STS и “Век экологии”
Экологию можно без особого преувеличения назвать наиболее “социальной” из всех естественных наук. Во-первых, “социальное” измерение присуще самому ее предмету — биогеоценозам или “природным сообществам”. Во-вторых, отправной точной экологического рассуждения является принцип холизма, разделяемый влиятельными направлениями в социальных науках, а история экологии во многом является историей заимствования метафор и концепций из области социально-политической мысли.
Эрнст Генрих Геккель предложил термин Ökologie в работе Общая морфология в 1866 году, и понимал экологию как Naturhaushalt — буквально как “домохозяйство природы”. Будучи последователем Дарвина, он фактически осуществил перевод понятия “экономия природы” из Происхождения видов, которое Дарвин, в свою очередь, заимствовал из работ Карла Линнея Oeconomia Naturae (1749) и Politeia Naturae (1760). В своей концепции “экономии природы” Линней впервые теоретически артикулировал идею “равновесия” или “баланса” природы, которую можно найти еще у античных авторов. В работах о “политии природы,” он уподоблял таксономические группы социальным классам. Сто лет спустя, Дарвин осуществит более принципиальное заимствование из области социальной теории, сделав мальтусовский аргумент об исчерпании ресурсов под влиянием роста населения основанием своей теории борьбы за существование. Уже в XX веке целое направление в рамках экологии как науки — ландшафтная экология — будет формироваться в полемике с конкурирующей научной школой “социологии растений”. Можно привести и другие примеры.
Наконец, в-третьих, на протяжении большей части своей истории экология находилась в напряженных отношениях с политическими процессами — и продолжает находиться сегодня. Упадок экологических исследований в Европе после Второй Мировой войны объясняется не только сменой научных поколений, но и противоречивым наследием предшествовавшей политизации этой науки, когда некоторые аспекты экологической теории были интегрированы нацистской идеологией — в результате центром послевоенного развития экологии и, в частности, экосистемной парадигмы стали США. В свою очередь, подъем экологического движения в этой стране в 1960-е — 1970-е годы, связанный с работами Мюррея Букчина, Пола Эрлиха и Рейчел Карсон, а также протестами против использования атомной энергии, не просто снова политизировал экологию, но и стал одним из первых исследовательских “кейсов” зарождавшихся в этот же период STS. Далее речь пойдет именно об исследованиях науки и технологий — история экологии заслуживает отдельного разговора.
“Век экологии”
Первые исследования экологии в области STS несут на себе отпечаток усиления публичной значимости этой науки в конце 1970-х годов и далее. Характерной иллюстрацией этого процесса может послужить влиятельная работа об истоках экологического мышления Nature’s Economy Дональда Уорстера (1982). Написанная специалистом в области интеллектуальной истории, а не историком науки, она открывалась характерным пассажем:
Хотя в случае математики или термодинамики утверждение о том, что они развиваются независимо от господствующих интеллектуальных мод или экономических сил, может быть близким к истине, в исследовании экологии такое предположение было бы ошибочным. Возможно, именно потому, что она является “социальной” наукой, которая имеет дело с живыми существами, экология никогда не была удалена от беспорядочного, движущегося, суетливого мира человеческих ценностей.
Читателю, знакомому с STS, эта аргументация может показаться парадоксальной — фактически, она предлагает асимметричное применение принципа симметрии, “резервируя” социальное объяснение для экологии, но отказывая в нем более абстрактным и устоявшимся наукам. Однако здесь важна не столько убедительность этого тезиса, сколько сама возможность его выдвинуть — как характеристика статуса экологии среди других естественных наук и в социальном контексте эпохи. Определяющей чертой этой эпохи для Уорстера была невозможность говорить об отношениях человека и природы, не используя понятие “экологии.” Рассуждая о новообретенном моральном авторитете ученых-экологов, взявших на себя роль критических интеллектуалов, Уорстер назвал это время “Веком экологии.”
Неудивительно, что одна из первых статей об экологии, появившихся в Social Studies of Science, была написана Дороти Нелкин, одной из основательниц самого поля STS и пионеркой исследования контроверз. В статье 1977 года шла речь о профессиональной ответственности ученых, полагающихся на свою экспертизу для участия в решении социальных проблем. Взаимодействие американских ученых-экологов и экологического движения служило поводом к размышлению о том, как публичная активность соотносится с “традиционными нормами научного сообщества”, понятыми в духе социологии ученых Роберта Мертона. Теоретический аппарат, используемый в STS для изучения подобных вопросов, существенно трансформировался — на смену изучению нормативных противоречий, с которыми сталкиваются коммерчески или политически ангажированные ученые, пришли исследования “работы по установлению границ” между наукой и тем, что ей не является. Однако сама проблематика сохранилась, что особенно заметно на примере экологии.
Как и в случае с океанологией, в 1980-е и 1990-е годы экология привлекала внимание исследователей науки и технологий в связи с количественными оценками научной продуктивности — одна из ранних статей в Social Studies of Science, посвященных экологии как дисциплине, рассматривает Экологическую комиссию (Ecology Panel) американского Национального научного фонда в качестве примера, иллюстрирующего, что прогнозировать качество исследовательской работы лучше не на основе грантовых заявок, а на основе уже выполненных и опубликованных исследований. Однако доминирующим сюжетом оставались сложные отношения экологии как науки и экологии как политики.
Наука и политика
Одним из первых исследований, посвященных этой проблематике, стала работа Чунглин Ква (1987), фокусировавшаяся на роли метафор, опосредующих взаимодействие науки и научной политики. Эмпирическим материалом исследования послужила история институционализации экосистемной экологии в США в рамках работы Международной биологической программы (International Biological Program, IBP) с 1968 по 1974 годы. IBP была попыткой сделать экологию частью Большой науки (Big Science) и одновременно крайне успешным лоббистским проектом американских экологов, принадлежавших к экосистемной парадигме, которым удалось убедить Конгресс профинансировать участие страны в этой программе. Согласно Ква, этот результат невозможно рассматривать в терминах “идейной” конкуренции исследовательских программ или “материальной” конкуренции научных коллективов . RКлючевую роль в успехе экологов-“экосистемщиков” сыграла кибернетическая метафора, позволившая им убедить политиков в необходимости поддержать свои исследования. Если в XIX веке одним из факторов формирования экологического мышления, как научного, так и политического, был поворот от механицизма к витализму, то парадигма экосистем воплощала обратное движение, описывая природу как машину, находящуюся в состоянии гомеостаза, которая поддается контролю и управлению, направленным либо на ее возвращение в стабильное состояние, либо на предотвращение катастрофических изменений. Коннотации управляемости и контролируемости, содержащиеся в кибернетической концепции природы, позволили экологам-экосистемщикам “продать” свой подход конгрессменам, а также завязать контакты с Комиссией по атомной энергии, от которой они получили заказы на исследования влияния атомных электростанций на окружающие их экосистемы. Подъем экологического движения и политизация экологии стали важным контекстуальным фактором этого процесса — в том числе и потому, что, как показывает Ква, политические экологи во многом разделяли кибернетическую метафорику. В США IBP стала институциональной базой экосистемной экологии, позволив ей удерживать господствующие позиции, несмотря на критику со стороны конкурирующего направления эволюционной экологии, звучавшую с конца 1950-х годов.
Тему продолжила статья Паоло Палладино (1990), посвященная напряжению между экологической теорией и практиками контроля за использованием пестицидов в 1960-е годы. Взаимосвязь теории и практики в этой области стала предметом спора между двумя группами экологов и энтомологов в Калифорнии и в Канаде, предлагавших конкурирующие подходы к формированию “экологической” стратегии контроля за использованием пестицидов. Эта стратегия должна была объединить традиционные химические методы уничтожения вредителей с использованием “биологического контроля” — использования хищников и паразитов для контроля размеров популяции вредителей. Калифорнийская группа стремилась представить свою стратегию как пример использования математической теории “природного баланса” эколога Александра Николсона. С точки зрения канадской группы, подобная практика не могла быть способом проверки теории, поскольку областью применения прикладной экологии должны были быть экосистемы, не претерпевшие существенного воздействия со стороны человека. Обе группы стремились дискредитировать друг друга, показывая связь идей своих оппонентов с институциональным контекстом, в котором эти идеи выдвигались — важным результатом работы Палладино стала фиксация процесса использования социальных объяснений самими учеными; впоследствии, эта идея получит дальнейшее развитие в рамках STS как один из аргументов против социального объяснения как такового.
Работа Эбби Кинчи и Даниела Клейнмана (2003) является современной вариацией на тему boundary work: они показывают, что Американское экологическое общество (Ecological Society of America, ESA) стремится удержать границу между наукой и политикой, связывая авторитет экологии как науки с ценностной нейтральностью и практической полезностью ее достижений. Эта работа по установлению границ на уровне профессиональной ассоциации идет независимо от того, что индивидуальные представители научного сообщества принимают активное участие в экологической политике без заметного ущерба для своей научной репутации, и находится под влиянием целого ряда контекстуальных обстоятельств: дискурсов свободы от ценностей и практической пользы науки, национальной политики, в том числе деятельности социальных движений и политики финансирующих организаций, стратегий других научных обществ, пользующихся большим престижем, а также устоявшимися правилами поведения в поле науки. Иначе говоря, стремясь дистанцироваться от политики, американские экологи выстраивают свою научную идентичность не “вопреки” окружающему их социальному миру, но путем встраивания в процессы его воспроизводства — в частности, путем артикуляции старой идеи о ценностном нейтралитете науки.
Полевые исследования и практики
Международная биологическая программа (International Biological Program, IBP) была “пропуском” экологии не только в мир Большой науки, но и в мир Больших данных. Хотя многие участники считали ее провалом, IBP удалось легитимировать масштабные наблюдения и сбор “синоптических” данных в экологии, а также заложить основы современной инфраструктуры долговременных экологических исследований по Long Term Ecological Research (LTER Network). Полевая работа была и остается важнейшим элементом образования и исследовательской работы экологов, а также одной из тем, на протяжении многих лет привлекающих внимание исследователей наук и технологий.
Первоначальный интерес специалистов по STS к практикам полевой экологии был вдохновлен успехами исследований лабораторий — работа экологов концептуализировалась как работа в “полевой лаборатории”, в результате которой “природные объекты” превращаются в объекты научного знания. Полевые экологи рассматривают свою работу как процесс натуралистического наблюдения и измерения, не обремененный “большими” теориями — в отличие от, например, физики. Практическая проблема, с которой они сталкиваются, заключается в гетерогенности данных, которые собираются в отдаленных друг от друга точках (порой на десятки километров), на протяжении длительного периода времени (несколько лет), а также отличаются по своему происхождению, способам и шкалам измерений, а также масштабам погрешностей. Как пишут Вольфф-Михаэль Рот и Майкл Боуэн, в процессе движения от “сырых” наблюдений к установленным фактам, экологи порой не уверены, удалось ли им вообще хоть что-то пронаблюдать. Гомогенизация данных необходима для устранения этой неопределенности и требует огромной работы по координации и взаимному переводу различных измерительных шкал и наблюдений. Так, экологи, занятые полевыми наблюдениям за ящерицами, не просто фиксируют нейтральные природные объекты, но задействуют целую лабораторную машинерию измерительных приборов для “оцифровки” ящериц, осуществляя “подгонку” природы и культуры — живых ящериц и категорий поведенческой экологии.
Если полевая работа в экологии во многом является аналогом лабораторных практик в физике и биологии, выход в “поле” также служит важным способом социализации начинающих экологов в профессиональное сообщество. Выходя “в поле,” аспиранты-экологи сталкиваются с проблемой “регресса экспериментатора”: чтобы понять, делают ли они то, что от них ожидается — правильно ли они классифицируют и измеряют природные объекты — они должны понять, удалось ли им пронаблюдать то, что следовало пронаблюдать, и наоборот. Иначе говоря, находясь “в поле” и зачастую не имея возможности получить обратную связь от профессионального сообщества, они должны самостоятельно выработать критерии “успеха” своей полевой работы, придумав способ ее описания в терминах формальной методологической литературы. Адаптация полевых находок и текстов, которые описывают процесс их получения, происходит итеративно, охватывая несколько полевых сезонов, и служит усвоению норм профессионального сообщества, необходимому для полноценного членства в нем.
На противоположном конце спектра полевых практик экологов находится использование “чужих” данных, собранных кем-то другим — будут ли это наблюдения за представителями конкретных видов, экспериментальные лабораторные или полевые данные или измерения химических параметров растений, почвы или воды. Повторное использование данных невозможно без досконального понимания процессов их сбора — решить эту проблему экологам, как и другим ученым, помогает стандартизация протоколов сбора данных. Однако, как показывает Анна Циммерман, в случае экологии одних стандартов зачастую оказывается недостаточно: сбор экологических данных в большой степени опирается на неявное практическое знание, поэтому ученые-экологи, повторно использующие данные своих коллег, полагаются не столько на стандарты или доверие per se, сколько на собственный опыт полевой работы, который дает им возможность оценить качество “чужих” данных.
Экология стала одним из первых объектов интереса исследований науки и технологий и во многом продолжает оставаться таковым, особенно в контексте современных дискуссий о глобальном потеплении и изменении климата. Представленный выше обзор некоторых тем из репертуара STS, изучавшихся на примерах из практики ученых-экологов, не претендует на полноту, однако позволяет составить общее представление о специфике обеих дисциплин. Подробнее об экологической точке зрения на проблему изменения климата можно узнать из лекции Сергея Кирпотина в Европейском университете в Санкт-Петербурге:
