивает мнения людей, когда внедряет радикальные инновации или когда нужно показать, насколько современные институциональные условия обусловлены техноутопизмом советской эпохи.

Но технооптимизм — это феномен, который приоткрывает не только тот факт, что люди в России любят науку и технологии. Это еще и феномен, который говорит о том, что люди не хотят видеть негативные черты науки и технологий. Или не хотят говорить о них. Приведу один пример, который мне запомнился со съезда Ассоциации коммуникаторов в сфере образования и науки (АКСОН) в 2019 году. На пленарном заседании выступал итальянский научный журналист Микеле Катандзаро. Он излагал идею, которую часто подчеркивают и в STS: инженеры и ученые — не белые и пушистые, они влияют не только на наше знание о мире, но и на то, как мы лечим себя, куда мы ездим, каков должен быть наш образ жизни. Он говорил, что научные коммуникаторы должны быть whistleblowers (осведомителями), т.е. людьми, которые вскрывают те факты, когда ученые, инженеры или компании нарушают этические нормы. После того, как его волнительное выступление закончилось, никто не задал ему ни одного вопроса. Не потому, что слушатели — люди глупые. Вероятно, потому что его дискурс — критический — был совершенно непонятен сидящим в зале людям. А после пленарной секции начались разные сессии, где российские научные журналисты говорили о том, как же ошибаются последователи гомеопатии и плоской земли. Возникло ощущение, что для российского социокультурного осмысления науки, которое в данный момент было выражено научными коммуникаторами, все еще важно выстраивать границы между прекрасной, истинной наукой и всеми этими отщепенцами и параучеными. Но то, что в этой самой прекрасной и истинной науке есть огромное количество напряжений, нерешенных вопросов, неравенств, да и вообще — что хорошо бы ее отрефлексировать более критически (как это происходит в странах Европы или США) — это было никому не интересно. По-моему, это отличный пример обратной стороны технооптимизма: перестаешь видеть темные пятна и проблемы.

Куда ведет технооптимизм?

Он представляет собой необоснованную веру в науку и технологии, их абсолютную идеализацию. Чтобы понять проблемность этого положения, представим, что такое наука и технологии сегодня.

1. Это много сотен тысяч потрясающе умных людей, многие из которых занимаются тем, что не понятно среднему человеку. Деятельность многих из них непрозрачна и скрыта. Многих — засекречена.
2. Это связь людей с принятием конкретных решений со стороны государства, а эти решения связаны с миллионами и миллиардами рублей. Распределяют эти деньги люди, которые захватили власть судить о том, что такое наука и технологии и какими они должны быть. Многие из них — именитые ученые или известные администраторы. Они перераспределяют производство знаний и создание технологий так, что мы видим только результаты. Есть ли хоть какой-то смысл в их работе — неясно.
3. Наука и технологии создают во многом нашу жизнь как на повседневном уровне, так и на уровне политической или социальной жизни (соцсети, например). Технооптимистам кажется, что ученые и эксперты всегда знают больше. Но, как показывают различные исследования, порой ученые и инженеры знают не больше обычного человека, а простые фермеры могут быть более компетентными экспертами, чем государственные специалисты по радиации. Одна из истин развития мышления о науке и технологиях в начале XXI века — это понимание, что обычных людей нужно включать в научное производство или, по крайней мере, что наука должна быть прозрачной для них. Если просто верить в то, что наука и технологии — это благо, вряд ли они когда-либо позаботятся о конкретных нуждах людей.

Иначе говоря, технооптимизм ведет к тому, что люди, которые отдают свои налоги на науку и которые вкладывают свою веру в технологии, просто легитимируют настоящее и будущее положение вещей. Многие из технологий, будучи весьма проблематичными (например, то же распознавание лиц), получают карт бланш для распространения. Просто потому, что они кажутся всеобщим благом.

Индия: традиция и прогресс

Знакомство с тем, как обстоит дело с наукой и технологий в других странах, особенно не в США и Европе, уничтожает представление о том, что технооптимизм — это специфика России. Не могу не процитировать потрясающую выдержку из интервью индийского STS-исследователя Сандара Саруккая. Отвечая на вопрос, почему в Индии до сих пор нет нормальной STS-программы, он говорит:

«Недостаток STS в Индии — это отражение низкого статуса социальных наук в стране. Кроме того, наука в Индии — это не просто дисциплина, но и идеология, которая связана с образом модернизма и развития, и которая противопоставляется традиции и религии. Это всегда искажало социальное понимание науки, поскольку предполагало, что наука должна избавиться, прежде всего, от религиозных взглядов и социальной структуры, такой, как касты. Именно эта нерешаемая задача создала наивный образ науки в Индии».

Я думаю, уже по этим словам российский читатель может увидеть параллели: в России тоже низкий статус социальных наук, многие из которых начали более-менее расцветать только после падения СССР и постепенного вхождения страны в мировое интеллектуальное пространство. Противопоставление науки и религии в России схоже с индийским, хотя и на своих собственных основаниях. В хрущевской критике религия и ее эффекты в позднесоветское и постсоветское время выступают пережитками, от которых должна избавиться настоящая наука. Но у профессора Саруккая есть кое-что еще:

«Научные сообщества в Индии использовали прогрессивный образ науки, чтобы продвигать свои собственные интересы, не осознавая то, что они не только не преуспели в понимании социальной сложности индийского сообщества, но также не смогли произвести никакой креативной науки. Иронично, но научное сообщество в Индии консервативно, поддерживает поляризующий националистический дискурс, полно предубеждений против женщин, неприкасаемых и меньшинств, но да, использует нечеткий образ научности, чтобы защищать свои интересы. Вот почему у них есть предубеждение против STS программы, они воспринимают разговоры о науке через рамку истории, философии или социологии как антинаучные».

С некоторыми купюрами все это может быть сказано и по отношению к России. Технооптимизм — вера в тот прогрессивный образ модерной науки, который изжил себя еще после Второй Мировой войны, но теплится до сих пор благодаря многим ученым и инженерам, черпающим легитимность и ресурсы. Отличный показатель этой идеи — образ недавно назначенного премьер-министра России Михаила Мишустина как технократа, который превратил налоговую службу в цифровую платформу сбора денег и хочет все государственные сервисы сделать автоматизированными. Это ли не технооптимизм, который расцвел на самой верхушке власти, не в последнюю очередь благодаря тому, что находит своих сторонников среди населения России? Это отчасти подтверждается результатами опросов: чем меньше люди доверяют государственным институтам, тем больше они верят в то, что их могут исправить технологии.

Пример Индии — один из самых показательных, но есть и другие. В конце XX века Индонезия тоже построила свой постколониальный образ на идее модернистского развития и прогресса, что предполагало строительство огромного количества новых заводов. Я думаю, что другие крупные азиатские страны основывались на этой же идее, создавая пóтом и кровью своих инженеров физическую инфраструктуру для технологического и промышленного роста в будущем.

Колумбия: бизнес или академия

Возьмем другой контекст — Колумбия. STS-антрополог Жизель Фигера рассказывает историю социальных наук в этой стране следующим образом. Антропология родилась из идеи работать с культурными и этническими различиями и напряжениями в Колумбии, но в 1980-х годах Международный валютный фонд начал политику полной либерализации экономики, включая развитие технокомпаний под эгидой технологического развития страны. В результате правительство развернуло волну репрессий, которая включала преследование критически мыслящих и недовольных таким положением вещей социальных исследователей. В итоге никакой общественной дискуссии по отношению к тому, как развивать страну, в Колумбии не сложилось, а социальные исследователи укрылись в университетах. На сегодняшний момент у исследователей в Колумбии есть два пути: либо работать в академии, за пределами которой результаты исследований никому не видны и не понятны, либо работать в бизнесе, например, заниматься корпоративной этнографией, которая используется компаниями в целях «прогресса и развития».

Иначе говоря, антропология в Колумбии, включая антропологию науки и технологий, не может реализоваться за пределами узкого университетского дискурса или же идеологического дискурса о прогрессе, который важен для коммерческих компаний. Мне кажется, что в России очень схожая ситуация в STS, и виной тому технооптимизм и наивная вера в то, что социально исследовать науку и технологию, бросать критический вызов современному способу производства знания — это идеологически неверно, и даже бесполезно для экономики.

Тумблер прогресса

По моим ощущениям, в России есть дополнительная черта по отношению к науке и технологиям, которая вызывает отдельное напряжение: критика науки неизменно оборачивается критикой прогресса страны, ее развития. Если ты критикуешь неэтичность цифровых технологий, то ты по умолчанию как бы хочешь жить без этих технологий. В этом плане тебе могут напомнить, что за пределами двух столиц и десятка крупных городов находится совсем другая Россия, которая живет отстало. Поэтому любая критика прогрессивного развития может выродиться в отсталость, религиозный фундаментализм, ценностные скрепы или в паранаучность. Пока люди в России (в том числе в столицах) верят в плоскую землю и ходят к гадалкам узнать о своем будущем, критиковать науку и технологии — значит не хотеть технологического развития, как бы желать постоянно сидеть в болоте.

Я не встречал открыто такую позицию, но я постоянно ощущаю ее внутри, когда рассказываю или думаю об STS. Словно тумблер работает в две стороны: либо прогресс, либо традиция. Либо мы запускаем людей к Марсу, либо ходим к гадалкам.

Мне такая позиция не кажется верной и оправданной, потому что она оставляет нас в ситуации постоянного и нервного поддержания границ между настоящей наукой, которая делает прорывы, и квазинаукой, которая стучится во все двери и даже входит в них, если вспомнить деятельность бывшего министра культура Мединского. Ученые и научные коммуникаторы все еще обретают легитимность, проводя эту границу, и получают деньги, играя, как в Индии, на идее прогресса.

Безнадежность

Кажется, мы оказывается в ситуации колумбийских антропологов: ни государство, ни бизнес (прежде всего, технологический) не хотят STS в виде критического дискурса. Они хотят, чтобы STS-исследователи принесли им данные о том, как точно устроена наука, или рекомендации, как ее лучше поменять. Или как заставить программистов работать больше и лучше и делать прорывы, которые сделают Россию мировой державой через 10 лет. Остается либо пристегиваться к этому дискурсу и работать на эту цель, которая каждому рефлексирующему STS-ученому покажется весьма сомнительной, либо же писать свои статьи в университетских библиотеках, надеясь, что кто-нибудь когда-нибудь их прочтет и все каким-то чудом изменится. Не изменится, потому что технооптимизм надежно устоялся в России и часто даже примеряет одежды техноутопизма — в основном, в виде бизнесменов, которые стремятся перекроить историю и будущее, лишь бы получить больше ресурсов на развитие своих компаний.

Спасение

В который раз оказывается истинной идея, что там, где опасность, там и спасение. Мне кажется, спасение — в цифровых технологиях.

Разумеется, не в том, что они позволять сократить коррупцию или сделать нашу жизнь эффективнее и оптимальнее. А в том, что цифровые технологии довольно прочно входят в жизнь многих людей в виде смартфонов, которые почти есть у каждого, интернета, который проведет даже в далеких деревнях в России, в виде социальных сетей, запрещенных мессенджеров, EPR-систем в бизнесе и т.д. И поскольку их много, то довольно широкий круг людей испытывает их влияние и ощущает их минусы: прослушка, использование данных, нарушение приватности, изменение паттернов общения детей, деперсонализация связей и т.д. Многие начинают обсуждать эти минусы на форумах, в медиа-статьях, в газетах.

Не только истинные гуманитарии и прожженные STS-ники теперь участвуют в дискуссиях вокруг искусственного интеллекта, беспилотных автомобилей, социальных сетей, блокчейна, но и люди, которым еще вчера это бы ни пришло в голову, например, чиновники или представители индустрии. Мне кажется, это прокачивает публичное мнение в вопросах этики и социального-культурного измерения технологий и делает его более рефлексивным и менее технооптимистским. Компании, которые еще вчера могли говорить исключительно о технологических прорывах, сегодня устраивают своим работникам мастер-классы по этическим вопросам цифровых технологий.

Это не значит, что теперь все поменяется и все поймут важность STS. Но это явный шанс для STS сделать себя более видимыми, а свои исследования — более важными как для широкого круга людей, так и для стейкхолдеров конкретных цифровых технологий. А вслед за этим, возможно, настанет черед и других технологий и научных знаний.