I.
Возможно, что скоро наступит время, когда люди мысли не оставят после себя ни черновиков, ни переписки. Легко воспламеняемая, легко рвущаяся на части, легко теряющаяся бумага бережно хранила в себе историю становления творческих деятелей. Кому из гениев новой эпохи будет выделено место под его личный архив? Что будут знать о нем его наследники, кто сможет увидеть через какую круговерть довелось пройти гению, прежде, чем он дал миру свое первое творение? А потом еще одно, и еще одно, но как они появились на свет? Что предшествовало из зарождению, где первые шаги этого ребенка, его первые слова, которым суждено прогреметь в чьих-то сердцах? Что несет на себе новое время, от чего оно избавится, как от ненужного балласта, что будет затоптано под его ногами?
II.
Двадцать пять лет намекают о прожитой четверти жизни. Сколько понадобится времени, чтобы рассказать о ней? Какие дела сделаны, какие дела планировалось сделать, но они сделаны не были? Какие книги прочитаны, какие запущены, какие оставлены до лучших времен? Какие моменты можно уже назвать лучшими временами первой четверти жизни и почему все то худшее, что произошло не убило надежду увидеть новые лучшие времен, и несмотря на неизбежность, еще, возможно, более «худшее», оно не остановило желание возвышаться? Что из прочитанного, услышанного, увиденного, обдуманного удалось подчерпнуть, а что осталось незамеченным? Что было сказано не зря, что оказалось слишком слабым, чтобы быть высказанным, что движет тем, что никогда сказано не будет — сила или может быть слабость? Что было упущено, а что было найдено?
III.
Нельзя ответить на поставленные вопросы не начав отвечать. Какова истинность этих ответов? Но можно ли достичь какой-либо истины без достижения, без череды допущенных ошибок и преодоления искренних заблуждений? Предположительно, один з самых невыносимых для человека страхов, невыносимых, уничтожающих в нем способность к труду, способность к творчеству, уничтожающий тем самым в нем человечное — это страх оказаться смешным и действительно это осознать, прочувствовать каждый смешок. Но еще хуже — предвосхитить насмешки, в то время, как их вовсе и нет, они еще не случились и они могли бы вообще миновать того, кто их предвосхитил, если бы они ему не мешали. Пусть лучше смеются, чем мешают, не правда ли? Ведь тот, кому не мешают насмешки, тот очень быстро даст знать, что он хозяин своих чувств и своих колких насмешек по отношению к самому себе. Довольно скоро насмешки прекратятся. Но это также означает, что если лишить насмехающихся надежды превзойти самого едкого насмешника, то вместо того, чтобы заниматься своим привычным делом, они станут мешать. Что обретает тот, кто теряет надежду и что он теряет в том числе вместе со своей утраченной надеждой?
IV.
Каждая потеря служит новым приобретениям, каждое приобретение приводит к новым потерям. Чему послужат эти размышления? В чем заключается служебные различия писателя и читателя? Вопросы порождают новые вопросы, а ошибки более не страшны. Ответ может быть дан только на то, в чем нельзя усомниться. В чем нельзя усомниться, кроме как в самом сомнении? Что, если между сомнительным и утвердительным нет ничего, кроме привычного восприятия? Это значит отвечать вопрошаем. И если очевидное не выдерживает сомнения, то что это? О чем таком нельзя вопрошать? Но чем бы оно ни было, это еще предстоит выяснить. Это философия тяжелым молотом.
Таков замысел на этом этапе.
